скачать книгу бесплатно
Между тем, в районе действия 3-й Западной армии «неприятель во всех пунктах умножился», и генерал Шварценберг прибывает к соединению с саксонцами, под командою Ренье находящимися. «Все силы неприятеля стягиваются к Пружанам. – Армия наша отошла к Кобрину». Это запись командира дивизии Василия Вяземского в своём «Журнале» за 27 июля 1812 года. Позднейшие записи ещё тревожнее:
«30 июля. Корпус наш (Чаплица) отошёл в Городец. Неприятельская армия собралась в Пружанах, 40 тыс. австрийцев под командою Шварценберга и 15 тыс. саксонцев под командою Ренье со 140 орудиями. Армия наша пошла к Городечне. 31 июля. Армия наша была атакована неприятельскою армиею около 2-го часа пополудни и сражалась до самой ночи. 200 орудий с лишком гремело; темнота развела их. Неприятельская армия отступила на свою позицию. С нашей стороны убито и ранено до 1200, с неприятельской до 4 тыс. По всем сведениям, неприятель имеет до 30 тыс. под ружьём, а мы до 16 тыс. В 12 часов ночью выступили из Кобрина….Император лишь желал, чтоб мы сделали диверсию, отвлекли Шварценбергову армию и саксонцев от большой армии. Мы выполнили сие, отвлекли их. Но каково-то теперь нам разделаться: надобно потерять или большую часть армии или Подолию, а потерявши большую часть армии, отдашь и всю Подолию.
12 августа. Мы ожидаем Молдавскую армию, следовательно, надобно маневрировать и избегать сражения с оною, ибо слабы. – Естли мы разбиты, то и Молдавская армия одна не устоит, особливо приходя частями, – частями будет разбита. Итак, цель наша – маневрировать до соединения с Молдавскою армиею. Вот задача, остаётся её умно решить».
НАЗНАЧЕНИЕ КУТУЗОВА
Вся русская армия, от генерала до рядовых солдат, воспрянула духом, узнав о назначении Кутузова главнокомандующим. Два месяца непрерывного отступления тягостно отозвались в душах: иные устали, иные отупели, а иные и попросту струсили… Но о Кутузове все, даже молоденькие новобранцы, знали, в него верили, им гордились. У костров на ночных привалах шли оживлённые и радостные разговоры:
– Ну теперь всё обернётся иначе, братцы!
– Да-а, Кутузов этим мусью ка-эк двинет! – мокрое пятно останется.
– Смазывай пятки салом, царь Наполеон!
Башкирские джигиты тоже воодушевились, узнав, что Кутузов – наиглавнейший. В Первом башкирском полку войсковой старшина есаул Буранбай Кутусов рассказывает им:
– Верховный – близкий друг нашего генерал-губернатора Волконского. Вместе в молодости били турков! Князь всегда говорил о мудрости и трезвом расчёте Михайло Илларионовича.
И майор Лачин доволен: – Объединились две армии, один Главный, один штаб, один приказ, один порядок. И воевать уже сподручнее! Багратион – вспыльчивый, горячий, да разве он мог ужиться с медлительным Барклаем? И откуда он взялся, Барклай? Солдат своего нутром чует…
– Да, о Барклае разное толковали в полках, – подхватил Буранбай.– Говорили, что продался Наполеону и нарочно портит дело.
Лачин был осторожнее:
– Не думаю, что продался, но воюет плохо, – всё отступаем и отступаем…
– Барклай – чужеземец!.. Ему не жаль русскую землю! – не мог остановиться Буранбай. – У кого нет Родины, тому все равно кому служить, – лишь о деньгах мечтает. Такие люди – перелётные птицы, их к теплу тянет. Это мне, и в лютые морозы башкирская земля мила!..
Майор не смог сдержать улыбки, но тут же опомнился и строго предупредил:
– Не распускай язык, есаул, а то несдобровать. Барклай де Толли – опытный генерал и враг Наполеона.
– Я не распускаю язык, а уверен, что немец Барклай не болеет за русские сёла и города.
