скачать книгу бесплатно
Словно слепой, он подобрал ее сумку, валявшуюся рядом, достал деревянную тубу, полную рукописных листочков. Дешевые чернила, очень дешевая бумага. Последняя пьеса Лайли называлась, конечно, «Принц-изгнанник». Ну а как она могла еще называться?
…Скажите, принц…
Актеры оплакивали свою злосчастную судьбу, Яримраэн был безутешен. А Ириен читал последнее творение маленькой писательницы.
Но почему, скажи на милость, милый ворон,
так черен вид твой и печален взгляд?
– Да потому что надвое расколот.
Черна душа, но так легко летать…[1 - Здесь и далее стихи автора.]
– Как ты мог? – сказал он, не поворачиваясь к принцу, продолжая стоять спиной ко всем. – Как ты мог допустить, чтобы случилось такое?
– Я?
– Ты. Я, – проскрежетал Альс, словно его душили слезы. Слезы у эльфа? Это же смешно. Когда он развернулся, то глаза его были, как обычно, сухи и холодны.
Принц молчал, не отрывая взгляда от мертвой девушки.
– Ты знаешь, о чем я говорю, Яримраэн, – вздохнул тяжело Ириен. – Ты не имел права вмешиваться в ее жизнь. Это для тебя была игра, развлечение, очередной плевок в Иланда. Мол, смотрите, гордитесь, принц крови разъезжает вместе с бродячими актерами. А для них, – он обвел взглядом остальных комедиантов, живых и мертвых, – и для нее это была настоящая жизнь. Тяжелая жизнь, состоящая в основном из нелегкого труда, унижений и почти бесплодных усилий.
– Я не хотел, чтоб вот так… – прошептал принц.
– А чего ты хотел? Впрочем, это уже неважно, Ярим. А важно вот что. – Ириен ткнул принцу в лицо мелко исписанные желтоватые бумаги из тубы, трогательно перевязанной белой ленточкой. – То, что она писала. Мое имя никто не вспомнит, оно умрет вместе со мной. И так будет, наверное, правильно. Та же судьба была уготована и тебе. Прошло бы несколько столетий, и о тебе напоминала бы лишь кривая запись на схеме раскидистого генеалогического древа Андаралей. На самой маленькой веточке. Несколько строк в хрониках Пламенного Дома, о которых знали бы только самые дотошные из тинитониэльских летописцев. А теперь… теперь твое имя обретет незаслуженное бессмертие. Благодаря этим бумажкам о твоей никчемной жизни, принц, будут знать и через пятьсот, и через семьсот лет. От тебя не останется пригоршни праха, а тебя будут играть, помнить и заново переживать твою жизнь. И все благодаря мертвой девочке. Которую ты никогда не любил.
Ириен снова отвернулся от всех, пряча бумаги Лайли за отворот куртки. Зачем слова, если они ничего не меняют, не воскрешают из мертвых и не умеряют боль?
– Мы должны похоронить ее, – сказал он чуть погодя. – Всех похоронить. Кроме этих…
С помощью Ириена балаганщики кое-как собрали нехитрый скарб, то немногое, что осталось от их имущества. Они что есть сил торопились убраться как можно дальше от этого страшного места. Их мучителей могли скоро хватиться родственники. Для могилы Лайли, Мэби и Самэлла сообща выбрали красивый невысокий холм в стороне от дороги. Хорошее место для хороших людей. Мужчины вырыли яму. Ни у кого не осталось ни слез, ни слов, чтобы проводить друзей в последний путь.
Ириен достал из кармана яблоко и, разломив его пополам, вытащил маленькое семечко. Он пальцем расковырял ямку в мягкой земле и опустил туда яблочное семечко, шепча ритмичный наговор. Он использовал самое могущественное волшебство – магию Творения, которая заключена во всем живом, в каждом зерне, в каждом побеге. Только Истинный Язык – лонгиир смог разбудить ее в семечке, и тогда росток вырвался из земли. Сначала он был слаб и тонок, но пробужденная от сна земля щедро дарила ему свои соки, откликаясь на просьбу волшебника. Тонкий стебелек рвался к небу, расталкивая в стороны ветви, он рос, крепчал, и очень скоро над могилой балаганщиков высилась сильная молодая яблоня, шелестевшая свежими листиками, словно росла здесь не один год.
