Лапоть

Артемий Преподобный

Лапоть

Часть 1

«Ну и жара стоит который день, вздохнуть невозможно», – щурился мальчик лет двенадцати от солнца, пробираясь сквозь заросли брошенного угодья на заднем дворе, где когда-то паслось голов двадцать скота, но давно уже и не сосчитать, сколько лет назад.

– Когда дождь-то в деревне у нас был? В прошлую субботу иль в воскресенье. И не упомню уж. А крапива вымахала-то какая! Выше меня! Не то что в прошлом году – на суп да на варенье искать, прям ходил, долго ходил, мешок чтоб полный был. Ай! Жжётся ещё! – бурчал парень себе под нос, вытирая пот со лба и поправляя потёртую отцовскую фуражку со звездой. – Раньше за крапивой ходил аж к речке, за лесом близ хутора, матушка славный суп варила из крапивы, а пирожки были, уууу! – уже в голос говорил мальчик сам с собой и, расплывшись в улыбке, прибавил шаг и, казалось, припрыгивал.

Раздвинув сгнившие чёрные доски покосившейся ограды, он оказался перед лесом на лугу, брошенном и жёлтом, и только редкий василёк, покачиваясь, отвлекал взгляд от этого однообразия.

«Сейчас наберу матушке хвороста два мешка да крапивы, да с горкой. Вот она будет рада. Давно не видел её радостную, разве что когда во двор приволок колесо да дышло с брошенного сарая через дорогу. У отца инструменты где-то были. Что я, телегу ей не сделаю, что ль, а то гвозди только найти да колесо второе», – раздумывал малый, направляясь к лесу, где солнце уже не так обжигало лицо и руки.

Длинной палкой сбивая сорняки и отцепляя репей от мешковатых серых штанов с большой заплаткой на колене, мальчик вышел к берёзовому лесу. Свежий ветерок дул из глубины, как будто заманивая к себе в гости. Перепрыгнув пересохший ручеёк, когда-то любимое место водопоя здешних коров и овец, он попал в лес, оставляя за спиной зной, что мучает весь хутор и скотину уже второй месяц, что на горизонте, поднимаясь к солнцу, размывает картину всего вокруг.

«Да соседские Филька с Васькой тут весь хворост уже растащили, негодяи. Конечно, им-то что, силушка-то какая, куры у них, да корова ещё жива, а поди кур-то ещё десятка два, – сетовал пацан, нахмурившись. – Пойду-ка я на другой край леса, там точно много наберу, хоть и матушка давеча ругалась не ходить туда, да я ей и не скажу, всё равно печку к зиме хотела вымазать глиной. Не увидит, не увидит…» – мысленно успокаивал он себя.

За спиной среди деревьев исчезла последняя, еле проглядывавшаяся изба на крайней улице. Под ногами потихоньку затрещали ветки хвороста, ещё несколько берёз оставалось пройти, и уже не было слышно и кузницы на хуторе.

Мальчишка обернулся, на секунду замер, осматривая пройденный путь. Холодок пробежал по его рукам. Ветер легонько приподнял чёрные волосы, выглядывающие из-под отцовской военной фуражки. Ворона, каркая вдалеке, нарушив тишину, как будто устремилась прочь. Ветка хрустнула под ногой, напомнив о пустых мешках за спиной. Хутора и вовсе стало не разглядеть.

– Нет, не узнает. Не узнает… – с некоторой робостью вслух повторил он.

Хвороста и правда оказалось много. За полчаса мешок был почти полон. Поднимая веточку за веточкой, он иногда гонял бабочек целым белым облаком вверх, иногда передразнивал каких-то птиц или бегал от приставучей осы. Время летело незаметно. Мешок был полон доверху.

– Эй! – кто-то крикнул из глубины леса. – Ты из чьего хутора будешь, оборванец?

Часть 2

Солнце, пробивающееся сквозь берёзы, слепило глаза. Еле различимый силуэт меж берёз походил то ли на огромного человека, то ли на корову с человеческим детским голосом. Закрыв лицо от солнца рукой и подойдя немного ближе, мальчик разглядел юнца верхом на лошади. Пришлось подойти с тянущим плечи мешком ближе, чтоб разглядеть пацана на вид лет пятнадцати. Это был мальчишка с первой улицы.

