Старикам здесь самое место

скачать книгу бесплатно


Я думал об этом в очередной раз, уже умело заряжая Энфилд. Упирал его прикладом в плечо, сводил вместе целик с мушкой и синий мундир неприятеля, делал выстрел и спрашивал себя: «Где же здесь я?» Иногда я мог так крепко задуматься, что переставал считать и приходил в себя лишь тогда, когда не мог нащупать патрон в подсумке. Тогда я, пригибаясь, бежал к ящику с припасами, попутно думая о том, что стал настоящей машиной для убийства, которая методично устраняла людей в одежде другого цвета. Они падали один за другим, точь-в-точь как те самые банки на заднем дворе отчего дома. С той лишь разницей, что падение банок радовало меня. А сейчас я чувствовал безразличие с горьковатым привкусом скорби.

Я сплюнул, вытер рукавом с подбородка прилипшую черную слюну и наклонился за картонной коробкой, в которую были аккуратно сложены маленькие свинцовые убийцы – пули, завернутые в вощеную непромокаемую бумагу вместе с порохом. Порох нужно было высыпать в ствол, перед этим оторвав зубами обёртку, из-за чего губы у меня всегда были серыми, под цвет шинели. Смерть целовала нас взасос, как говаривал кто-то из бывалых. Она пока держала нас на расстоянии, но уже стала слишком близкой, такой, что исчезла вся ее загадочность. Мрачное очарование гибели развеялось как пороховой дым – осталась лишь тягомотная рутина, толкающий пулю шомпол да набившее оскомину щелканье перезарядки.

Я познакомился со смертью на второй день своего расположения на линии фронта. Ранним утром войска Севера начали наступление. По какой-то необъяснимой причине разведка южан не сообщила в тыл о готовящейся утренней атаке противника, и мы были застигнуты буквально в спальных мешках. Штыки легко входили в спящие тела солдат, их сдавленные стоны и широко распахнутые глаза, осознавшие конец, должны были предупредить остальных, но воздуха не хватало, а чуть слышный шорох, с которым передвигались убийцы, прятался за предрассветным пением птиц. Наконец раздался выстрел, и рота встрепенулась. Живые подорвались со своих мест. Все, кроме меня. Я понял, что не могу шевелиться, и лишь беспомощно смотрел, как мои товарищи, те самые, с которыми я только вчера вечером прибыл на линию фронта, принимали бой, задыхались, истекали кровью, хрипели, вгрызались в сырую землю в попытке спастись, издавали предсмертные леденящие кровь вскрики – и оставались лежать на земле, вцепившись в нее ногтями. Я зажмурился, мечтая лишь об одном: умереть быстро и не больно.

«Может, самому себя убить? Сейчас я достану Кольт и выпалю себе в висок…»

Рука потянулась к кобуре, нащупала рукоятку. Сердце забилось так сильно, что пульс заклинил горло, а из зажмуренных глаз полились слезы.

«Нет! Не могу! Не могу… – От бессилия я раскрыл рот и безмолвно завыл, уткнувшись лицом в землю. – Так они подумают, что я уже сдох…»

Но вскоре я трусливо приоткрыл левый глаз и сквозь ресницы увидел, как прямо на меня надвигается огромный янки. Великан в изодранном синем жакете, в окровавленной рубашке, но с фуражкой на голове рубил наших «серых», как сорняковые кусты. Расправившись с очередной их группкой, он зашагал дальше. Бурая от крови земля хлюпала под тяжестью его шагов, он не пригибался, почему-то не боясь пуль.

«Черт! Он смотрит прямо на меня! Он смотрит прямо на меня! Он знает, что я еще жив!»

Я почувствовал, что великан приблизился, и ощутил тяжесть, которой не испытывал до этого никогда. Янки наступил прямо на меня, почти вдавив меня в землю, чудом не сломав грудную клетку и позвоночник. Наступил – и пошел дальше, а я, еле удержав в себе крик, продолжил блестяще отыгрывать роль трупа. Но уже через мгновение я услышал щелкающий курок по пустым каморам и истошный вопль:

– Ну давай, сукин сын! Иди сюда! Мне не нужен револьвер, я тебя голыми руками завалю!