– Это все, что я могу сделать для нее, – сказал Ириен, не глядя на потрясенных актеров. – Рикирин, возьми. – Он отдал ему рукописи Лайли. – В Ларое найди печатника Беррана, что живет на Старой Конной, назови мое имя и попроси напечатать эти пьесы. У него есть новый станок. Теперь лишь от тебя зависит, будут ли люди помнить о Лайли. И вот еще… – смущенно добавил эльф, вкладывая в ладонь Хсабы небольшой мешочек. – Возьми, уж не побрезгуй. Пригодится на первое время.
Больше Ириен не собирался задерживаться ни на мгновение. Он легко взлетел в седло и уехал, даже и не обернувшись.
– Ты знал Лайли Саганар? – потрясенно ахнула Джасс, глядя на Яримраэна так, словно видела его впервые в жизни. – А то я все время думала, кого ты мне напоминаешь…
– Так вышло, – почти оправдываясь, сказал принц. – Слова Ириена сбылись. Через сто тридцать лет ее имя знает каждый. Ну, почти каждый.
– Я все время забываю, что вы с Ириеном эльфы. Боги, вы оба знали сочинительницу Саганар! Ну вот, ты уходишь, а я не успела расспросить, какая она была на самом деле.
Джасс осеклась под тяжелым взглядом принца. Наверняка ему нельзя было сделать больнее, чем она только что сделала. Яримраэн дернул головой, как от жгучей пощечины, синь глаз мгновенно заволокло давней тоской.
– Прости.
– Мне нет прощения. И не будет никогда, – выдавил из себя Ярим немеющими губами с величайшим трудом. – Теперь ты понимаешь, почему я оставляю тебя?
– Я – не Лайли. Во мне нет ничего ценного.
– Ты человек. Ты должна прожить свою жизнь. Тебе и без Альсовых пророчеств хватает неприятностей. Держись Парда или Малагана. Но, я думаю, он вернется. Поймет и вернется. И Пард так говорит.
– Хорошо, что ты мне напомнил. Я знаю, он хотел таким образом меня спасти. – Джасс до крови закусила губы. – Когда он поймет свою неправоту… Ты верно сказал: я человек – и я не сумею ждать двести лет. Как ждет тебя Альмарэ. А она ждет.
– Я не вернусь в Фэйр.
– Потому что тебе для этого придется просить Иланда? А ты так горд и не умеешь прощать?!
– Мы все не умеем прощать.
– В таком случае тебе тоже предстоит много чего понять.
– Ты обнимешь меня на прощание?
– Иди сюда, сволочь остроухая.
Джасс прижалась к груди эльфийского принца, ощущая его невесомые теплые объятия, растворяясь в его нежности и любви. На груди у него на кожаном шнурке болталось маленькое, тщательно начищенное медное колечко.
Потрепанное перышко поскрипывало по неровному листочку дешевой бумаги, строка ложилась за строкой, каждое слово нанизывалось на нить повествования, словно по волшебству складываясь в рифмованные строфы. Чудесное ощущение всемогущества не покидало ее. Так полководец, стоя на вершине холма, отправляет рати на великую битву одним мановением закованной в латы руки. Так могучий волшебник сплетает из древних слов сеть, способную поймать и дракона, и яркую бабочку. Только во власти Лайли Саганар были не воины в доспехах и не колдовские руны, а самые простые слова на обыкновенном языке, которыми мать укачивает младенца в колыбели, которыми разговаривают князья во дворцах, а нищие просят подаяние. Лайли не была волшебницей, она была чем-то большим. Она была творцом. Что важнее всего.
Интерлюдия
ЧЕСТЬ НЕДОСТОЙНЫХ
Сийгин, орк. 1693 год
Трактир был не то чтобы полон народу до отказа, но заполнен преизрядно. А как иначе? В канун Арраганова дня, по чистой случайности совпадающего с древним праздником, посвященным Турайф – богине встреч и разлук, принято было по всем обитаемым землям учинять веселые пирушки и попойки, но удерживаться от драк и раздоров. Считалось дурной приметой рукоприкладство, даже в отношении законной супруги, даже ежели оная и заслужила хорошую взбучку. Народец вне зависимости от остроты ушей старинных примет держался крепко и руки не распускал понапрасну. Тем паче что всех иных дней в году хватало для доброй драки и прочих простых прелестей жизни. А потому в самом наилучшем трактире славного града Тэссара, в «Алом щите», собрались добропорядочные обыватели, чтобы поднять кружки, полные до краев отменнейшим темным пивом, с наилучшими пожеланиями друг дружке. Ради такого случая хозяин заведения господин Мано пригласил заезжего менестреля, не скупясь на оплату пения и музыки, столь редкой в Тэссаре, городе торговом и богатом на звонкую монету, но бедном на развлечения.
