скачать книгу бесплатно
По мнению Х.Патнэма (1926-2016), С.Крипке (1940-2022) философский язык: во-первых, логический способ изложения (наличие взаимосвязанных рассуждений, направленных на раскрытие научной истины); во-вторых, смысловая законченность (выстраивание рассуждений и фактов в такой последовательности и взаимосвязях, чтобы мысль, положенная в основу должна быть максимально раскрыта); в-третьих, целостность (соответствие структуре и содержанию работы и служить раскрытию поставленных задач и достижению совокупных целей исследования) [Крипке С. Именование и необходимость, 1972].
«Всякое утверждение о совокупностях разложимо на утверждения об элементах совокупностей и на суждения, которые описывают совокупности в их полноте. А элементарные суждения выступают аргументами истинности суждений», – пишет Л.Витгенштейн (1889-1951). По мнению автора, смысл философского текста заключается в том, что «все, что может быть сказано, должно быть сказано четко». Он считал, что «чем яснее мысли выражены – тем точнее их острие входит в голову» [Витгенштейн Л. Философские исследования, 1953]. Для исключения многомысленности и принципиальной неточности, по его мнению, философский формализованный язык должен быть содержать логику суждения из области естествознания и литературы, высказанными предельно четко и ясно. В той или иной мере, ряд философов применяют подобный формализованный стиль (Дж.Маргулис (1977), М.Раулендс (2005) и др. [Маргулис Дж. Личность и сознание / пер. с англ., 1986; Раулендс М. Философ на краю вселенной, 2005].
Нужно отметить, что практически изначально в фокусе внимания экспериментальной философии находится интуиция. Интуицию идентифицируют с выводами первой системы, как убеждения, которые мы формируем спонтанно, без сознательных рассуждений, источник которых мы не можем идентифицировать интроспективно. Когда мы развиваем предложение или контент, интуиция этого контента должна казаться нам истинной. В этом аспекте, философы-экспериментаторы надеются получить удовлетворительное представление об интуиции и ее психологических основах.
Позитивная роль экспериментальной философии в том, что она может эмпирически проверить и выдвинуть утверждения об интуиции в каждом из этих случаях: интуиции, используемой для проверки нормативных теорий, интуиции относительно того, является ли данный случай примером концепции, интуиции о правильном применении слова, интуиции об общих принципах и интуиции об особенностях дискурса или практики.
Утверждение морального реалиста о том, что реализм лучше всего отражает обычный моральный дискурс и практику, было поставлено под сомнение несколькими экспериментами, исследующими степень, в которой люди являются интуитивными моральными релятивистами. Дж. Гудвин и Дж. Дарли задались вопросом, будут ли субъекты относиться к этическим утверждениям как к объективным, и как они могут отличаться от отношения к утверждениям о научных фактах, социальных условностях и вкусовых ощущениях.
Экспериментаторы дали испытуемым ряд утверждений во всех трех областях и попросили их оценить свое согласие с каждым утверждением, а также указать, считают ли они это правдой, ложью, мнением или отношением. Результаты показали, что в целом люди склонны относиться к этическим утверждениям как к более объективным, чем заявлениям об общепринятых или вкусовых ощущениях, но менее объективным, чем изложения фактов. Более интересно то, что субъекты рассматривали разные этические высказывания как более или менее объективные в зависимости от содержания высказывания. Народная концепция морали не может быть единообразно объективной, люди могут рассматривать одни моральные требования как более объективные, чем другие.
Следует заметить, экспериментальная философия во всех ее формах предлагает задуматься о роли интуиции в философской методологии: предоставляют ли интуитивные суждения обычных людей, не философов, столько же доказательств, сколько суждения философов? Возможно, они предоставляют лучшие доказательства? Предоставляет ли интуиция какие-либо доказательства, или эмпирическая работа, возникающая из экспериментальной философии, просто показывает, что интуиция безнадежно предвзята и непостоянна? Если интуиция имеет доказательную ценность, то какую? Как правильно получить и использовать эти доказательства?
Не вдаваясь в более глубокие вопросы природы интуиции, дадим характеристику интуиции следующим образом: это состояния, в которых определенное утверждение кажется верным в отсутствие осознанных рассуждений. Интуиции обычно получают некоторую доказательную силу при философской аргументации. То есть предположения, которые поддерживает интуиция, как правило, принимаются за поддержку существования этих интуиций. Степень поддержки, оказываемой таким образом, не всегда ясна. Иногда признается, что интуиция может ошибаться, и что в идеальном случае интуитивные предпосылки должны поддерживаться дальнейшей аргументацией.
Эмпирическая работа здесь отражает два возможных пути, посредством которых экспериментальная философия может дать нам новые перспективы классических головоломок в философии сознания.
Во-первых, она предлагает психологические объяснения для интуиции, которые в противном случае могли бы казаться довольно «грубыми», например, предполагая, что у нас есть когнитивная тенденция использовать физические критерии в нашей оценке того, что является потенциальным суждением.
Во-вторых, она может оспаривать доказательный статус этих интуиций, указывая на такие факторы, как например культурное происхождение, которые могут повлиять на интуицию ненадлежащими способами.
Однако экспериментальная философия дает недостаточное освещение этих вопросов, потому что вопросы, представляющие интерес для философии, это не то, что говорят люди, а основополагающая компетенция, связанная с использованием философски важных концепций. То, что имеет значение для этой компетенции, является критически нормативным. Между тем, вопреки утверждениям некоторых критиков, экспериментальная философия не зависит от предположения приоритета интуитивного познания: что люди не достигают выводов о чем-либо через рассуждения, даже если они действительно участвуют в сознательном обсуждении, прежде чем выдать ответ.