Янки спрыгнул вниз и пошел на крик, рыча как свирепый медведь. Сообразив, что, кроме этих двоих и меня, больше никого не осталось, я сделал над собой страшное усилие, «ожил» и медленно пополз на голоса, добрался до края окопа и увидел, как великан, отбросив свою саблю, душит новобранца, прибывшего вчера вместе со мной. Я выхватил Кольт, прицелился, зажмурился и сделал несколько выстрелов подряд, опустошив барабан. Великан накренился вперед, как платяной шкаф, внезапно потерявший две передние ножки, и с грохотом рухнул на дно окопа. Спасенный, давясь кашлем, держался за горло. Его синие глаза, успевшие налиться кровью, благодарно смотрели на меня. Так из всего Добровольческого Хьюстонского пехотного отряда в живых остались я и парень по имени Дэниел Роквуд.

Обозная повозка, наспех собранная нами из двух передков, своими бортиками заботливо отгородила нас, выживших, от мертвецов, что за несколько часов, казалось, сделались естественным наполнением окружающего мира – подобно камням, которые кто-то огромной рукой разбросал по опушке. Влажная земля принимала тела, обнимала их, жалела. Я смотрел вверх, нас покачивало на кочках, и если обычно это доставляло неудобство, то сейчас мне всё казалось безразличным. Таким было все вокруг: серое небо с кружащими в нём черными птицами, фыркающая лошадь, тащившая телегу с нашими телами. Тела еще дышали, но людьми быть перестали.

Мы оба молчали: я тяжело сопел, а Дэнни делал глубокий вдох и медленный выдох в прохладный, пропитанный запахом крови воздух. В носоглотке скапливался горький налет, который хотелось отхаркнуть вместе с воспоминаниями. Трупы лежали на земле. Разные люди, разные судьбы, но общий для всех конец. Скорее всего, оборонительный окоп южан станет братской могилой для солдат обеих армий. Их сложат одного на другого, не заботясь о торчащих руках и ногах, по-быстрому прочтут молитву и закидают влажной от крови землей.

– Во всяком случае, мы не мертвы, – словно продолжая свою мысль и пытаясь взбодриться, внезапно сказал Дэнни.

Он посмотрел на меня как ребенок, который потревожил задремавшего отца. Я повернулся к нему, задержал взгляд на его лице и снова уставился в небо.

– Я даже не знаю, что было бы лучше сейчас.

***

Минуло несколько дождливых дней. Я периодически впадал в хандру, но она всё же потихоньку отступала, становясь не такой плотной, и иногда я нарочно мотал головой в надежде поскорее скинуть с себя эту надоевшую вуаль. Мы с Дэнни все это время держались вместе, но разговаривали мало: каждый переживал сам по себе. В начале лета 1862 года мы прибыли в расположение 2-й роты 5-го пехотного полка Техасской бригады под командованием бригадного генерала Джона Белла Худа. Еще одной легенды.

Я лежал в палатке на спальном мешке и думал о жизни. О смерти. Одного не бывает без другого, поэтому я и думал о них обеих вместе. Прежде тема жизни и смерти казалась мне далекой, даже мифической, как покрытая многолетней пылью книга, собранная из отцовских историй о войне с Мексикой. Все эти рассказы я знал наизусть, слушая их с самого детства – сначала с нескрываемым интересом, затем с откровенной зевотой. Отец, перебрав с виски, начинал вносить в свои истории кровавые подробности. На него сразу же шикала мать, и он переходил на полушепот. Это шуршание пьяных слов всегда мне нравилось, оно добавляло в рассказ таинственности и, несмотря на проскакивающую браваду, искренности. Я верил. Тем не менее, это были истории из отцовской жизни, а не из моей. Я был уверен, что меня это не коснется никогда, что на безопасном расстоянии от смерти я буду ее храбро побаиваться…

– Как ты думаешь, на хрена мы здесь?

Зеленые глаза из-под густых рыжих бровей смотрели на меня серьезно и даже упрекающе. Я растерялся.

– Э-э-э… чтобы победить?

– Кого же? – Незнакомец, едва дав мне договорить, задал еще один странный вопрос.

– Как кого? Проклятых янки! – Я с недоумением и даже с раздражением взглянул на рыжего снова.

– Чем же они отличаются от нас? – Он доставал свои глупые реплики быстро, словно заранее отрепетировал этот диалог.