Моя печаль меня переживет,
В чужом саду ростком пробьется,
Упругим яблоком запрыгнет на порог,
Блеснет падучею звездой на дне колодца…
Голос у менестреля был мальчишеский, чуть надтреснутый, как и его старая цитра, да и сам малорослый и худощавый певец имел молодой вид, несмотря на обильную седину в густой шевелюре. Он сидел у очага на самом почетном месте, рядом, для смягчения горла, стоял положенный в таких случаях кубок с теплым вином и медом. И полагалось бы ему смотреть задумчиво в огонь и всем своим видом изображать нездешнюю печаль во взоре. Традиции, понимаешь… Но менестрель неромантично пялился на невиданное до сей поры зрелище. Взрослого орка без кастовой татуировки на смуглом, красивом до невозможности лице. Нет, по центру левой щеки имелось маленькое «око» в черно-красных тонах. Но по непонятной причине закрытый глаз не принадлежал роскошному соколу кэву – горцев. Орк против ожидания не выглядел измученным, загнанным в угол изгоем, каким, собственно говоря, надлежало быть эш, то есть недостойному, лишенному касты. Наоборот, вышеупомянутый эш смотрелся вполне довольным жизнью существом. Изумрудики в серьгах были хоть и маленькие, но настоящие, массивный золотой тор неплотно охватывал шею, а уж про обилие браслетов на обеих руках разговор вообще не шел. Не родился под двумя лунами еще такой орк, который бы отказался от лишнего браслета, пусть их у него будет сто штук. Золотые шнуры в черной косе загадочного орка не просто говорили, они кричали знающему глазу о том, что вплетала их ловкая женская рука. Вот ведь бывают чудеса!
Моей печалью будет небо плакать,
Она вонзится в сердце острою стрелой
И отболит незажившею раной,
И потечет слезинкой дождевой…
Посетители начали нестройно подтягивать грустную мелодию, и кое у кого даже навернулась слеза. Тогда господин Мано распорядился открыть новую бочку с пивом и лично подал пример, налив серебряную кружку пенным напитком. И веселье перешло на новый круг.
– Давай че-нить веселого, мэтр Маххс! Плясовую аль застольную!
Просьба клиента закон, и менестрель взял новый аккорд. Цитра откликнулась на его чуткое прикосновение как дитя на ласку матери, засмеялась, пробуждая улыбки на самых хмурых лицах. И лицо орка-эша осветилось неподдельной радостью. Нет, все-таки Создатель не слишком любил людей. Эльфы, те и красивы, и живут ой как долго; орки пусть и не такие уж долгожители, но красавцы поголовно, что мужчины, что женщины; тангары статны как на подбор, и не сыскать среди них чересчур уродливого. А люди… э-эх, что люди… Словом, что думать, только расстраиваться.
И вдруг улыбка орка погасла, как свеча на ветру. К столу приблизился его соплеменник и как бы случайно сел напротив. Мэтру Маххсу хорошо была видна татуировка. Красно-черный сокол, выполненный с такой тщательностью, что дух захватывало. Каждое перышко, каждый коготок выписаны на медной коже как живые и покрывают ровнехонько половину породистой физиономии. Один из кэву, высшей орочьей касты, чья родословная насчитывает не менее двадцати поколений. Сверкнул солнечный камень в сережке, ему вторил перстень на руке, и гордый кэву заговорил. Менестрель не мог слышать его слов, но одного зрелища кэву, разговаривающего с эшем, ему хватило с головой. Вот ведь случаются чудеса в этом безумном мире.
– Мне сказали, что тебя можно найти здесь… – сказал Канейрин, изучая вырезанную на столешнице непристойную надпись, и имя застряло у него в горле как кость. – Сийтэ.
Сийгин громко и смачно отхлебнул из кружки. Ну надо же, даже детское имя помнят. Ну-ну…
– Твой отец умер на третий день после Нового года.
«Туда ему и дорога, старому выродку. – Ни один мускул на лице не выдал чувств осиротевшего сына. – Надеюсь, тебе погано леглось в промерзшую землю?».