– Да при чем тут нация? К тому же Барлай не немец, а шотландец. Ты, есаул, тоже не русский, но честно воюешь за Россию.
– Нечего меня с немцем равнять! – вспылил Буранбай. – Всё одно – немец! Русский и башкир – два разных пальца, но одной руки.
– Отчего же тогда башкиры столько раз бунтовали? Не ты ли, поэт и певец, славишь в песнях бунты Саита, Алдар-Кусима, Батырши, Карасакала, Салавата?
«Башкир – крещёный, конь лечёный – одна цена! – подумал Буранбай. – Не понять тебе душу джигита!..» И говорит пылко, убеждённо:
– Не путай, майор, чёрное с белым. Башкиры бунтовали против хищничества, грабежей заводчиков, купцов, чиновников. Сколько они земли отобрали у башкир? Как же после этого не бунтовать?! Ведь по договору с «белым падшой» земля должна оставаться в общинной собственности башкир. Для башкира бунт – не сабантуй, а кровь. За бунт тысяча семьсот тридцать пятого года сожжено свыше пятисот аулов. За бунт сорокового года сажали на кол, подвешивали за ребра, рубили головы тысячам. Свыше трёх тысяч джигитов сослали в Сибирь. В сорок первом году семнадцать тысяч башкир насильно крестили. Буранбая так и подмывало спросить: «Не твоих ли дедов-отцов, майор, тогда окрестили?»
Лачин остановил Буранбая в очередной раз, сказав:
– Не горячись, есаул! Теперь не время вспоминать былые обиды. Французов надо бить покрепче!
– Ты прав, майор, – принудил себя к спокойствию Буранбай. – Свой воинский долг перед Россией я выполню честно!
Назначение Кутузова главнокомандующим было и стратегически, и политически оправданно, потому что Барклай, будь он хоть трижды прав, не имел доверия к себе ни в армии, ни в народе. «Подвиг Барклая де Толли велик, участь его трагически печальна и способна возбудить негодование в великом поэте, – пишет Белинский, – но мыслитель, благословляя память Барклая де Толли и благоговея перед его священным подвигом, не может обвинять и его современников, видя в этом явлении (в замене Барклая Кутузовым) разумную и непреложную необходимость».
Его назначение главнокомандующим русскими армиями обрадовало почти всех, даже Наполеона, который, кстати, высокого мнения о своём новом противнике. «Узнав о прибытии Кутузова, он, говорит о Наполеоне Арман де Коленкур, – тотчас же с довольным видом сделал отсюда вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление: он, наверное, даст нам бой, проиграет его и сдаст Москву, потому – что находится уже слишком близко к этой столице, чтобы спасти её».
Сам же Кутузов на все восторженные приветствия скромно отвечает: «Не победить, а дай бог обмануть Наполеона». Но Кутузов понимает, что пришло время дать решительный бой противнику.
Неспроста главнокомандующий со свитой объезжал в двадцатых числах августа 1812 года Бородинское поле и окрестности. Все дороги в Москву пересекали это поле, и проскочить в обход нельзя – на правом фланге река Москва, слева – густые леса. С выбранных Кутузовым холмов все поле далеко проглядывалось – удобно будет русским артиллеристам вести прицельный огонь по противнику. Многочисленные ложбины, ручьи помешают французам маневрировать пехотой. Михаил Илларионович и сам досконально обследовал местность, и выслушал рапорты штабных офицеров. Лишь после этого отдал приказ: «– Строить укрепления, оборудовать позиции для батарей, редуты для пехоты».
Кутузов вновь и вновь проверяет свои соображения, представляя себе зримо и местность, и расположение войск: правое крыло генерала Милорадовича от деревни Малой до деревни Горки – два стрелковых корпуса, в резерве кавалерия генерала Уварова и казачий корпус Платова… Центр: батарея Раевского, корпус Дохтурова, Уфимский и Оренбургский пехотные полки… Левое крыло Багратиону… Главные силы у Новой Смоленской дороги, ибо там стратегическое направление на Москву, – конечно, Наполеон это понял… Значит, надо ещё усилить правое крыло…
И закончив излагать эти свои соображения в письме к царю Александру, верховный просит дежурного офицера: «Вызовите начальника штаба армии Беннигсена».