Да, на хуторе так было заведено: первая улица – это улица знати и богатеев. В каждом дворе на этой улице имелась гужевая повозка, дом в два этажа с резными ставнями да обслуги с пяток. Скотины было голов не счесть, наверное, они и сами не знали сколько. У мальчика с хворостом была вторая улица. Конечно же, с другого конца хутора, улица, о которой и не знают люди с первой. Тут редкая корова в каком-то дворе мычит, да петух облезлый голос подаёт, если только его пнуть.

Когда он подошёл ещё ближе, стало видно – на лошади сидит мальчишка четырнадцати лет, не больше. Лошадь блестела шестью, начищенная, переливалась в лучах солнца. Светлые волосы наездника развевались на ветру, красная атласная рубаха с воротником и хлопковые штаны казались такими чистыми, что вот их только сшили или с верёвки сняли за сараем, где в корыте их, наверное, стирали, даже не на речке. Подпоясан он был, похоже, настоящим кожаным ремнём, чёрный, он блестел на солнце, как будто его натёрли свиным салом. Сапоги были начищены. У отца оборванца когда-то были такие же – как он любил говорить: «На выход!» Так и стоят до сих пор на чердаке, пылятся. Он же когда ещё живой был, всем наказал в них его не хоронить, дескать, это «Тимохе, на вырост».

– Я? Из нашего, Демьянского хутора буду, – ответил мальчишка.

– Чего-то не припомню тебя. Или ты из церкви, что на холме? Али затворник? Али беднота? – даже не наклонив головы, с усмешкой спросил парень на лошади.

– Да, я это, из конца, с этой, с крайней улицы, – мальчик почувствовал смущение и какой-то стыд, глаза опустил в траву, чего-то там перебирая ногой.

– Как тебя зовут? Нет, не говори, я буду звать тебя «лапоть»! Вот умора, как ты вообще ходишь в обуви из травы? Ну все, точно ты – лапоть! – заливаясь от смеха, сказал мальчик с первой улицы.

– Мое имя – Тимоха. А ты откуда? Как тебя зовут? – насупился юнец внизу.

– Севастьян. Мама звала меня Севастьян Рудольфович, но мне так не нравится. У отца какое-то глупое имя, не хочу Рудольфович, хочу, да ничего не хочу, – Севастьян спрыгнул с лошади и поправил рубаху. – Да кто вообще придумал эти чертовы мухоморы? Уродские какие, смотри, – заливаясь от смеха, Севастьян начал пинать сапогами грибы, растущие на полянке среди леса. Смеялся так громко, что его не услышал, наверное, только бобёр в пруду.

– А вообще мухоморы очень полезны, например, для лосей, они ими… – не договорил Тимоха.

– А ты лось? Скажи мне, ты лось?

– Нет, – насупился Тимоха.

– Конечно, нет, ты же лапоть. Что делаешь тут, лапоть?

– Хворост собираю. Матушка велела. На зиму. Ещё много надо, – Тимоха поправил лямку на плече и фуражку.

– А я вот люблю на лошади вокруг хутора ездить да в гамаке полежать на веранде, попугая подразнить. Знаешь, кто это? Лапоть?

– Знаю. Хоть я и не умею читать, но я много знаю и умею. Мой папа умел читать, много читал мне раньше. Не успел научить, а сейчас не до учебников, – отвернувшись в другую сторону, сказал Тимоха, как бы пряча возможную слезу.

– Читать скучно. У нас много книг. Я иногда смотрю картинки. Всё одно и то же изо дня в день. Скукота.

– Мне кажется, это неправильно – держать птицу в клетке ради забавы. Птицам воля нужна. Небо, – посмотрел вверх Тимоха с долей осуждения.

– Вот у тебя есть воля. И небо. Ты счастлив, лапоть?

– Счастлив, – с некоторой паузой ответил Тимоха, задумавшись.

– Оно и видно, лапоть, – рассмеялся Севастьян.

Тимоха поправил мешок за спиной. Севастьян взял лошадь за вожжи. Мальчишки направились в сторону деревни. Изнуряющая жара, казалось, усиливалась. Жаркий ветер дул в лицо. Шла вторая половина дня.

– Как зовут твою лошадь? – поинтересовался Тимоха, нарушая повисшую паузу и щебетанье птиц.

– Резвая. Она уж очень своенравная и упрямая. Есть и другие, но папа мне только эту даёт. Эта была любимицей мамы.