– Теперь, как ни верти, главой рода считаешься ты… Сийгин. Мне это не слишком приятно говорить, но так получается, и никто из старейшин не сказал против ни слова.
Радости в голосе родича не было ни капельки, наоборот, его рот, когда произносил эти слова, кривился, как от кислого незрелого яблока, к тому же посыпанного густым слоем соли. Канейрина разве что не воротило, но поделать он ничего не мог. Не своей же волей отправился он в чужую страну, в презренный человечий город, где могут преспокойно жить лишь низшие – «дневные» да «ночные»? А будь на то его воля… Впрочем, это совершенно не волновало старого шамана, уже давно отказавшегося от собственного имени ради Силы, когда тот приказал оповестить живущего в Тэссаре Сийгина, сына покойного Майтохина из клана Лост, что он может вернуться, заслужить прощение за свою гордыню и снова стать членом семьи.
– Тебе предлагают снова обрести честь, имя и родню. Ее все равно не вернешь к жизни…
«Ее! Она была моя мать! Вы убили ее! – крикнул безмолвно Сийгин и отвернулся. – Если бы можно было вернуть ее к жизни, я бы пожертвовал не только честью, именем и семьей, я бы отдал душу и посмертие. Но тебе этого не понять, Канейрин». За долгие годы, прошедшие с того самого страшного дня, Сийгин научился и сдерживать дрожь в руках, и не скрипеть понапрасну зубами. Он просто щелчком заказал еще кружку. Пивом, конечно, память не забьешь. Но если закрыть глаза, всего лишь на миг, то можно увидеть смуглую хрупкую красавицу с косой до колен, нефритовыми глазами дикой кошки и ресницами такой длины, что слезинка скатывалась по их глянцевой роскоши целую вечность. Когда она умерла… когда ее убили, ей не было еще двадцати восьми, а Сийгину – двенадцати. И она была для него всем. Любимой матерью, богиней, верховным судией и просто самым лучшим другом.
– Она сама была виновата. Связаться с человеком… Позор и проклятие. Твой отец…
Но Канейрин вовремя встретился взглядом с Сийгином. Золото его глаз пылало самой страшной ненавистью, перед которой отступала даже сама Неумолимая. «Молчи! Молчи! – кричали эти сухие глаза. – Молчи, или я убью тебя!» И Канейрин промолчал.
– Теперь, когда прошло тридцать лет и Майтохин мертв, можно воскресить и ее имя, если пожелаешь. Неназванный пообещал созвать совет из шести Сильных и дозволить тебе помянуть ее имя по обычаю.
«Пусть Неназванный засунет свои слова себе же в задницу, как любит говаривать друг мой Альс. Я помянул имя Гаэссир уже тысячу раз и буду поминать его до своего смертного часа, слизняк. Или ты думал, я забуду имя лучшей из женщин?»
– Твой брат…
«Еще один горский гордый червяк».
– Он собрал достаточно серебра для выкупа за невесту, но кто отдаст девушку без согласия главы клана?
«Поделом тебе, братец единородный и единоутробный». Найсин был невиноват, тогда ему было только пять лет. Но как же быстро он забыл свою мать…
– Весь клан просит тебя о возвращении. Старшая кровь Лост-аси не должна прервать свой путь… Я понимаю, ненависть тебя не покинула, как и твоего отца, до самой смерти. Но ради клана…
«Удавитесь там, в своих горах. Все вместе и каждый в отдельности».
– Кто возьмет в руки родовой лук и пустит в небо горящую стрелу в Долгую ночь…
Сийгин помнил его до мельчайших деталей. Изысканно изогнутый хребет, ажурный рисунок рукомети, резьба на костях и подзорах, трехсотлетний лак без единой трещинки. Тот самый традиционный орочий лук, за который знаток заплатит, не торгуясь, три, а то и четыре сотни полновесных серебряных корон. Потому что лучше луков просто никто не делает, ну, может быть, только два-три эльфийских мастера, так те колдуны к тому же. Орк знал, что сам он уже никогда не коснется этого чудесного оружия, и сын его не коснется. Потому что у него нет сына, а если и будет, то в руки полукровки такие вещи не дают. Но ему было все равно.
– Любая из девушек пойдет за тебя, из любого клана. Хоть Таар, хоть Уанг.