– Леонтий Леонтьевич, требуется усилить правый фланг частями из резерва и батареями, – говорит он твёрдо, когда хмурый Беннигсен входит в комнату.
– Не вижу оснований для такого предпочтения, – не раздумывая, запальчиво отвечает генерал.
– Зато я вижу разумные основания для обороны Смоленской дороги!..
– Слушаюсь, – недовольно бурчит Беннигсен. – А какие части прикажете передать правому крылу?
– Сами прикиньте со штабными офицерами и распорядитесь – вот это в вашей власти начальника моего штаба… Моего! – повторил Кутузов как бы безразлично. – А я поеду, посмотрю некоторые полки.
БОРОДИНО
Вечером во всех частях французской армии зачитывают приказ императора:
«Воины! Вот сражение, которого вы так ждали. Победа в руках ваших: она нужна нам. Она доставит нам изобилие, хорошие зимние квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как действовали под Аустерлицем, при Фридлянде, Витебске и под Смоленском, и позднее потомство вспомнит с гордостью о подвигах ваших в этот день и скажет о вас: И он был в великой битве под стенами Москвы! Наполеон». Этот приказ должен составить особо славную страницу – Московскую – истории царствования Наполеона. Скоротечные европейские войны избаловали императора: там после первой же проигранной битвы короли капитулировали, сдавались на милость победителей. Здесь, в России, все получилось иначе: и непонятно, и зловеще… (Наполеон ещё не понял, что Россия ведёт войну на изнурение, на обескровливание, на окончательное сокрушение и изгнание полчищ неприятеля).
Утро 26 августа (7 сентября) начиналось туманом, но когда Наполеон при помощи ординарца влез в седло, сквозь облака прорвались сильные яркие лучи солнца и щедро озолотили пышно расшитые мундиры маршалов, генералов, офицеров, столпившихся у шатра императора.
– Смотрите, вот оно, солнце Аустерлица! – высокопарно, надменно воскликнул Наполеон, подняв к небу руку в белой перчатке. Это и есть приказ начать бой.
Сотни французских пушек загремели, но им немедленно ответили русские батареи. Завеса серо-мутного едкого дыма заволокла поле, лишь багровые вспышки выстрелов прорывали её, но лишь на мгновение, и снова удушливая, грязного цвета тьма смыкалась над позициями.
Однако события развиваются не так, как мечталось Наполеону вчера на военном совете с маршалами. Атаки корпусов Даву, Мюрата, Нея, Жюно отбиты русскими. Маршал Даву контужен. Укрепления вокруг Семеновского полка, называемые «Багратионовы флеши», держатся с пяти утра до половины двенадцатого дня, – все отчаянные, волна за волной, атаки пехоты отбиваются пулями, ядрами, штыками русских. Князь Багратион, витязь легендарной отваги, в гуще боя, и приказом, и словом, и личным примером воодушевляет солдат. Они держатся под огнём уже не ста пятидесяти, как утром, орудий, а четырёхсот, собранных сюда по указанию Наполеона. Кутузову докладывают: «Силы защитников флешей тают в огне и штыковых схватках». И он, наконец, приказывает: «Казакам Платова и кавалеристам Уварова ударить по левому флангу французов, прорваться в тыл и тем самым ослабить нажим противника на позиции Багратиона!».
Первый башкирский полк майора Лачина, переправившись через реку Война, развернулся и дружно бросается вперёд на стоявших ещё в походных порядках пехотинцев. Те и выстрелить из ружей не успевают, как на них устремляются, словно с вышины, пернатые стрелы.
– Казаки! Амуры! – вопят солдаты и бегут в перелесок, надеясь укрыться в чаще, в буреломе. Офицеры пытаются остановить их и бранью, и ударами плашмя сабли по спине и плечам.
– Башкиры!..