– Они хотят нас захватить!

– А зачем?

– Чтобы освободить рабов?

– А мы что, не даем им их освобождать?

– Конечно!

– Получается, и мы, и они воюем за черных.

Я хотел было что-то сказать, но не нашел подходящих слов, а незнакомец, как карту из рукава, вытащил еще один вопрос:

– Почему же черные сами за себя не воюют?

Я не нашёлся с ответом, хотя задумывался об этом много раз, возвращаясь в свое детство, к белому особняку мистера Эбигейла, где черные люди под палящим солнцем собирали белые комки хлопчатника. Хлопок продадут за доллары на север, где из него изготовят одежду, которую тоже продадут за доллары…

– Вот я у тебя и спрашиваю – на хрена мы здесь? За что мы воюем?

Надо признать, слова рыжего впервые заставили меня задуматься о смысле войны. О смысле жизни я уже подумал, о внезапной смерти тоже успел. А вот о ее причинах – нет. Трупы все так же лежали у меня перед глазами: в серых шинелях, в синих жакетах. Они приходили ко мне реже, чем прежде, но все же еще наносили визиты в мою голову.

Я не думал о том, почему все эти люди погибли. Мне хватало самого факта – кровавой смазанной кляксы. Сейчас я начал задавать вопросы. Сначала себе, затем – остальным, но внятного ответа получить не мог. Одни пускались в путаные объяснения, другие, те, что поумнее, бросались словами «свобода», «независимость», «вечная ценность», третьи ругали «чертовых католиков северян», четвёртые уверяли, что своими фабриками янки заполонят всю страну и мы вымрем. Версий я наслушался самых разных. Кто-то охотно общался со мной, но чаще люди просто не понимали моих вопросов и выходили из себя.

Но однажды нашёлся тот, кто легко и просто открыл мне глаза.

– Ты смелый парень, солдат! Как твое имя? – пытаясь перекричать шум боя, похвалил меня капрал.

– Прайс, сэр! – немного смущенно ответил я. – Ленард.

– Ну что ж, мистер Ленард Прайс, я обязан тебе жизнью. Ловко ты подстрелил тех двух подонков у меня за спиной.

– Спасибо, сэр!

– У тебя знакомое лицо! Откуда ты?

– Техас, сэр! Недалеко от Парадайза.

– О, кажется, я знаю, где это! Там недавно железнодорожную дорогу проложили. Мой старик туда работать пошел. Странное, говорит, место.

– Почему, сэр?

– Название чудное, а сам городок новый, еще свежим спилом пахнет. Вид как на открытке. Но райского там ничего нет.

– Мой брат был пастырем. Он говорил, что город так назвали, потому что солнце на закате садится за две горы, которые местные называют «мамой» и «папой». Так вот, за родителями солнце и прячется, протягивая между ними последний луч. Словно господь тянет свою золотую длань. Людям понравилось место, они начали строить дом за домом, так и получился город.

– Бред какой, – поморщился капрал.

Мы сидели в окопе и продолжали орать: иначе было ничего не расслышать. Взрывы оглушали, у некоторых из ушей текла кровь, рядом со мной сидел контуженный солдат и не понимал, что происходит… Впрочем, и те, и другие были, на мой взгляд, счастливчиками. Перемазанные грязью и кровью, они все еще могли дышать – в отличие от их товарищей, которые уже словили пулю и уже не двигались – или еще только задыхались, судорожно хватая воздух синими губами.

Несколько двенадцатифунтовых Наполеонов не давали нам поднять головы, то и дело гулко швыряя снаряды в сторону окопов нашего полка. Северяне побеждали, они заманили нас в капкан и отрезали путь к отступлению.

– Совсем скоро они сожмут кольцо до точки и выдавят наше южное мясо из нас же самих! – пытался предсказать военный маневр противника.