«А если бы понадобилось, ты и свою сестру подложил бы под бывшего эша. Да что сестру, и жену бы отдал, если бы Неназванные приказали», – мстительно подумал Сийгин, медленно опустошая жбан с пивом. Он представил себе, какое сделается лицо у Морри, когда он расскажет об этом предложении, и усмехнулся. Она даром что квартеронка, а все равно ревнивая, как… неведомо кто. Ну, в конце концов, Морри сумеет убедить его, что только она любит по-настоящему. И кто знает, может быть, на этот раз будет мальчик…
Эш не смотрел в глаза своему полноценному сородичу и молчал, как того требовал обычай, но по дрожи желваков на скулах можно было догадаться, что прикидываться равнодушным ему очень тяжело, почти невыносимо.
– Скажи, Мано, а кто тот парень в зеленой куртке лучника? – как бы невзначай поинтересовался певец, выслушав положенные комплименты по поводу своей игры.
– Орк, что ли? – переспросил тот.
Менестрель кивнул.
– Это господин Сийгин, полусотник и лучший лучник от пролива до Яттса, – с нескрываемой гордостью в голосе сказал трактирщик. – Зимой он приз взял на празднике, посрамил всю округу. Даже олеройский чемпион эльф Дан'намири проиграл. Сийгин – великий стрелок, бывший лангер.
– Вот как! – вскинул тонкие брови менестрель. – Лангер, говоришь? Это интересно!
Бард много слышал про знаменитые ланги, но относил эти истории к разряду стародавних побасенок, коими из века в век полнится земля. Теперь он взирал на орка с большим подозрением. Эш, лучший стрелок, лангер… не слишком ли много для одного, красивого к тому же, мужика? Во все времена мужчины всех рас теряли головы из-за орок, чья хищная красота вошла в поговорки и присказки. Не потому ли по миру ходит столько народу с примесью орочьей крови, добавляющей не только темперамента и привлекательности, но еще и упрямства и жестокости своим обладателям.
– И как же это владетель взял командиром «недостойного»? Чудеса.
– Это вы про рожу его, господин певец? – переспросил с нескрываемым изумлением хозяин. – Дык владетелю-то насрать, простите уж за грубое словцо, на его рожу. Господин полусотник над людской полусотней командир, а над орочьей-то как раз человека чистокровного поставили. Чтоб, значитца, по-честному выходило. А по мне, так оно и к лучшему, что морда чистая. Так-то оно не страшно. Парень он свойский и женился на Морри Квартеронке, все честь по чести. Она у меня судомойкой была. Всякая сволочь норовила в коридоре прижать. А Сийгин повел к жрецу и женился не каким-нибудь, а истинным браком. Так что хороший он человек, хоть и орк.
Интересно, а этот эш, рожденный кэву, из каких мест? Если судить по его собеседнику, по узору на куртке, по массивным золотым браслетам и широкому ножу в расписных ножнах, то прямиком из Дождевых гор, из дикого сурового Къентри. Именно там живут самые гордые из горцев, способные даже на то, чтобы отказаться от собственной касты. Хотя про такой случай Маххс даже не слыхал никогда и не поверил бы своим собственным ушам, если бы ему рассказал кто-то другой, а не он сам увидел господина Сийгина своими глазами. Нет ничего такого, что может лишить орка его касты, даже преступление, пусть и самое страшное, какое карается мучительной смертью. Кровь и честь принадлежат преступнику до последнего его часа. Маххс читал в старинных свитках о Темных веках, что во времена бесконечных войн жестокие правители выжигали с лиц орков их татуировки каленым железом, стремясь таким образом унизить пленников, сломить их волю. Темные века вообще изобиловали примерами ужасных зверств.
Къентри, Къентри, орочьи горы…
Менестрель вздохнул и взял новый аккорд.
К тебе вернуться обещал
Мой дивный, дальний, дикий край…
К тебе вернуться обещал,
Но слова так и не сдержал…
Сийгин упорно смотрел мимо родича, он глядел в темное окно трактира и видел толстую высокую башню, сложенную из необработанных камней. У подножия ее теснятся сараюшки, а из кривой трубы в боку вьется дымок. Все постройки окружает каменный забор из булыжников, весь обросший вьюнами с буроватыми листьями и приторно-горькими ягодами, созревающими как раз к первому снегу. В загоне блеют мелкие черные овцы, а на покатой крыше погреба стоит лохматая коза, взирающая на мир с демоническим равнодушием. И орк готов был присягнуть, что за почти тридцать лет ничегошеньки там не поменялось. Все так же по утрам женщины мелют муку на ручных мельницах, все так же пахнет свежими лепешками, звенят колокольцы на ветру, защищая дом от злых духов. Нижний зал полон народа от мала до велика. Под ногами снуют куры, у очага разлеглись собаки, серые, как волки, и рослые, как пони. Стены увешаны котлами, поварешками, тесаками всех форм и размеров, рядом же висят гроздья каких-то кореньев, куски копченого мяса, колбасные круги. А посредине стоит могучий стол – прародитель всех столов, за которым только и может собраться многочисленное орочье семейство без малейшего стеснения.