В этой связи, я хотел бы привести доводы из моей системы «Системно-ответственная популяризация, концептуализация и философизация науки», предполагающий три уровня усвоения знаний: 1) популяризация науки («А»); 2) концептуализация знаний («В»); 3) философизация науки («С»). Эмпирическое содержание («А») постепенно ассимилируется, осмысливается и элиминируется в теоретическое содержание («В»).
Этот синтез приведет к созданию нового типа теоретического обобщения («С»). Если в «А» какое-либо событие приобретает черты проблемной ситуации, требующего изучения и осмысления, то в «В» тот или иной факт, как фрагмент объективной реальности подлежит категоризации и концептуализации.
На этапе «С» происходит репрезентация в форме философского обобщения. «С» требует удержания в идеальном плане несоизмеримо большего объема знаний. Таким образом, в реальном теоретическом знании эмпирия представляет собой результат «вписывания» тех или иных фактов в образ действительности («А»). Это описательный уровень. «В» представляет собой научно-теоретический уровень, а «С» – есть мировоззренческий уровень.
Для меня лично, как философа-экспериментатора представляет интерес сам процесс последовательного получения ответов. И они показали, что знание психологических основ интуиции вполне может оказаться философски значимыми. В результате философского эксперимента удалось в какой-то мере правдивый ответ на поставленные вопросы, озвученных в соответственных книгах: «Кто где?», «Лечить и/или Убивать?», «Можно ли штамповать гениев?», «Кому доверить жизнь? Хирургу или Роботу-хирургу?», «Кто хозяин организму человека?».
Нужно отметить, что перспективы развития экспериментальной философии неоднозначны. К сожалению, не все экспериментальные философы проводят в своей работе вспомогательный философский анализ, как это проделываю я, будучи глубоко знаком как с медицинской наукой, так и практикой. Некоторые философы задаются вопросом, не искажается ли наша интуиция?
Аналогичным образом, если философы решат, что следует использовать концептуальную концепцию добра, а не деонтологическую, на том основании, что на деонтологическую концепцию чрезмерно влияют эмоции, то какой будет реакция на деонтолога, который утверждает, что эмоции чрезвычайно важны? В частности, для меня, как ученого-врача исключительно важно обращение к моральной интуиции, будь то действия или принципы. Но опять возникает тот же вопрос: можем ли мы положиться на эти интуиции?
Итак, многие современные философы согласны с тем, что философия, которая ведется исключительно «из кресла» при недостаточном понимании учеными фактических данных, научных практик и научных достижений, а иногда и просто жизненной реальности, имеет сомнительную ценность. Эта общая отправная точка для большей части современной философии открывает путь для использования эмпирических данных в философии. Однако, есть мнение о том, что, возможно, именно экспериментальная философия станет в ближайшем будущем одной из фундаментальных научных репрезентаций действительности, той основой, которая связывает в целостную систему когнитивного знания социологию, психологию и философию. Это я приветствую.
В философии сегодня «господствует убеждение, что наука представляет собой вид когнитивной практики, системообразующим принципом которой предстает рациональность. Поэтому появление экспериментальной философии многие связывают с революцией убеждений в философии в ближайшей перспективе. Интерес ученых к новой форме философии обусловлен тем, что в силу историко-идеологических причин сложившаяся в философии тенденция к автономии во многих случаях является препятствием для получения знаний, адекватных современной реальности.
Нацеленность на когнитивные вопросы и проблемы также диктуется современными научными реалиями. Новое философское измерение исследований размывает границы наук. Пусть не создаются новые методы, но новое применение уже существующих методов в других дисциплинарных областях вновь пробуждает научный интерес к философским проблемам мировоззрения, сознания, интуиций, морали. Получаемые результаты могут подтвердить философские гипотезы, развить теории. Речь не идет о радикальной реформе философии, ведь проблемное поле новой экспериментальной философии – лишь часть от целого философского знания. Но обновить философские традиции, дать им вторую жизнь – это возможно для экспериментальной философии. Очевидно лишь то, что как философское движение экспериментальная философия оказала значительное влияние на дискуссии об основных философских вопросах, а также о природе самой философии. Д.Н.Дроздова пишет: «Мысленные эксперименты активно используются в качестве способа аргументации в современной философии.
Построение аргумента на основании воображаемой ситуации часто встречается в эпистемологии, онтологии, этике и других областях философии. Можно даже сказать, что философские эксперименты – одна из отличительных характеристик философской методологии, поскольку они позволяют придать наглядность и убедительность абстрактным философским построениям. Помимо традиционного использования философских экспериментов в качестве способа аргументации, в последнее десятилетие получило распространение обращение к мысленному эксперименту в контексте новой исследовательской практики, возникшей на стыке философии, психологии и социологии.
Одна из задач, которые ставит перед собой современная экспериментальная философия (x-phi), заключается в исследовании мнений обычных людей по поводу важных философских концептов (так называемых интуиций обыденного сознания) при помощи методов психологии и социологии. Действительно, если в науке мысленные эксперименты часто становятся интегральной частью господствующей парадигмы, а их интерпретация является предметом дискуссии только в период установления консенсуса по поводу затрагиваемых ими теорий, то в философии мысленные эксперименты в большей степени используются для того, чтобы поставить вопрос и спровоцировать дискуссию, а не указать единственный правильный ответ.