Несмотря на невысокий чин и молодость, воякой он был опытным, рассудительным и умелым. От страха не убегал, от куража тоже. От него я узнал, что эмоции редко подсказывают правильное решение. Ибо диктуют тебе реальность, которой нет. Вот ты дрожишь от страха, плачешь, может быть, даже обосрался, но ведь объективных причин к этому нет, это всё происходит только в твоей голове. Бессмысленное переживание и бесполезное: ведь полные штаны дерьма явно не поспособствуют твоему доблестному рывку к победе и жизни. Кураж тоже бестолков и зачастую даже опаснее страха. Он приятен, он гонит вперед, хватает тебя, словно орлан, за плечи и несет над врагами, а ты в это время поливаешь их свинцом, как водой из лейки. Но на самом деле ты хрупок, никакого орлана в помине нет, а пуля, одна-единственная, в долю секунды может оборвать всю твою многолетнюю историю. Быстро и глупо, зато приятно – в отличие от страха. Поэтому на войне только рассудок дает преимущество. Сухой расчет. Это дома можно страдать по бабам или бояться их мужей. На войне без эмоций: увидел, услышал, просчитал – действуй. Только так можно выжить и победить. Только так выглядит самая короткая дорога домой.

В тот вечер мы отбились, потеряли много ребят, но выстояли. Северян, как обычно, было много – раза в два больше, чем нас. Шеренги из синих отглаженных шинелей угрожающе надвигались на нас, и в какой-то миг я подумал, что эти волны просто утопят нас в наших же окопах. Янки были лучше вооружены: у каждого по новехонькому Кольту, по сабле и винтовке Спрингфилд со штыком на конце. Мы же больше напоминали оборванцев, вооруженных старыми потсдамскими мушкетами – тяжелыми, с сильной отдачей. Каким-то чудом мы умудрялись отбиваться при помощи этой рухляди, стрелявшей неточно, а то и вовсе через раз. В конце битвы кто-то обязательно орал: «Мы Дикси!». Я же думал, что мы падальщики, которые сейчас снова пойдут обирать трупы. Нет, ничего зазорного в том, чтобы забрать оружие поверженного врага, я не видел. Да пускай даже и сапоги. Но выворачивать карманы трупов в поисках папирос я считал отвратительным. Среди нас были те, кто не гнушался ничем, они могли обыскать мертвого, найти в его внутреннем кармане аккуратно сложенное, но помятое письмо и начать потешаться над написанным, приговаривая что-то вроде: «Он тебя больше не любит, детка!». Кто-то подобной чепухой не занимался, а обыскивал убитых целенаправленно, ища деньги. Бывает, едва прозвучал последний выстрел – а мародеры уже ползут обыскивать трупы. Понемногу они входили в азарт, поднимались с колен и ходили между телами уже по-хозяйски, как в собственном огороде, собирая в карманы урожай. Я же сидел, глядя на это, и в который раз задавал себе вопрос – что за идея нас объединяла и разъединяла одновременно? Синий против серого, янки против дикси, север против юга, смерть против жизни… И снова этот дурацкий кровавый воздух…

Я услышал шаги, затем почувствовал плотный дружеский хлопок по плечу – это капрал остановился рядом со мной. И я спросил его:

– За что мы воюем, сэр?

– Мы воюем за деньги. За чужие деньги.

Капрал сказал это – и осекся. Развернулся и зашагал прочь, опустив голову. Казалось, он сам впервые выразил то, о чем давно думал, и сейчас случайно произнес это вслух. Шел он тяжело, словно держа на плечах дугу от фургона, как будто знал, что долг, в который он перестал верить, тем не менее, нужно исполнять. Генерал Худ не одобрит подобных откровений, а стало быть, не видать капралу Койлу повышения.

Я молча смотрел ему вслед. Слово «деньги» прозвучали так грузно и звонко, словно целый мешок долларов бросили мне под ноги. Я сразу же представил себе картину: мистер Эбигейл, сидя в плетеном кресле на крыльце, выпускает колечки сигарного дыма в сумеречный прохладный воздух и думает о том, сколько денег он может потерять, пока его потные пыльные работники устало бредут к своим хижинам. А где-то в Вашингтоне, так же задумчиво, стоя у окна в своем кабинете, мистер Линкольн курит трубку. И, вероятно, думает о том же.

III. Джон

Глаза Джона были наполнены слезами. Ему развязали ноги, чтобы не волочить обратно в темницу, а лишь подталкивать револьверами в спину. Пленник шел туда своей волей – лишь бы быстрее спрятаться от увиденного ужаса. Темный туман заполнил голову, саднило сердце. Было и страшно, и безразлично. Он был готов даже умереть: лишь бы утихла боль.

