Зеркальный лабиринт

Светлана Астрецова

Зеркальный лабиринт

Посвящается Эдварду Станиславовичу Радзинскому

СВЕТЛАНА АСТРЕЦОВА умеет создавать причудливые миры на грани реальности и фантазии в самых разных сферах: будь то кино, изобразительное искусство или магическое пространство поэзии. Широкой публике она известна как режиссер документальных фильмов «Вертинский. Одинокий странник», «Виртуальный музей Сергея Дягилева», «Класс». «Зеркальный лабиринт» – вторая книга Светланы Астрецовой. Первая – «По направлению к готике» увидела свет в 2015 году. В новый сборник автора вошли стихи и прозаические миниатюры. Здесь «готические» мотивы уступают место эстетике модерна, а жаркое, порой обжигающее, дыхание современности соседствует с отражением прекрасных и трагических образов Серебряного века. Эффектные иллюстрации выполнены самим автором и завораживают не меньше поэзии.

«Стихи Светланы Астрецовой зовут нас в нездешний мир: мир безопасных скоростей и опасных страстей, мир беспощадных любовных сражений, в эстетский мир Рембо и Кокто, где маска – любовное оружие, а не больничный намордник, который нынче носит человечество…»

Писатель, историк Эдвард Радзинский

«Поэт пишет стихи для того, чтобы разобраться в себе. Ему надо решить свою шараду, кроссворд про себя. Как это делает Светлана Астрецова, решать вам. Но мне нравится эта идея: «В Севилье балконы, как ложи/ И люди – герои драмы/ Кто та – с алебастровой кожей?/ Смерть в поисках Дон Жуана». Пусть смерть Дон Жуана не найдет».

Поэт Дмитрий Воденников

«Эти стихи предельно, бесконечно искренни, но вместе с тем загадочны: ведь главная задача поэта – рассказать о себе всё, при этом оставив читателю таинственный простор для домысливания и разговора уже не с автором, а с самими собою. Стихи Светланы Астрецовой не отвечают на вопросы, а задают их нам. Как может в этом мире выжить горячая и нежная душа, чувствуя и даже заранее зная, что любое счастье кончается рутиной или разлукой? Правильный ответ-любить бесстрашно и читать побольше стихов».

Писатель Денис Драгунский

«Стихи Светланы Астрецовой могут вызывать и восторг, и гнев потому, что это очень своеобразная поэзия. Мы привыкли, что поэт – это тот, кто исповедуется. Мне показалось, что Светлана как бы играет разные роли, ее книга – это театр одной актрисы. Ее стихи очень умело, я бы даже сказал – изысканно написанные, – обязательно найдут своего читателя».

Писатель, телеведущий Андрей Максимов

Чувств и причуд соцветие

Лирический артистизм Светланы Астрецовой

Само название «Зеркальный лабиринт» сразу вводит читателя в проблематику и контекст книги, чтобы не сказать в ее мир, так как слово «мир» прозвучало бы, пожалуй, в данном случае слишком громко. При этом книгу вряд ли можно признать исключительно камерной. Поверхностный читатель сочтет, что название отдает Серебряным веком, но про книгу Светланы Астрецовой так тоже не скажешь. Очарование Серебряного века для нас все-таки в прошлом, а наш век никак не серебряный, и в книге никакого любования прошлым нет. И вообще это еще вопрос, есть ли в книге прошлое, или оно – разновидность настоящего сразу во всех смыслах этого слова: настоящее – это сегодняшнее, современное, говоря с пафосом, и настоящее – подлинное, неподдельное. Настоящее преобладает в книге, окутывает читателя жарким веяньем, порою обжигающим или даже сжигающим:

Для феникса смерть равносильна рожденью:Века проведя во сне,Внезапно свободу и опереньеОбрел Нотр-Дам в огне!

Книга обладает свойством, не так уж часто встречающимся в современной поэзии: она, подобно лабиринту, вовлекает в себя читающего. Лев Толстой считал это свойство главным в искусстве и называл его способностью заражать, что звучит сейчас настораживающе и даже угрожающе. Светлана Астрецова остро чувствует это свойство и даже пытается преуменьшить его, называя свою книгу случайной: «Вторую книгу я стала писать случайно, во время эпидемии, когда вся внешняя жизнь остановилась, а мир, и так ограниченный тремя измерениями, сжался до крохотного пространства в четырех стенах». Но из этого сжатия и возникло пространство «Зеркального лабиринта», как у Лейбница сверхэлементарная частица монада – зеркало вселенной, а у Пушкина в «Пире во время чумы» «бессмертья, может быть, залог». Но у Пастернака Серебряный век продолжился «на пире Платона во время чумы», а в «Зеркальном лабиринте» надгробие Пастернака открывает перспективу, распространяющуюся на всю книгу:

У самой дороги под синими соснамиОгромные крылья смежают два ангела.Становится к вечеру пепельно-розовымПростое надгробие белого мрамора.