– А что с мамой случилось? – Тимоха поднял глаза на Севастьяна. Как-то уже с сочувствием, без злобы.

– Какое-то заболевание. Отец не любит об этом говорить. Мне тогда лет пять было. А ты, лапоть, что делаешь, когда не ходишь с мешком по лесу? – сменил тему Севастьян.

– Я хочу построить телегу, она нам очень нужна. Чтоб мама не носила сено и дрова на плечах. У меня уже есть одно колесо и дышло. Если немного постараться, взять гвозди, и молоток, и топор ещё, у отца в сарае это всё есть. Я уже всё приготовил. Корова, конечно, Мурка, совсем плохая, не запряжешь ее…

– Тихо, ты слышишь? – резко прервал его рассказ Севастьян, подняв указательный палец. – Такой-то треск впереди.

Часть 3

Оба мальчика притихли, вслушиваясь в усиливающиеся звуки впереди.

– Это огонь! – закричал Тимоха. – Лес горит, бежим скорее!

Лошадь, встав на дыбы, завизжала. Севастьян повалился на землю. Бросив хворост прочь, Тимоха ринулся бежать в сторону. Перед ними уже не было видно ни неба, ни солнца. Только стена огня прерывала их единственный путь домой. Казалось, стало так ярко вокруг, словно солнце опустилось до макушек деревьев.

– Вставай, бегом, побежали, Севастьян. Скорее, – Тимоха пытался во весь голос перекричать нарастающий зловещий рёв стихии.

Схватив Севастьяна за рукав атласной рубахи, вмиг его поднял, и они ринулись бежать вдоль огненной стены. Горло переполнял едкий дым. Раскалённый воздух опаливал волосы.

– Добежим до реки, там перейдём, там не должно быть огня, мы успеем, скорее! – Тимоха тащил Севастьяна что есть сил.

– Я не могу больше бежать, лапоть.

– Можешь, тут немного осталось!

– Давай останемся тут. Я уверен, сейчас отец уже мчится сюда со своими помощниками, они спасут нас. Я не могу больше бежать.

– Никто сюда не пройдёт. Как ты не понимаешь, Севастьян? Мы погибнем тут! – кричал лапоть. – Шевелись, река уже близко.

Подняв своего попутчика, Тимоха взвалил его на свои плечи, как мешок хвороста, и бросился по направлению к реке. Огонь подступал всё ближе. Но вот нога, кажется, уже касается воды. Остаются считаные метры, где река пересекает лес, и по ней можно выбраться к хутору, но огонь неимоверной силой повалил деревья на реку. Всё полыхало и горело, казалось, выхода нет. Огонь окружил мальчишек со всех сторон.

– Будем проходить сквозь огонь, – в отчаянии промолвил Тимоха, – другого выхода нет.

– Чтооо? О чём ты вообще говоришь?! – кричал Севастьян.

– Другого пути нет! Пойми! Помрём же! Помрём!

– Давай переждём, лапоть, я не пойду в огонь, иди без меня, сейчас отец подоспеет уже. Уходи! – в слезах кричал мальчик в порванной атласной рубахе, в порванном кожаном сапоге и хлопковых штанах, которые уже было трудно отличить от мешковины в каком-нибудь старом амбаре. А волосы стали как солома.

– Так, слушай, мы наберём веток, сделаем такой шалаш. Большой шалаш! Ты когда-нибудь делал шалаш, Севастьян?

– Какой ещё шалаш? Я в гамаке люблю лежать, в гамаке же, – стоя на коленях, рыдая, отвечал уже не такой спесивый блондин.

– Шалаш, такой треугольный дом из веток. Сейчас наберём веток. Всё скрепим. Намочим его водой, понимаешь? От огня. Шалаш из веток. А сами залезем внутрь. И в обувь надо натолкать мокрой травы. Что сидишь, рви давай траву, – кричал Тимоха, собирая ветки и кидая их в реку.

Ветки Тимоха сверху связал кожаным ремнём Севастьяна. Шалаш получился прочным и плотным. Намочив его ещё раз как следует водой, ребята залезли внутрь.

– Теперь приподнимаем шалаш и бежим в ту сторону, видишь? Вон там вроде появилась брешь в огне, оттуда и пройдём, – размахивая руками и куда-то показывая, кричал, казалось, уже ничего не понимающему Севастьяну Тимоха.