Как и в науке, в философии у философских экспериментов есть разнообразные функции. Некоторые из них позволяют прояснить или проблематизировать использование определенных понятий. Другие используются для установления логических взаимосвязей между понятиями или положениями. Третьи вскрывают существование неявных предположений или убеждений в некоторых рассуждениях и аргументах. Все эти функции мною использованы в области постановки медико-философских идей, концепций, теорий.
Вымышленные ситуации, которые использованы мною, можно сравнить с зондом, при помощи которого исследуются философские концепции. Я, как доктор медицины и доктор философии обращался к мысленным экспериментам как к инструменту исследования философских представлений «обычных людей», представителей разных специалистов, социальных и профессиональных групп, чтобы выявить сходства и различия в том, как обыденное сознание оперирует базовыми философскими концептами. На мой взгляд, здесь мысленный эксперимент перестает противопоставляться реальным экспериментам, а становится их частью.
Суть моих философских экспериментов заключается в том, что читателям широкого профиля предлагается рассмотреть некоторые вымышленные ситуации, требующие осмысленного ответа. В книгах ученые разных специальностей, люди разных социальных и профессиональных групп сталкиваются с необходимостью дать самостоятельное описание или оценку ситуации, опираясь на интуитивное и зачастую неотрефлексированное понимание тех или иных концептов.
Исправить «близорукость» «кабинетной» философии – такова была изначальная задача экспериментальной философии. Типичное исследование, выполненное в духе экспериментальной философии, выглядит следующим образом. Обрисовывается некоторая теоретическая проблема, которая существует в философии, и указывается, что философская аргументация исходит из некоторых предположений о том, что в этой проблеме противоречит или соответствует «здравому смыслу». Затем разрабатывается серия заданий (вымышленных историй, которые зачастую базируются на известных философских мысленных экспериментах), в которых требуется применить некоторый философский концепт к воображаемой ситуации. Ключевая роль в них отводится вымышленным образным ситуациям – «мысленным экспериментам», – которые используются здесь не как аргумент в философском споре, а как условие для выявления особенностей обыденного мышления, где нет места детальному анализу понятий или прояснению языковых выражений.
Нужно отметить, что существование экспериментальной философии представляет собой вызов, брошенный традиционной философии, которая стремится отстаивать специфику своих аргументов и их независимость от каких-либо экспериментальных исследований. Методика экспериментальной философии строится на предположении, что понимание философских концептов, которое свойственно обычным людям, лишенным экспертного знания в области философии, может быть релевантным для философского сообщества. Я далек от мысли, что пытаюсь получить верные и адекватные определения философских концептов, основываясь на мнении моих литературных героев – людей, далеких от философии. В их задачу входит скорее критика тех интуиций, на которые опираются философы при получении выводов из мысленных экспериментов.
Используя мысленный эксперимент в качестве аргумента, я опираюсь на те универсальные представления о предмете обсуждения, которые являются общими для философских теорий и обыденного сознания и без которых философская теория будет лишена реального содержания. Нужно подчеркнуть, что экспериментальная философия использует вымышленные истории как некоторые ситуации, которые требуют от читателя некоторого однозначного ответа. Отсюда и размышления, которые приводят отвечающего к выбору ответа, сомнения, которые у него возникают, или озарения, которые приходят ему в голову. Вымышленные истории в рамках философской аргументации должны привести к совершенно другому эффекту: при знакомстве с примером у читателя должен произойти сдвиг в понимании. Вот чего я добиваюсь от читателей!
Мысленный философский эксперимент заключается в том, что прошедший через него уже не может придерживаться прежних взглядов или должен выработать дополнительную аргументацию. Объект экспериментирования в философском мысленном эксперименте находится вне самой описанной истории. Мы осмелимся предположить – и пусть это будет вопрос для дальнейшей дискуссии, – что этим объектом является сама философская позиция читателя, которая в процессе знакомства с предложенным мысленным экспериментом должна подвергнуться трансформации и стать более осознанной. Это и есть конечная мотивация моих философских экспериментов. В то же время, я понимаю, что результаты экспериментальной философии могут быть приняты с оговорками.
В философском мысленном эксперименте вымышленные ситуации служат для проблематизации или уточнения дискуссионных философских понятий и положений. Широкое распространение получила техника оценки вымышленных ситуации в современном движении, получившем название «экспериментальная философия». Для плодотворного мысленного эксперимента необходим четкий научный материал. Я делаю акцент на научно-фантастические произведения. Если такие произведения научно некорректны или в технико-технологическом плане безграмотны, если пишутся писателями, не сведущими в вопросах науки, технологий, то эксперимент может увести исследователя в дебри неправильных суждений.
А если за написание таких произведений принимается философ от науки, то бывает обеспеченной не только правдоподобность технологий, но и системность смыслов. Более того, философия и наука позволяет фантасту строить правдоподобные догадки и заполнять «белые пятна» мироздания. Хотя, считаю, что научная фантазия не может претендовать на долгую актуальность. «Не бойтесь мечтаний – они иногда сбываются!» писал один из великих фантастов мира. Научно-фантастическое произведение пишется с определенной конкретной целью, после достижения которой оно неизбежно устаревает, и начинает представлять лишь исторический интерес. Так, что моих романов в качестве научно-художественного нарротива экспериментальной хирургии ждет такая же участь уже в ближайшем завтра. Тем не менее, они сегодня выполняют поставленную перед ним задачу – послужить достойным материалом экспериментальной философии, а конкретно – философского эксперимента по разрешению возникших дилемм.