Так в книге обнаруживается пепельно-розовый свет, свет вечерней или утренней зари, но что поделаешь, это свет самоизоляции:

Дни – провалы в глазницах трупа,Цвет заката окрас павлинаПревосходит. И, как гомункул,Я в стекло заточен безвинно.

Самоизоляция отличается от романтического одиночества и от модернистической замкнутости. Наоборот, одинок тот, кто вне самоизоляции предоставлен самому себе. Возникает солидарность в самоизоляции, своеобразная жутковатая культура, и книга Астрецовой едва ли не первый опыт обследования, поэтического освоения этой культуры, в которой неожиданно оживают архаические предания, древние поверья и чаянья:

Горожане не безоружны,И распятия в изголовьях,Словно шпаги. Уходит глубжеМир в поверья Средневековья.

В новейшем искусстве кино распознается алхимия:

Колдую в келье над ретортойЯ методично, как алхимик.Мой замысел, пока что мертвый,Появится на свет. Дав имя,Рассудок, мускулы и кожу,Я окружу его ландшафтом.И правда обратится ложью,И ложь легко сойдет за правду.Фрагменты снов, обид, желаний,Обмана, вымысла и были…Я, словно врач, сшиваю тканиИ оживляю тело фильма.

Так, вероятно, Альбертус Магнус изготовлял своего андроида, и тот, по преданию, был уже совсем готов, но Фома Аквинский, некстати зашедший в келью учителя, в ужасе уничтожил искусственного человека. Но от подобного ужаса спасает, как ни странно, обжитое, сближающее пространство самоизоляции.

Вдох – и вбираю с жаждоюЧувств и причуд соцветие.В меру фантазий каждогоСоздан пейзаж бессмертия.

Отсюда воинствующая интимность этих стихов и этой прозы. Интимность отличается от исповедальности или от откровенности. Интимность – это всего только предельная близость, когда другому открываешь то, что скрываешь от самого себя и воспринимаешь это уже через другого, когда неизвестно, кто ты, кто другой. «Зеркальный лабиринт» дарует такую интимность после смерти, но она намечается и при жизни:

Мой портрет на тризне облаченВ раму – на обложке черно-алой,Он как щит встает перед мечом(Не краснеют тени перед залом).

Такая интимность с читателем достигается через артистизм. Артистизм – это не просто мастерство, это искусство не только привлекать, но вовлекать в свои пределы или в свою беспредельность. Так вовлекает Астрецова в свою книгу художественные переводы стихотворений Жана Кокто, автора, действительно ей близкого, владевшего, как и она сама, искусством поэзии, графики и кино. Отсюда же ее поэтические притчи, вроде бы проза, но что же тогда поэзия. И все это в бесконечном пространстве коридоров и комнат «Зеркального лабиринта»:

Вводил в обман, манил кругами ада,Как анфиладами цветных витрин,Число путей умножил многократноИ тупиков зеркальный лабиринт….Фонтаны стерегли фигуры мавров,Павлины спали. Дать смертельный бойЯ жаждал, ожидая Минотавра,Но был всегда лицом к лицу с собой.Владимир МИКУШЕВИЧ

Случайная книга

От автора

Смерть входит в зеркала, как мы в обычные двери. Всю жизнь мы смотрим в зеркало и наблюдаем, как там работает Смерть, словно пчела в стеклянном улье.

Жан Кокто

Не стоит воздвигать лабиринт, потому что Вселенная – Лабиринт уже существующий.

Хорхе Луис Борхес

«Каждая книга поэта – это новая жизнь и маленькая смерть», – писал Александр Блок. Есть смертные авторы, кому дана одна-единственная жизнь. Другие, как фениксы, едва испепелив себя, могут возрождаться бесконечно.

Моя первая смерть в поэзии – книга «По направлению к готике» – была оформлена помпезно. Я любовалась своим портретом в кроваво-черной раме, вынесенным на обложку, – «блоковская незнакомка» в шляпке «с траурными перьями». Я в трауре по себе.