Буранбай мчится в первом ряду всадников, на всём скаку вскидывает лук, и меткая калёная стрела пронзает вражеского офицера.
Но за пехотой противника, справа, находятся французские кавалеристы. Протрубил горн, они вскинули сверкнувшие бликами сабли и изготовились к атаке.
– Есаул Буранбай, – крикнул майор Лачин, – мы будем преследовать пехоту, а ты с первой и второй сотнями сдержи и отбрось конницу!
Не теряя времени, Буранбай поворачивает обе сотни джигитов вправо. Залп стрел ошеломил мчавшихся очертя голову самоуверенных, дерзких всадников – иные рухнули на землю, другие сползли с седла под копыта лошадей задней линии. А там офицер в пёстром мундирчике зацепился ногою за стремя и волочится в пыли. Да, башкиры нанесли коннице потери, но оставшиеся бросились в бешеную рубку, смело принимая на свою сабли клинки джигитов и сами нанося удары. Конь Буранбая вертится винтом, скользя копытами в крови, топча французов, есаул колет копьём, наотмашь кромсает саблей.
Вдруг раздаётся протяжный крик:
– Ранили командира полка!.. Ранили Лачина!..
Буранбай привстал на стременах и гаркнул во всю силу лёгких, заглушив и ржанье лошадей, и стоны раненых, и одиночные выстрелы:
– Спасайте майора!.. Увозите майора с поля боя!
А французские пехотинцы, получив подкрепление, опомнились, сомкнули шеренги и, время от времени стреляя, зашагали вперёд, выставив штыки. Сотня казаков оказалась зажатой между пехотой и конницей. Буранбай, приняв командование полком, выставил крепкий заслон против кавалеристов, а сам с сотней бросается на выручку донским казакам. Врубившись в строй вражеских пехотинцев, он внезапно замечает молодого Перовского. Юноша дерётся отважно и умело, – есаул увидел, как, изловчившись, корнет отрубил напрочь руку французу, замахнулся тут же на его соседа, но сабля налетела на ствол тяжёлого ружья и раскололась как стеклянная, Перовский потерял равновесие и вывалился из седла…
С гиканьем и пронзительным свистом джигиты теснят французских пехотинцев, навзничь опрокидывают грудью коня, вдавливают в землю копытами, колют копьями, разваливают напополам саблями.
Буранбай послал надёжных всадников искать и увозить Лачина, а сам спешился и поднял Перовского. Корнет ранен либо в момент падения, либо в схватке, но, упоенный удалью, не заметил этого, а теперь жалобно стонет от нестерпимой боли и унижения.
– Терпи, казак, атаманом будешь! – говорит Буранбай по-русски.
– Спаси-бо-о… – лепечет юноша. – Вы спасли меня! Мне так хочется жить!..
«А кому не хочется жить? Вот чудак…» – усмехнулся Буранбай.
Он передаёт Перовского ординарцу:
– Вези в госпиталь. А что с майором?
– Отбили от французов, эвакуировали в тыл! – доложил сотник.
– Ну слава Аллаху! – и Буранбай сняв шапку, вытер рукавом залитый жарким потом лоб.
Рейд Уварова и Платова отвлёк внимание Наполеона от непрерывных атак. Император сам примчался к д. Беззубово узнать, в чём дело, что заставило его на два часа приостановить штурм Курганной высоты.
Тем временем, Барклай де Толли приказывает: «Замените в центре остатки корпуса Раевского последним свежим корпусом Остермана-Толстого». Дохтуров: «Срочно приведите в порядок расстроенное левое крыло».
К Буранбаю подскакал на запылённом коне вестовой Платова и передаёт приказ: «Вывести полк из боя, дать передышку людям, лошадям и ждать дальнейших распоряжений». С трудом удалось остановить и заворотить опьянённых рубкой джигитов. Буранбай мечется из стороны в сторону по полю, заваленному трупами и своих, и французских солдат, тушами убитых или издыхающих, хрипящих лошадей. Есаул не обращает внимания на повизгивающие то и дело пули, не кланяется им, а требует от сотников: «Не раз и не два осмотрите каждую ложбинку и вывезите каждого раненого, каждого убитого. И мёртвый, воин не должен оставаться на поругание противнику!» Наконец полк сосредоточился в овраге, за дорогой. Джигиты расседлали шатающихся от усталости, взмыленных лошадей. И кони, как люди, легли на траву, а всадники вытянулись рядом с ними.