Итак мною использован, как стиль литературной, так и рациональной философии. Литературная философия отличается от рациональной философии по следующим критериям. Во-первых, если для рационального философа главное – это мысль, последовательность мыслей, а язык, слово важны для него лишь постольку, поскольку дают возможность выразить мысль, то для литературного философа главным становится сам язык, языковая форма текста, создаваемый художественный образ, а мысль оказывается чем-то второстепенным, порой даже несущественным. Во-вторых, если рациональный философ сначала формулирует мысль, аргументирует ее, а потом излагает на бумаге, то литературный философ облегает предложения в слова, постепенно и образно просвечивая какую-то мысль. В-третьих, в текстах литературной философии вместо рациональной аргументации используется внушение, когда философ старается передать читателю какое-то чувство, на основании которого у читателя постепенно формулируется соответствующая мысль.
Именно этим объясняется широкое использование художественных образов, метафор, сравнений и прочих литературно-художественных приемов. В-четвертых, невозможно построить критическую дискуссию с философом, так как его мысль еще только зарождается в виде неясной догадки, и еще не обрела четкой языковой формы. В этом случае вполне объяснимо то, что формируется «мозаичный» текст, некая бессвязность, расплывчатость, умозрительность.
Если аналитическую философию можно считать типичным образцом рационального стиля философствования, то литературная философия представлена текстами философов экзистенциалистской ориентации. В их сосуществовании выражается двойственная природа самой философии, которая колеблется между наукой и искусством и стремится пробуждать как мысль, так и чувство, пользуясь как понятием, так и художественным образом. С учетом сказанного выше, мною использован, так называемый компромиссный вариант – художественно-философский текст. То есть некий сплав рациональной и литературной философии. Однако, как бы я не старался сочетать разные стили философствования, пришлось каждый труд разделить на две части по степени доминирования того или иного стиля: философский и литературно-философский.
Итак, как уже говорилось выше, я как автор книг, вошедших в серию «Экспериментальная философия» выступил одновременно в двух качествах – как ученый и как писатель. Книга представляют собой новый синтетический жанр литературно-философского толка, тексты которых порождены авторским сознанием и представляют собой не что иное, как индивидуально-авторское смысловое и структурное единство. Если говорить, почему я взялся и за литературное творчество, то хотелось бы отметить, что для логико-философского анализа и комментарий академическое поле явно ограничивает горизонты размышления и интервалы абстракции.
Как известно, у важнейших философских вопросов нет окончательных ответов, как нет и «правильных позиций», а потому остается лишь выдвигать аргументы в пользу теорий, которые, на твой взгляд, ближе всего к истине. Для этого, как мне кажется, литературное творчество наиболее подходящая технология. С другой стороны, много лет занимаясь медициной и философией мне постепенно пришлось сменить манеру написания логико-философского письма. Почувствовал, что легче самому выстраивать логико-философские модели, чем разбираться в таких же выкладках других ученых-философов.
Вот-так постепенно отказался от строгого научного и философского мышления, в пользу более контингентному, более текучему, более расплывчатому литературно-филососкому стилю изложения своих мыслей. В этом аспекте, примечательно то, что философия старается разрешить досаждающую ей проблему тремя способами: во-первых, либо вынося отдельные вещи за скобки своего рассмотрения; во-вторых, либо приравнивая их к классам; в-третьих, либо опровергая саму себя. Возможно, мы не достигли ни того, ни другого. Но важен сам путь и траектория философского размышления, возможно, до уровня метатекста.
Часть II. Литературная философия
О сущности дилеммы «Кто хозяин? Головной мозг или тело? А также о попытках ее разрешения на основе литературно-философского сочинения в стиле «Х-phi»
Что за икс-насекомое?
Пожилой, но не по возрасту подвижный, ученый-энтомолог, профессор Набиев пешим ходом, наконец, добрался до Саркента – высокогорного, труднодоступного, а потому самого малоизученного и загадочного заповедника, что в далекой юго-западной оконечности страны. Это его десятая по счету экспедиция в эти края. И на этот раз заповедный лес и горы жили своей жизнью, скрывая от него и людей еще много неизвестных науке представителей фауны и флоры. Вокруг девственные горы, ущелья, леса, луга, родники, горные речки и небольшие озера. Воздух наполнен ароматами цветов и растений так сильно, что можно просто задохнутся от пряных запахов.
– Настоящее блаженство! – воскликнул профессор, зажмурив глаза и полной грудью вдыхая горный воздух. – Вот она природная гармония! Вокруг ни души, а под твоими ногами огромный, неизведанный мир и ты – единственный его повелитель. Вот она свобода -абсолютная свобода! – восклицал он, чувствуя, как его целиком охватывает чувство эйфории и блаженства.
Набиев был ученым-отшельником и гармоничность такого образа жизни и работы складывалось у него, как вполне естественное предназначение. Во-первых, его пытливый ум ученого. Всем хорошо известен афоризм «Одна голова хорошо, а две – лучше», а парафраз по Набиеву звучит так: – «Одна голова не только хорошо, но и вполне достаточно». Во-вторых, его любовь к одиночеству. Ему – страстному исследователю живой природы, известному ученому, труды которого известны далеко за пределами страны, высококвалифицированному специалисту по энтомологии, несказанно повезло, когда десять лет тому назад Швейцарская академия наук в рамках сотрудничества с Академией наук нашей страны предложила совместный долгосрочный научный проект по изучению фауны и флоры, относительно молодого в то время природного парка Саркент. В рамках этого проекта, там, недалеко от озера Ай-кёль, был даже построен небольшой финский домик для исследователей. Набиев, как ответственный исполнитель проекта, начиная с ранней весны до поздней осени проживал там, проводя полевые исследования в самом сердце заповедника, который оказался настоящим кладезем биологической науки. Каждая экспедиция сюда приносила ученому немало сюрпризов в плане находок доселе неизвестных видов насекомых, в том числе пауков, клещей.