Пришлось научиться гастролировать с презентациями по книжным магазинам, не бояться быть на мушке у зрительного зала. Покойники не краснеют, когда их изучают тысячи внимательных глаз. Но и сейчас я иногда вздрагиваю, видя, как незнакомые люди берут «меня в руки», гладят по лицу и шее. Словно хилеры[1], шарят пальцами по моему телу. Раскрывают мои секреты (мои форзацы?), словно старые фотографии, перебирают мои воспоминания (мои страницы?). Там – на страницах – выставка органов моей души.

Искусство для себя – счастье. Искусство на публику – наркотик, приносящий наслаждение с примесью нестерпимой боли. И я решила, что никогда этот опыт не повторю.

«Зеркальный лабиринт» я стала писать случайно – во время эпидемии, когда вся внешняя жизнь остановилась, а мир, итак ограниченный тремя измерениями, сжался до крохотного пространства в четырех стенах.

По ночам вместо провалов в небытие мне стали являться картины с окраской тропических птиц, сны о моих неснятых фильмах (которые невозможно воплотить средствами кино – только средствами колдовства). В записной книжке на месте ежедневных графиков обозначились образы, на ум снова начали приходить рифмованные фразы. А потом появились герои и потребовали отдать им мои слова. Они были так настойчивы, что пришлось уступить.

Моя вторая книга дописана. А будет ли следующая – не знаю.

Часть I

Мои герои

Фильм «Жюльетта, или Ключ к сновидениям» французского классика Марселя Карне[2] – едва ли не лучшая аллегория искусства. По сюжету люди, потерявшие память, охотились за чужими воспоминаниями. Чужая память, сны, мысли, поступки – излюбленная пища творцов. Мародерство, не так давно возведенное в философию постмодернизма. Теперь можно обкрадывать великих мертвецов в рамках закона и беззастенчиво строить из обломков их судеб и образов свои миры.

Интродукция

Сюжет, как феникс, вышел из пожара(Он был хитер и дьявольски красив),Рос, точно жемчуг, в недрах будуараИ в сердцевинах раковин морских.Листы ложились высохшей листвою,И образы срастались в острова.Герои обретали жизнь, присвоивБесстыдно голос и мои слова.В раскрытое окно из зарослей акацийСлетались и кружили близ лицаФантазии, привыкшие питатьсяГорячей кровью своего творца.

Артюру Рембо

Зеленая фея[3] сказкиШептала, дремал малыш,И фавном зеленоглазымОн обольстил Париж.Поэту большого светаМещанский уклад не мил,С движением вниз кометыПаденье свое сравнил.Запретного плода сокиНе дарят хмельной восторг.Не лучше ли на Востоке[4]Вести запрещенный торг?Созвучия с губ бесцветныхВ бескровный ноябрь в бреду[5]Ронял, воскрешая летоИ счастье свое в Аду[6].

Кредо

Посвящается Жану Кокто[7]

Не страшно показаться воромВ попытке Красоту настигнуть,И виртуозно в разговореМенять сюжеты, как пластинки.Оттачивая ум и жесты,Не знать сомнений и покоя,Едва добившись Совершенства,Бросать и браться за другое.Соревноваться с Сарасате[8]В игре, владея скрипкой Энгра[9].Обманом вырвать у закатаКроваво-золотой оттенок.На волю отпуская разум,Исчезнуть в пропастях театров.Накинуть плащ легенд и сказок,Лицо под маской Смерти[10] спрятав.

Нотр-Дам в огне

Трагична, как греческий хор, многоликаТолпа потекла к реке.Рождаются сплетни, разносятся крики:«В огне Нотр-Дам! В огне!»В дыму задыхается приговоренныйСобор, ощутив родствоС красавицей Средневековья, сожженнойЗа гордость и колдовство.Над пламенеющей готикой небоРасплавлено, как металл,Надломленный шпиль, как подрубленный стебель,Качнувшись, на площадь пал.Для феникса смерть равносильна рожденью:Века проведя во сне,Внезапно свободу и опереньеОбрел Нотр-Дам в огне!

«Сад наслаждений»[11] Босха

Распахнут, словно двери крипты[12],Наполнен, как нутро граната,Запретом (плод?) отмечен – триптих,Изъеденный червем распада.Ад пасторален. Рай бледнее,Чем сад земной. Плоть пожирая,Стада толпятся. Жизнь имеетКонец, в отличие от раяИ ада. Лики и личиныСвятых ущербны. Сонмов, скопищДвиженье стройно. РазличимаГармония в любви чудовищ.