Мимо ехал штабной офицер, остановил коня, поздоровался с Буранбаем.
– Князъ Багратион убит! И начальник русской артиллерии генерал-майор Кутайсов тоже.
Смертельное ранение генерала Кутайсова. Худ. И. Архипов, 1975 г.
– Не может быть! – восклицает потрясённый Буранбай.
– Что поделаешь, война… – пожал плечами офицер. – Кутайсов скакал от одной батареи к другой по делам артиллерии, но увидев, что наши отступают от Курганной высоты, не вытерпел и повёл пехоту в контратаку. И героически погиб в рассвете цветущей молодости. Всего 28 лет ему было… А вы: башкиры, донские казаки и корпус Уварова молодцы. Резко ослабили нажим французов и на флеши, и вообще, на наши позиции. Дали время перегруппироваться.
– Значит, устояли? – обрадовался Буранбай.
– Ну, битва ещё продолжается, – невесело усмехнулся офицер, приложил руку к киверу и зарысил дальше. За ним поскакал ординарец.
А Бородинская битва, великая, легендарная, действительно продолжалась. Наполеон безжалостно швырял на русские позиции, под картечь, на штыки, дивизию за дивизией: – Вперёд! Вперёд! Французские солдаты шагают не по земле, а буквально по трупам своих убитых и умирающих от ран товарищей, рвы перед редутами завалены телами французов в два-три яруса. Батарея Раевского держится до последнего артиллериста – никто не отступает. Когда подбиты все пушки, то уцелевшие батарейцы бросаются врукопашную – дерутся камнями, душат французов руками, колют отнятыми тут же у врагов штыками, колошматят банниками.
Барклай, в генеральском мундире и треуголке с черным пером, угрюмый, затравленный насмешками, сплетнями, подозрениями в измене, словно ищущий смерти, весь день под огнём, лично командует корпусом. Под ним убили коня. Польские уланы Понятовского, увидев поверженного генерала, устремляются к нему, чтобы взять в плен, выслужиться, получить награду за такую добычу, но адъютант, ординарец и подоспевшие гусары изрубили поляков вчистую – никто не улизнул.
В этот день под Барклаем убило трёх коней, все его адъютанты и ординарцы погибли, но сам полководец уцелел – ни единой раны. Судьба оказалась милостивой!…
На левом фланге русских позиций образовалась брешь от убийственного огня четырёхсот французских пушек, но генерал Ермолов всего лишь с третьим батальоном Уфимского пехотного полка бросается в контратаку. Саксонцы истреблены. Кутузов: «Послать Ермолову подмогу – Оренбургский и Восемнадцатый егерский полки». Ермолов молод, но про храбрость его солдаты знают, верят ему. И в беззаветном порыве ударили в штыки в следующей контратаке, сметая вражеские шеренги, втаптывая в заболотившуюся от крови землю трупы захватчиков.
Неприятельская кавалерия пошла в прорыв, но встречена русской конницей, в том числе Оренбургскими гусарским и драгунским полками, которая преграждает им путь. Между батареей Раевского и селом Семёновским происходит кровавый и упорный кавалерийский бой, прекратившийся только около 4 часов дня вследствие крайней усталости лошадей и конников. Надвигаются сумерки. Битва затихает, – самая кровопролитная из всех сражений той эпохи.
Награждение прямо на поле боя рядовых Уфимского пехотного полка. Аннинской медалью или солдатским Георгиевским крестом награждают: Ислама Бакирова, Тимирзяна Султанова, Арслана Ахметова, Ахтана Сулейманова, Корнея Шкурлатена, Салавата Нуриева, Данилу Хавтурина, Павла Жукова, Якова Иванова.