В последний год своей жизни дома Сийгин за общий стол не садился. За что был нещадно бит всем, что попадало отцу под руку: вожжами, скалкой, черенком лопаты, плетью, – а то и просто кулаками. А кулаки у покойника были о-го-го. И он любил их распускать по поводу, а чаще без оного. Не оттого ли Гаэссир попыталась сбежать с веселым и добродушным золотоискателем-маргарцем? Сийгин ни на миг не усомнился, что страшные черные кровоподтеки по всему ее телу оставил именно Майтохин. Это он ломал сапогами руки, крушил ребра и топтал беглянку до тех пор, пока женщина не испустила последний вздох, и еще какое-то время после.
– Какая ты кэву? – приговаривал Майтохин уже над мертвой. – Ты хуже эш, подлая тварь.
Ее, как сломанную куклу, бросили на съедение лесным тварям, но Сийгин сбежал из-под замка той же ночью и уволок тело матери поглубже в чащу. С величайшей осторожностью, как прирожденный следопыт, зря, что ли, учен теми же пудовыми кулаками, он запутал следы и замаскировал ее могилу, так что как ни пытались отыскать ревнители законов и обычаев, так и не сыскали то место. Старался Сийгин, ой как старался. Он хотел, чтобы рядом с ней по весне цвели дикие вишни, чтоб невдалеке журчал ручеек, чтоб маме было тихо и покойно после смерти, чтоб слушала она птиц и спала, никем не тревожимая. И там над неприметным могильным холмиком маленький орк пролил свои самые последние слезы. И никогда более, ни когда смертным боем бил папаша, ни когда родичи плевали вслед, ни когда погибла первая его любовь, светлокосая Майан, ни когда лег в могилу Элливейд, ни когда погребальный костер Унанки взвился в небо, по щекам Сийгина не скатилось ни слезинки.
И во время осенней ярмарки он не мучился совестью, когда в первый и в последний раз в жизни украл у купца семена священного тальфина, чтобы посадить возле мамы.
Еще целый год отец допытывался, где Сийгин схоронил недостойную женщину, но тот лишь молчал, молчал да терпел побои. Целый год он терпел, целый год ждал того дня, когда станет мужчиной, своего тринадцатилетия. Он все точно рассчитал, замыслив для своего родителя самую страшную месть, на какую вообще способен орк. И когда на рассвете его разбудила тетка, чтобы вести к старому шаману-Неназванному, дабы тот совершил обряд и нанес новые штрихи на кастовый знак, Сийгин уже все для себя решил.
Неназванному было лет сто пятьдесят, если не больше, и он уже успел на самом деле забыть свое имя. Весь белый, согнутый в три погибели старик редко выходил из своей башни, почитаемый во всем Къентри как великий мудрец. Он действительно был мудр, старый филин, закутанный в какие-то серые тряпки, со шкурой горного козла на вечно зябнущих плечах.
– Ты не хочешь носить красно-черного сокола, Сийтэ. – Он не спрашивал. Нужды не было, достаточно было один раз глянуть в глаза мальчишки-орка.
– Нет, – тихо ответил тот.
Неназванный по-стариковски пожевал губами.
– Ты знаешь, на какую судьбу обрекаешь себя, Сийтэ? – бесстрастно поинтересовался он, склонив набок голову, как любопытная птица.
– Знаю.
Но старого шамана тяжело было смутить пылающим взглядом и плотно стиснутыми до белизны губами. Старый шаман видал виды. Он лишь вздохнул. Кто он был такой, чтобы вмешиваться в игры Богов и Сил.
– Ну что ж, пусть люди молятся злому богу судьбы Файлаку, пусть эльфы презирают судьбу чужую и свою, пусть тангары предают ее огню. Орк сам возьмет что пожелает. Иди и возьми… эш.