Набиев уже прошел три-четыре километра с момента предыдущего привала, чувствовалось высокогорье, нахлынувшая усталость, сердцебиение и одышка. Весь покрытый испариной, он решил передохнуть, присел на большой, покрытый трещинами и мхами камень. В ту же минуту его внимание привлек необычного вида насекомое, который медленно неуклюже выполз из трещины. Внешне какой-то мясистый, округлый, красно-оранжевой окраски, не то клещ, не то паук, не то скорпион.
– Скорее это клещ, – подумал профессор, разглядывая насекомое.
Необычность его заключалась, прежде всего, в том, что внешне тело насекомого удивительно напоминал головной мозг человека. Такие же узоры-борозды, похожие на извилины мозга, такая же продольная борозда, разделяющая тело насекомого на симметричные половинки-полушария.
– И все же это клещ, относящейся к классу аргасовых, то есть не имеющим твердого покрова, – сомневался Набиев, пытаясь разглядеть ножки и хоботок насекомого. – Но, что это! Хвост? – удивлялся он, – да-да, самый, что ни есть хвост, длиной сантиметров полторы-два, внешне напоминающий уже спинной мозг. Прям, как изолированный препарат головного и спинного мозга человека, рисунки которого можно найти в любом анатомическом атласе нервной системы, – подумалось профессору.
Профессор был поражен увиденным, не верил своим глазам. Ничего подобного не видел в своей жизни и практике энтомолога. Безусловно, перед ним совершенно неизведанный вид клеща. На вскидку даже такому специалисту как он, трудно было отнести этот вид к какому-либо известному классу клещей.
– А может быть, это и вовсе и не клещ, – засомневался он, внимательно разглядывая насекомое и в слепую одной рукой ища в недрах рюкзака увеличительное стекло.
Автоматом проносились мысли, как же его поймать, не повредив. Насекомое замер, затем медленно развернулся и направился обратно в трещину на камне. Не раздумывая, профессор двумя ладонями успел накрыть паука. Однако, в ту же минуту понял свою опреметчивость и неуклюжесть.
– О, проклятье! – вскрикнул Набиев, увидев, что он просто раздавил насекомого.
На камне и на его ладонях остались лишь мокрые пятна темно-красного цвета. Профессор чертыхнулся, сожалея о том, что упустил шанс поймать и исследовать этот необычный экземпляр загадочного насекомого, так похожего внешне на головной и спинной мозг человека. Теперь уже не спеша, он внимательно разглядывал под лупой останки клеща.
– Что это? Это кровь? Да, точно кровь! Значит это клещ паразит, причем, экзотрофный, – размышлял он вслух. – Но, тогда, где же животное, кровью которого этот паразит питался?
Оглянулся. Вокруг ни души. Полдня профессор потратил на тщательный осмотр этого места в радиусе пяти-шести метров вокруг в надежде обнаружить такой вид клеща. Каждый сантиметр он осмотрел с упорством отчаяния, но все было напрасно. Почти без сил ученый опустился на траву.
– В конце концов не один же такое насекомое существует в этих местах! – утешал он себя, лежа на спине, давая отдых своему измученному телу.
Немного отдохнув, поднялся, посмотрел на часы. Клонило к вечеру.
– Пожалуй, здесь поставлю палатку и заночую, – решил он.
Развернул палатку, разжег костер, вскипятил чай, немного поел и снова с лупой пустился в поиск. Напрасно. Этот уголок заповедника был молчалив, как миллионы лет назад.
Наступила ночь, в темном небе рассыпались мириады ярких звезд, как будто мерцая прямо перед глазами, вокруг девственная тишина и лишь одинокий костер, да палатка. Мысли о необычном клеще назойливо мучали Набиева, практически он и не спал, всю ночь ворочаясь в спальном мешке, в неугасаемом намерении с утра вновь обследовать участок. Его интересовала только вчерашняя жертва его любознательности.
Основными качествами для любого ученого являются: любознательность и трудолюбие от природы, способность абстрагироваться, проявить терпение и настырность. Самое же главное в научном труде, все же является – не пройти мимо непонятного. Так и Набиев, увидев необычного и неизвестного клеша с головой ушел в поиск следующего экземпляра неизвестного насекомого.
– Все же это новый вид паукообразных, – думалось ему даже во сне.
В кратких беспокойных снах ему мерещилась картина, когда они смотрели друг на друга несколько минут – человек и хвостатый клещ, два существа, разделенные, возможно, полумиллиардом лет происхождения. Высоко в горах, среди скал, вдали от людей, в кромешной тьме арчового леса, у профессора невольно пробуждался страх далеких предков человека перед мастодонтом в виде мясистого и хвостатого клеща.
Забрезжил рассвет. Ночной туман начал рассеиваться. Набиев проснулся с тяжелой головой, как после похмелья. С трудом поднялся, вышел наружу. Его бил озноб. Погода была ясной, но ветренной. Наскоро поев, профессор, несмотря на недомогание вновь тщательно, сантиметр за сантиметром прошелся по вчерашним местам, с лупой рассматривая каждую расщелину в скале и камнях, пробираясь в гущу кустарников и высоких трав, но все напрасно. Время шло, солнце уже стояла на зените, когда его склонила ко сну. Он уснул крепким сном человека, уставшего до полного бесчувствия. Через час он проснулся от холода. Забравшись в спальный мешок, несколько раз забывался в полудреме и тут же просыпался от кошмарных сновидений. Ему вновь приснился тот самый хвостатый клещ, которого, он напрасно искал уже второй день. В голове вновь пронеслась картина полной аналогии этого клеща с внешней формой и строением центральной нервной системы животных или человека. Перед глазами стояло видение, как будто головной и спиной мозг, как некое существо, только-что и каким-то образом выбралось из черепной коробки наружу. Покинув тело это существо с удивлением оглядывал окружающий мир.