Император приказывает: «Послать в Париж победные реляции!», зная, что потерял в этот день самую боеспособную часть своей армии, (за исключением старой гвардии). «Сорок девять генералов, талантливых, закалённых в боях, убиты или тяжело ранены. И никто не заменит их в последующих боях!..» думает император.
– А где же пленные? – спрашивает Наполеон вечером. Бертье: – Пленных почти нет, ваше величество. (Русская армия потеряла 53 тысячи убитых и тяжело раненных, в том числе 29 генералов, но в плен к неприятелю попало всего 700 человек, да и то беспомощных, после контузии или ранения).
В конце жизни Наполеон напишет: «Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Французы показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».
Но и Кутузов невесёло размышляет: «Война ещё далеко не закончена. Разведчики докладывают: «– Старая гвардия Наполеона, закалённая в боях, из отборных солдат, в сражении не участвовала». Вероятно, в резерве остались и другие части. Маршалы Наполеона, конечно, в считанные дни приведут в порядок разгромленные полки, из роты создадут взвод, но сильный, с боевым командиром. Значит, у противника ещё есть боеспособная армия. Обещанные свежие полки резерва не подошли… Боеприпасы почти кончились… Солдат не кормили – на складах не осталось никакого провианта». И напрасно Кутузов посылает курьеров к московскому губернатору с просьбой: «Помогите с продовольствием, резервами и боеприпасами». Он послал даже своего зятя полковника Кудашева, но и тот вернулся в отчаянии: «Ростопчин сочиняет пылкие воззвания к москвичам, но палец о палец не ударил, чтобы накормить армию». И солдат, как странников, кормили крестьяне подмосковных деревень, а велики ли были их запасы?… Поэтому ранним утром следующего дня, ещё затемно, Михаил Илларионович говорит дежурному офицеру: «Вызовите Барклая и генерала Дохтурова, сменившего смертельно раненного Багратиона на посту командующего Второй армии».
У Барклая совершенно замученный вид, глаза глубоко ввалились, щеки шелушатся и от солнечных ожогов, и от ветра. Но он только что тщательно выбрит денщиком, мундир выглажен и вычищен, – хоть сейчас на приём к императору. Дохтуров одет проще, в походный сюртук, но держится молодцевато.
Полутёмная крестьянская изба тускло освещается одной свечою. Кутузов, ещё более обрюзгший, чем обычно, сидит, привалясь к косяку оконца и даже не отвечает на приветствие вошедших Барклая и Дохтурова. Спрашивает без предисловия: «Подобрали всех раненых? Увезли их в московские госпитали и больницы? Захоронены погибшие на поле брани?» – По обычаю тогдашних войн, после битвы устанавливалось краткое перемирие, чтобы обе стороны эвакуировали раненых и предали земле погибших… Получив подтверждение: «Да», «Так точно», все так же, не поднимая головы, не глядя на генералов, фельдмаршал тихо говорит:
– Приказываю… отводить войска в Можайск.
Барклай:
– Ваша светлость, армия хочет продолжения сражения.
Дохтуров, видимо, тоже не ожидал такого распоряжения, но спросить не осмеливается, сердито крутит ус, покашливает.
Михаил Илларионович внешне остаётся безучастным – не сердится на генералов, не осуждает их.
– Михаил Богданович, – сказал он мягко Барклаю-де-Толли, – не опасайтесь, что вас осудят. Я, – он повторил резче, – я отдал приказ. Это – м о й приказ. Всегда знал, что вы честны, храбры. Вчера, на поле битвы, вы ещё раз доказали это. Поймите меня правильно – храбростью французов не осилить. У Наполеона всё ещё сильная армия. Вот и получается, что надо отступать.
Барклай поклонился в знак подчинения приказу и быстро вышел.
Генерал Дохтуров задержался.
– Ваше сиятельство, разрешите…
– Говорите.
– Так мы и в Москве очутимся скоро.
– Голубчик, Москва – ещё не вся Россия, – по-стариковски мягко ответил фельдмаршал.
И Дохтуров запомнил это мудрое изречение.