Людвиг[13]

Восторженный, эксцентричный,В себе, как в покоях, замкнут.Зачем короля обличьеПримерил строитель замков?«Дадим торжества на зависть!Политика – что за важность?»Стремительно разрасталисьИнтриги, долги и башни.«Вершины и сталактитыВлекут покорить, достичь их!»Меж тем объявила свитаЕго – венценосной дичью.На озере ЛебединомКулисы подобны скалам,Смерть в образе Лоэнгрина[14]В ладье к берегам пристала.

Смерть Зигфрида[15]

Из серебра и золотого сплаваСотворена по образцу монетЛуна, фигуры всадников кровавымОкрасив, дарит телу белый цвет.В груди героя колотая рана,Его зрачки движений лишены,И ни одно безумное признаньеНе растревожит раковин ушных.Ложатся лепестки цветущей вишниНа кудри, заключенные в тиски.На платье крест рукой невинной вышитПо слову тех, чьи руки нечисты.

Скульптор

Посвящается фильму Андрея Кончаловского «Грех»[16]

I.За каторжный труд и за ярость азарта,За ярды препятствий – нет равной награды.Отрада и праздная времени трата —Стать рядом с творцами первого ряда.II.Говорят, что творец ВселеннойУмер, не пережив творенья,И смиренно шедевр нетленныйВ силах высечь лишь смертный гений.III.Мечтают отчаянно и беспечноВека, как часы, коротать бесконечноВсе те, кто не знает, как убить вечер.Наш ад – это жизнь,протяженностью в вечность.

Фрида[17]

Я надеюсь, что уход будет радостным и я никогда не вернусь.

Фрида КалоСлышу песни и смех людей,Надевающих маски смерти[18],И цветами свою постельУбираю, как холст с мольберта.Неотступной сиделкой больУсмиряет огонь и трепет.Замурованная живойЯ в разрушенном теле – склепе —Ощущаю свое родствоС арестантом, чья цель – свобода.С нетерпеньем и торжествомЯ желаю и жду ухода.

Суд героев

Михаилу Булгакову

Быть вожаком и жертвой травли —Судьба тирана и пророка.В который раз на кон поставлюСвое упорство против Рока.Как казнокрад, я за растратуМгновений заслужил расстрела.Как медик, допустив халатность,Стою над распростертым теломНадежды. Жду опустошенный,Беспомощный – судьбы, момента.Меж рукописей, погребенныхВ столе, теснится рой сюжетов.За то, что сны, как акты пьесы,Интригой оживлял умело,За то, что до полета в безднуБыл в силах сделать, но не сделал,За то, что почитал опасностьИ крепко запертые двери,Приговорен единогласноСудом героев к высшей мере.

На могиле Пастернака

Шагами прохожих могилы растравлены,Спокойней и строже в июне растения.Семью непокорными желтыми главамиК богам продирается храм Вознесения.У самой дороги, под синими соснами,Огромные крылья смежают два ангела;Становится к вечеру пепельно-розовымПростое надгробие белого мрамора.

Алхимия кино

Колдую в келье над ретортой[19]Я методично, как алхимик.Мой замысел, пока что мертвый,Появится на свет. Дав имя,Рассудок, мускулы и кожу,Я окружу его ландшафтом.И правда обратится ложью,И ложь легко сойдет за правду.Фрагменты снов, обид, желаний,Обмана, вымысла и были…Я, словно врач, сшиваю тканиИ оживляю тело фильма.

Часть II

Ласковая смерть

Я не слушаю биение своего сердца. Я лежу на дне океана и любуюсь своим гладким, гибким телом. Сейчас отлив – море с нежным мурлыканьем отступило, можно нежиться на его ложе среди морских звезд и вертеть на ладони розовую ракушку. Она – словно череп. Но эти останки не вызывают страха. Может, прочесть ракушке «Быть или не быть»?

Меня всегда удивлял вопрос датского принца – абсолютно бессмысленный для человека. Такой вопрос могло бы задать бессмертное существо, способное умереть лишь по своей воле. Мы же, едва появившись на свет, приговорены к смерти. Хотя по прошествии жизни большинство из нас заслуживает смертной казни.

Сдается в наем

Ты в старой тетради не узнаешьСвой почерк, свой образ мысли и слог.Допустим: тело – пустое жилье —Сдается в наем на удобный срок.Кто на ночь только, а кто на годОсядет: вор, а затем святой.Вернешься к дому – фасад все тот,Но постоялец уже другой.