– «Я, Набиев, первый открыл такой вид клеща в природе», – пронеслась в мыслях. Тут же заговорило многоголосие мыслей в голове. «Что за наваждение?», «Что за чепуха?», «Разве такое возможно?», «Что за иллюзия?». От таких мыслей профессор внезапно проснулся. – «Неужели я сошел с ума? – почему-то подумалось ему.
Набиев выбрался из палатки. Хотя солнце светило, было прохладно из-за ветра со стороны ущелья. Прохлада вернула профессора к действительности. Поднялся, потянулся и, посмотрев на солнце, пошел в сторону ручья, протекающей неподалеку. Утолив жажду, присел на траву, задумался. Один в горном ущелье среди девственного леса. На сотни километров вокруг нет ни души. Маленькая палатка, спальный мешок, несколько пакетиков с лапшой быстрого приготовления, пара пачек печенья и несколько консервы с тушенным мясом, туристический котелок, ножик, ложка, а также его научные принадлежности: увеличительное стекло, шприц, булавки, пинцеты – вот и все, что составлял содержимое его рюкзака.
Выпив чай и наскоро поев тушёнки, профессор вновь приступил к поиску. Все тщетно. К вечеру недомогание усилилось, поднялась температура тела. Видимо сказалась простуда накануне. Ночью он лихорадил, бредил, ему снились кошмарные сны. Бывают сны, которых человек помнит всю жизнь. Примерно такое случилось у Набиева в те дни. В один момент он в бреду снова увидел огромного мясистого клеща с длинным расщепляющимся, как у коней, хвостом, который спустился по вертикальной паутине с неба и впился в его голову, охватив ее огненными ножками-щупальцами. Во сне он кричал от ужаса, пытаясь оторваться от воображаемого клеща. Но, не тут-то было. О, ужас! Клещ намертво приклеился к голове и медленно начал внедрятся под его черепную коробку. Профессор провалился в черную бездну тяжелого и кошмарного сна. Проснувшись, он не смог определить сколько времени пролежал в бреду, но ощущение того, что клещ влез в его череп был настолько явственным. Даже окончательно проснувшись ото сна чувствовал, что не все гладко с головой. Она гудела, будто внутри черепа поселился тот самый клещ.
Солнце поднималось все выше, сырость и прохлада исчезли. Набиев почувствовал себя лучше, смог подняться на ноги. Однако, вновь пуститься в поиск таинственного хвостатого клеща нынче он уже не решился. Меж тем, трудности нисколько не ослабило желание исследователя все же разыскать этот вид клеща. Вот-так страсть исследователя, как всегда, взяла верх над здравым смыслом.
– Надо бы подумать об оседлом существовании именно здесь, так скажем в ареале обитания необычного клеща, – подумал профессор.
До сих пор он жил, как турист, ночью в палатке, а днем в поиске того самого злосчастного клеща. Но долго так продолжаться не могло. Набиев не высыпался. Несколько дней подряд лил дождь. В палатке развести огонь невозможно, а сверлящий ночной холод пронизывал даже спальный мешок. Продрогший до костей он выскакивал из палатки, пытаясь хотя бы чуть-чуть согреться, размахивал руками, бежал на месте. Едва утих дождь, как белая пелена тумана застилала все вокруг. О поиске клеща не было и речи. Профессора приводила в ужас мысль, что ему придется отложить исследования на следующий год. В отчаянии он, забрав рюкзак с научными приспособлениями и запасом пищи, пошел по берегу речки в верх по ущелью. Наконец добрался до исследовательского домика, где переночевал, а утром поднялся на плато каменного завала. Перед ним открылось огромное пространство меж трех горных вершин, залитое водою. Это было высокогорное озеро Ай-кёль.
– Ну, здравствуй, Ай-кёль! Я снова здесь! Мне тебя очень не хватало! Ну, здравствуй родимое? – восклицал Набиев, омываясь студеной водою.
Вокруг стояла первобытная тишина, раскинулась девственная природа – высочайшие скалы со снежно-ледяными шапками, множество горных речушек, несущих воды прямо из-под ледников. Пройдя по кромке озера впереди он увидел тропинку, спускающегося прямо к озеру с левого склона. Вдали, на склоне горных скал паслось небольшое стадо яков.
– А что, если поискать тот самый вид клеща здесь, у кромки озера, куда яки спускаются на водопой? – подумал профессор. – Ведь клещ то паразит, а носителем, то есть хозяином, вполне могут быть яки.
Целый день он потратил на тщетный поиск того самого вида клеща. Его уже не интересовали другие виды насекомых.
– Неужели всю оставшуюся жизнь я буду вынужден искать неизвестное доселе вида клеща? Что бы ни было, рано или поздно мне посчастливится найти его, – профессор задавался вопросом и убеждал самого себя.
Вокруг та же унылая картина – громадины темно-серых скал, сверкающая громада нескольких снежных пиков. Вдали высились высочайших два пика, соединенных меж собой пологим хребтом. Внешне они напоминали детскую колыбель. Это был Алтын-бешик, что в переводе означает Золотая колыбель.