«Может, попросить их меня пристрелить? Но вряд ли они согласятся… Спровоцировать? Можно… Но сил нет. Ни двигаться, ни говорить. Положите здесь и пристрелите, как безнадежно раненное животное. Жалости ради».

Те же люди вели его обратно. Рикс по привычке командовал, хотя, кажется, догадывался, что произошло что-то неожиданное, чего не могло случиться никогда, но вот – оно произошло сейчас, нежданно и случайно. Так уж вышло… и Рикс, задумавшись, тоже умолк, будто шляпу снял перед покойником, стараясь не нарушить священную тишину.

Ржавая решетка снова со скрипом отворилась. Сопровождающие втолкнули Джона внутрь и ушли. Рикс пристально взглянул напоследок на пленника, но так ничего и не сказал.

Джон лег на спину и начал смотреть в невидимый потолок. Становилось еще страшнее от того, что тьма, казалось, поглощает его через глаза. Джон зажмурился. Теперь на него смотрели глаза Хаузера – холодные, серые, злые, пустые. Они смеются.

Это, без сомнения, был он. Убийца отца. Тогда в их доме, восемь лет назад. Его глаза покрылись поволокой и стали казаться еще более неживыми и безразличными, еще более запавшими, но не узнать их Джон не мог.

За восемь лет морщины изрубили лицо убийцы, сделав его похожим на кору дерева: жесткую, черствую, землистого цвета. Кажется, после каждой жертвы демоны преисподней рвали кожу Хаузера, а он будто пытался ее сращивать, сшивать – и получились шрамы, которые превратили его рожу в разделочную доску. Вместо губ была прорезь, из который хищник говорил, из которой скалились желто-коричневые, острые, как у собаки, зубы. Хаузер и говорил по-собачьи – громко и отрывисто, будто лаял.

Джон не думал, что будет так тяжело. Бравый молодой человек, сильный и умный, он думал, что стал неуязвимым с тех пор, как покинул горящий дом, в котором родился и вырос. Бессмертный и вечно молодой. Сама судьба благоволила ему с тех самых пор, как отобрала все. Джон свыкся с этой мыслью, породнился с ней. Он чувствовал себя особенным, и это чувствовали те, кто находился рядом. С ним старались не вступать в конфликт, и Джон приписывал это своей уникальности, своей внутренней силе, свободе, доставшейся от предков-индейцев. И к тому же где-то внутри не заживала ссадина, которая своим саднящим зудом вела его сквозь годы. От пылающего дома – в слепую пещеру. Впервые Джон почувствовал этот зуд ранним утром, когда проснулся в канаве у дороги от скрипа колес. Кто-то остановил повозку и взял мальчика на руки. Джон приоткрыл глаза и наткнулся на встревоженный взгляд. Так же на него посмотрела и миссис Росс, когда ее муж занес маленького гостя в дом. Женщина поохала, обработала Джонни раны и укрыла теплым одеялом. Семья фермеров ждала, когда за мальчиком придут или он, следуя заветам своих предков, упорхнет сам, но этого не случилось. Джонни рос, помогал по хозяйству и осваивал навыки, необходимые для жизни на ранчо. События той роковой ночи, как грозовая туча среди погожего дня, настигали внезапно. Джон рос, и туча становилась всё тяжелее. Иногда все завершалось кратковременным дождем, иногда –грозой. Джон не любил, когда это происходило ночью: кошмар нечем было отогнать, даже свет керосиновой лампы не всегда помогал. Днем же страх вполне можно было прогнать пилой или молотком. Зубцы грызли дерево, гвозди в него впивались. Страх мог смениться гневом, и тогда становилось чуточку легче, но никогда не уходил совсем. Зуд ослабевал, но не исчезал. Джон всегда ощущал его: пешком, верхом, на ферме, в городе, за обеденным столом и у вечернего костра. Сквозь годы страх привел его обратно, лишив возможности остаться на ранчо и прожить там спокойную жизнь. Мистер Росс пожал Джону на прощанье руку и снова посмотрел на него с тревогой, как в первый раз, а миссис Росс обняла его и расплакалась, понимая, что даже ее теплые объятия не удержат вольного «сына».