Хроники эпидемии

I.Горожане не безоружны,И распятия в изголовьях,Словно шпаги. Уходит глубжеМир в поверья Средневековья.Кто магический круг очертит,Кто огню предает солому,Рукокрылые слуги смертиСвили гнезда в соседнем доме.Дни – провалы в глазницах трупа,Цвет заката окрас павлинаПревосходит. И, как гомункул,Я в стекло заточен безвинно.II.Я не помню такой свободыВ мирной жизни, как здесь – в осаде.Сквозь раскрытые окна входит(Холод страха? Нет!) запах сада.Крики: «Рушится свод небесный!Давит каменный свод законов!»Уравнение с неизвестнойЖертвой каждой семье знакомо.Я смотрю на пожар багровый,На распад всех систем, устоев.В самом сердце у катастрофыЯ впервые усну спокойно.III.Сон бесшумно идет к алькову,Словно хищник к моей пещере.На подушку, как на жаровню,Опущу раскаленный череп.Спертый воздух в груди собора,Окна-розы, как раны, рдеют,И упрямо растет из спорыВ легком белый цветок нимфеи[20].Распадается плоть послушно

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Народный целитель, выполняющий бескровные операции путем особых манипуляций рук.

2

Марсель Карне (1906–1996) – кинорежиссер, представитель «поэтического реализма», флагман французского кино 30-40-х годов XX века.

3

Это название абсент получил его благодаря своему изумрудному цвету.

4

В 1880 году Артюр Рембо перестает писать и путешествует по свету. В Африке (в основном в Египте и Эфиопии), а также в Йемене он занимается торговлей кофе, пряностями, шкурами и оружием.

5

10 ноября 1891 года Рембо умирает в возрасте 37 лет.

6

«Одно лето в аду» (Une Saison en Enfer) – книга стихотворений в прозе Артюра Рембо.

7

Жан Кокто (1889–1963) – французский писатель, поэт, драматург, художник, сценарист и кинорежиссер. Одна из крупнейших фигур французской культуры XX века.

8

Пабло де Сарасате (1844–1908) – испанский скрипач и композитор, друг отца Жана Кокто.

9

В переводе с французского «скрипка Энгра» (violon d’Ingres) – слабость, любимое занятие. Французский художник Жан Огюст Доминик Энгр увлекался игрой на скрипке, поэтому во французский язык вошло выражение violon d’Ingres как «второе призвание».

10

Смерть, закрывающая лицо своей жертвы маской в виде черепа, – один из центральных образов в стихотворениях и фильмах Жана Кокто.

11

«Сад земных наслаждений» – самый известный триптих Иеронима Босха, получивший свое название по теме центральной части, посвящен греху сладострастия – Luxuria.

12

Нижняя церковь, место для погребения святых и мучеников (в средневековой западноевропейской архитектуре).

13

Людвиг II Отто Фридрих Вильгельм Баварский (1845–1886) – правитель Баварии, вошедший в историю как «сказочный король» благодаря эксцентричному поведению и построенным при нем замкам, самый знаменитый из которых Нойшванштайн.

14

В возрасте шестнадцати лет Людвиг присутствовал на представлении оперы Рихарда Вагнера «Лоэнгрин». Лоэнгрин, Рыцарь Лебедя, спустившийся из волшебного замка в мир смертных, стал его любимым героем. Одна из историй о чудачествах Людвига повествует, как он, нарядившись в костюм Лоэнгрина, плавал в лодке по озеру.

15

Зигфрид – один из главных героев германо-скандинавской мифологии и эпоса, герой «Песни о Нибелунгах».

16

«Грех» – художественный фильм режиссера Андрея Кончаловского о жизни итальянского скульптора и художника Микеланджело.

17

Фрида Кало (1907–1954) – мексиканская художница, представительница символизма и сюрреализма, наиболее известная автопортретами. В юности Фрида Кало получила тяжелые травмы в аварии, после которой перенесла 35 операций. Этот инцидент во многом определил не только ее дальнейшую жизнь, но и искусство. В картинах художницы превалируют темы хрупкости человеческого тела и смерти.

18

Маски, которые жители Мексики надевают в День мертвых – праздник, посвященный памяти умерших.

19

Сосуд, применявшийся алхимиками для перегонки жидкостей и разложения веществ нагреванием. Из-за своей красивой формы до сих пор часто изображается в качестве одной из эмблем химии.

20

Кувшинка, водяная лилия. В тексте содержится ссылка на сюрреалистический роман французского писателя Бориса Виана «Пена дней», главная героиня которого, Хлоя, умирает оттого, что в ее легком вырастает цветок нимфеи.