Взошла луна, небо прояснилось, то тут то там стали появляться ранние звезды. От озера потянуло холодом и сыростью. Побросав сухие ветки арчи в костер и, зябко кутаясь Набиев вновь погрузился в размышления. Один, высоко в горах, среди дикой природы, уставший и измученный, сидя на голом каменистом берегу холодного озера, ему хотелось плакать от отчаяния. Невольно ему вспомнилась легенда об Ай-кёль.
«Когда-то в этих краях жил один хан. Его единственная дочь встречалась с парнем. В один из дней хан сватает свою дочь за другого человека. Девушка, не подчинившись решению отца, сбежала в глубь ущелья. Там она долго и безутешно горевала о своей судьбе, плакала, причитая «зачем мне жить на этом свете, если не могу быть вместе с моим любимым». Вот так несчастная девушка превратилась в призрак, уйдя в мир живых, но не видимых существ. С тех пор говорят, что озеро Ай-кёль произошло из слез той самой девушки. Ее звали Айдан. Поверхность озера всегда ровно поблескивает, но дно закручивается и выбуравливается в землю, затем соединяется с водами горы Саркент и выходит снова на поверхность. Это озеро получило имя той девушки. Вначале оно называлось Айдын-кёль, но потом, люди стали сокращенно называть Ай-кёль».
Набиев еще долго сидел на берегу и любовался ночным видом озера. Впервые этот природный водоем он увидел еще в девяностые годы, когда с учеными из Франции, приехал сюда на полевые исследования здешних тюльпанов. Впервые он тогда побывал в Ляйляке, расположенном в самой западной оконечности страны в горах Туркестанского хребта, который относится к системе Памиро-Алая. Вместе с сотрудниками Института водных проблем ему удалось побывать во всех пяти высокогорных озерах – Жашыл-кёль (Зеленное озеро), Сут-кёль (Молочное озеро), Бойрок-кёль (Разноцветное озеро), Жаш-кёль (Молодое озеро) и самое большое и самое высокогорное озеро – Ай-кёль (3000 метров над уровнем моря).
В те времена вообще не принято было упоминать национальные мифы, легенды и предания. Говорилось о том, что название озера с кыргызского переводится как «лунное озеро», из-за своей изогнутой формы, отдаленно напоминающей полумесяц. Набиев внимательно смотрел на озеро, на его берега, которые на большей их протяженности являются отвесными скалами.
– Ничего подобного, лишь продолговатая форма водоема, так, что легенда об Айдане более привлекательна и метафорична, – подумал он. – То же самое с названием Алтын-бешик.
Оказывается, есть две версии появления этого названия. Первая связано с именем Бабура – великого правителя Ферганы. После дворцового переворота ему, вместе с семьей и стражниками, пришлось бежать в Индию через Саркент. С собой они взяли недавно рожденного их младенца в золотой колыбели. У подножья гор, Бабур, его семья и свита, понимая, что младенцу не выжить в суровых горах Туркестанского хребты и Саркента, решили оставить его в той самой золотой колыбели у подножья снежных гор, надеясь, что местный люд найдет и сохранит жизнь их ребенка. Так и случилось. Местный пастух, заметив младенца в золотой люльке принес домой и вместе со своей женой они выходили и вырастили ребенка, ни в чем не испытывая нужды и помощи.
Вторая версия – это то, что те самые высочайшие горные пики, соединенные меж собой серповидным хребтом, покрытые вечными снегами, внешне напоминает детскую колыбель. Говорят, что оттуда и произошло название Алтын-бешик. Действительно, в ясную погоду вечные его снега в лучах солнца блестят как золото.
Вечером неумолимо надвинулась черная туча, разразилась гроза. Ничего подобного Набиев не видел в жизни. Небо разламывалось яркими молниями на тысячу осколков. Каждая молния на доли секунд белым золотом высвечивали Алтын-бешик. В эти минуты Набиев подумал, что все же правда во второй версии названия «Алтын-бешик».
Громовые раскаты следовали один за другими с ужасающим грохотом. Хлынул ливень. Гром постепенно прекратился. Под шуршание ливневого дождя Набиеву вновь мыслились версии появления названия «Алтын-бешик».
– Интересно, кем стал тот самый младенец ханских кровей? Проявил ли он себя сыном великого правителя Бабура? – думалось ему. – Ведь законы наследственности непререкаемы. Бабур известен не только, как великий правитель, но и как мудрец, любитель и покровитель искусства, поэзии, культуры. Кто знает? Прямые потомки того самого спасенного малыша, возможно, живут сейчас в Ляйляке, совершенно не ведая о том, что их родоначальником был сам великий Бабур. Невольно Набиеву вспомнились лица, с которым ему приходилось общаться в этом дальнем, благодатном краю – скромные, добродушные, приветливые. А какие знаменитости вышли из местного народа – Герои, писатели, поэты, ученые, артисты, – не без восхищения размышлял он.
Снаружи дождь не прекращался, ливень перешел в моросящий холодный дождь. Прям за окном исследовательского домика клочьями проплывали серые дождевые облака. Холодно и сыро. Положив полено в огонь на печке, зябко кутаясь в плед Набиев снова впал в свои думы.
– Безусловно, инстинкт самосохранения и инстинкт продолжения рода являются одними из самых сильных инстинктов, которых «изобрела» эволюция. Некогда такая дилемма стала перед Бабуром, – думалось Набиеву. – В тот момент Туркестанский хребет являл собой некий рубеж – возьмет вверх инстинкт самосохранения или же, наоборот. Он принял единственно верное в тот час решение – оставить ребенка, надеясь, что он будет подобран людьми и останется живым.