Шалаш двинулся навстречу огню. С каждым шагом пар над мокрыми ветками шалаша становился всё сильнее. Мальчишки бежали всё быстрее и быстрее. Под ногами, обвязанными мокрыми ветками и травой, шипели раскалённые угли. Ветки уже было невозможно держать руками. Эта минута для них показалась вечностью. Уже практически без сил преодолев последние метры, мальчишки рухнули на землю, треск огня остался где-то позади.

– Мы живы, лапоть, ты слышишь? Мы живы! – скинув с себя обугленный шалаш, закричал Севастьян. – Урааа!

– Получилось, неужели у нас получилось? – сам не веря происходящему, вполголоса повторял Тимоха, сидя на траве той самой полянке с васильками.

Часть 4

Перед глазами предстал хутор. В дыму. Люди с вёдрами и коромыслами бегали от двора к двору. Коровы, лошади и прочая живность носилась по всему хутору и окрестностям. От кузницы остались только обугленные брёвна. От церкви покосившийся чёрный крест. Резные ставни свисали чёрными угольками, немного ещё дымясь. Первая улица уже ничем не отличалась от последней. Огонь отступил, оставив после себя только горе людей, оставшихся без крыши над головой.

– Тимооохааа! Тииимооохааа! Сынок! – оглядываясь по сторонам, кричала женщина с длинными чёрными волосами в ситцевом платье по колено, когда-то бывшем светло-синего цвета.

– Маамаа! Это мама моя, побежали, скорее! Маамаа! – кричал Тимоха, спотыкаясь, бежа со всех ног к ней.

Повиснув у матери на шее, они оба долго плакали, и она целовала его, и радости её не было предела. И для неё не было ничего важнее, чем этот мальчуган с большой дырой вместо заплатки на штанине, без хвороста, без крапивы.

– Мам, познакомься, это Севастьян, мы вместе бежали из горящего леса. Он смелый, – Тимоха указал на мальчишку, стоявшего рядом.

– Здравствуй, Севастьян. Вы, наверное, проголодались, мальчики. Вот, держите лепёшку из отрубей, с утра напекла, несла бабе Нюре на обед, да вот… – качая головой, сказала мама Тимохи, сдерживая слезы. Перекрестилась.

Мальчишки тут же разломили лепешку и стали жадно глотать её, почти не жуя, переглядываясь и улыбаясь.

– Севастьян! Где он? Где этот сорванец? – высокий мужчина с бородой и в костюме, громко крича, приближался к маме Тимохи. – Я всё потерял, всё сгорело! Тридцать коров в сарае, сотня кур, амбар сгорел, два центнера зерна, а дом какой был – дубовый! Говорил же я не складывать на проезде эти бочки с маслом, чёрт их побери. Как жить-то дальше? Скажите? Только эту чёртову птицу успел вынести, а толку мне с неё!

Вдруг он остановился около женщины с чёрными волосами в платье, замолчал, слеза покатилась по его щеке, он замер – перед ним стояли два чумазых пацанёнка, жующих лепешку из отрубей. Клетка с попугаем выпала из его рук и упала на землю. Его лицо больше не охватывала злость. Все амбары и куры остались где-то позади, всё вокруг вдруг затихло, перед ним стоял сын, здоровый и невредимый. Стоя на коленях, он крепко обнял его, как, наверное, очень давно не обнимал, а может, даже и никогда.

– Пап, познакомься, этот мальчик спас мне жизнь, а это его мама.

– Рудольф Севастьянович, очень приятно, – смущённо промолвил мужчина в костюме с первой улицы.

– Василиса Петровна, – улыбнулась мама Тимохи. – Да что мы тут всё стоим то, пойдёмте лучше все к нам в гости, дом худо-бедно уцелел, у меня лепешки ещё остались, да с чаем, да с вареньем из крапивы. Пойдёмте!

– С превеликим удовольствием, Василиса Петровна, – подставил локоть Рудольф Севастьянович, поворачивая в сторону последней улицы.

– Пап, только давай попугая выпустим из клетки. Им свобода нужна. Небо. А ты, Тимоха, покажешь мне своё колесо? И что такое дышло, расскажешь?

– Я же лапоть? – улыбнулся Тимоха.

– Да ты на меня посмотри, я же тоже, такой же лапоть!