Набиев еще долго размышлял о мудрости эволюционного процесса. К утру дождь прекратился, туман рассеялся. Ближе к полудню он пустился в обратный путь. Он решил, что немного отдохнет, а потом построит временную хижину там, где он впервые увидел того самого клеща. А это было почти двадцать километров книзу от исследовательского домика. Шастать туда-сюда не входило в планы исследователя. Однако, дойдя до палатки на минуту его охватило колебание. Справится ли он с задачей обустроить временное жилище здесь? Но уже в следующую минуту с жаром принялся за работу. А работы было немало. Теперь все его мысли были сосредоточены на одном – построить временную хижину. Разумеется, она, пусть и примитивная, а все же имеет преимущество перед палаткой. Итак, на постройку ушли две недели. Вот и жилище готово, теперь он имеет очаг, где можно развести огонь даже в непогоду, есть лежак, на котором можно растянутся на сон, есть место, где можно вести исследования, готовить препараты, измерять параметры коллекционируемых насекомых.
Профессор уже давно привык к одиночеству, всегда был углублен в себя, потому не очень-то и страдал от отсутствия общения с людьми. С лупой на изготовку он часами неподвижно сидел на том самом камне, где впервые увидел загадочного клеща. Проходили дни, недели, месяцы. Вокруг не осталось ни одного камня, дерева, бугорка, где бы не прошелся ученый с лупой. Однако, все напрасно. Постепенно он погрузился в этот безграничный океан научного поиска, впадая в состояние полного одичания. Он действительно дичал, запустил свою внешность, волосы отросли до плеч. У него постепенно угасало само чувство общественности. Изредка внизу от его жилья проезжали верховые на конях, осликах и яках. Это были пастухи яков либо геологи. Он не обращал на них никакого внимания, даже не отвечал на их приветствия. Поиск загадочной формы хвостатого клеща для него стал самоцелью.
В голове крутились назойливые мысли о клеще-паразите. Овальное мягкое тело со складками, без панциря….
– Наверняка, ротовой аппарат с острыми челюстями и хоботком находится внизу, – размышлял профессор. – Так. У клеща маленькие, едва заметные три-четыре пары конечностей, на которых он передвигается довольно медленно. Однозначно, этот клещ относится к классу аргасовых, которые являются самыми крупными представителями клещевых паразитов, – подумал он. – Но, а откуда хвост? Ни у одного из известных клещей этого класса хвост не описан. Что еще? Как правило, окрас этой особи паразитов зависит от того, напился он крови или нет. Обычно, в голодном состоянии аргасовые клещи серого цвета с заметной каймой по окружности. Когда же клещ напивается крови, он раздувается и становится багрово-лилового цвета. Причем, взрослая особь способна поглотить крови в несколько раз больше, чем весит сама.
– Итак, что я знаю? Это аргасовый клещ, паразитирующий на теле мелкого или крупного животного….
В науке – как и в жизни. Попадаются всякие попутчики. Иногда на этом пути встречаются осторожные доброжелатели, советующие вести себя правильно и все у тебя будет – почет, уважение, звания и награды. А если это тебе претит, ты этого не хочешь и не можешь? Лучше идти своим, пусть трудным и тернистым, путем, а что касается авторитета, наград, то это неважно, – думалось Набиеву.
* * *
За постоянными размышлениями профессор почти не замечал течения времени. Время, отведенное ему на экспедицию в Саркент давно прошли. Разумеется, он и не ведал о том, что в Институте биосферы, где он работает главным научным сотрудником лаборатории энтомологии, уже всерьез заговорили о его пропаже. Тому были все основания. Сотрудники Института водных проблем, будучи в экспедиции в Саркенте по исследованию озера Ай-кёль, обнаружили исследовательский домик пустым, необжитым. Когда об этом поведали руководство Института, те обратились в Ляйлякскую районную милицию с запросом разыскать их сотрудника в горах Саркента. При этом они в придачу направили на поиск двух сотрудников.
Вот так, в один из дней к Набиеву в Саркент завалились трое верховых – заместитель директора Института Салимов, аспирант Каримов и сопровождавший их участковый милиционер Текенов. По их рассказам они далеко не без труда добрались до Саркента. Действительно, путь сюда оказался неблизким. Унылый однообразный каменистый склон поднимался долгим серпантином, местами достаточно круто. Процессия, наконец, преодолев еще один перевал, в одном из глухих ущелье заповедника с трудом отыскали временную хижину профессора Набиева. Наводку дали погонщики яков, стойбище которых располагалось в десяти километрах отсюда. На вопрос о том, видели ли вы чужака в этих краях, они указали на то место, где обитает их человек.
– Вон за той горой, в глубине ущелья живет какой-то одичавший человек, – сказали они в один голос, – весь обросший, совершенно нелюдимый, даже на приветствия не обращает внимание.
– А казалось бы белобородый аксакал. Шастает где попало, что он потерял в этих горах? Что ему не сидится дома. Сидел бы дома, нянчил бы внуков, – раздраженно сказал один из них.
Наконец, все трое – Салимов, Каримов и милиционер, измученные, сердитые, спешились возле набиевской хижины, размяли затекшие ноги, поздоровались с профессором. Седовласый и обросший патриарх встретил их явно недоверчиво и сухо, с удивлением посматривая то на Салимова, то на Каримова, будто бы никак не понимая, зачем они здесь – в его владении. Он явно недоумевал приездом и милиционера. В его глазах читалась недоумение – при чем тут этот служивый. Лицо Набиева оставалось неподвижным, как фестивальная маска.
