Загадка воскресшей царевны

скачать книгу бесплатно


– Я всегда говорил, что ты шут гороховый, – проворчал его спутник. – Стоило хоть раз взглянуть на твои карикатуры, чтобы понять: для тебя нет ничего святого.

– Между прочим, Сергей Дмитриевич, мои карикатуры очень нравились великой княжне Анастасии и наследнику, да и вообще они всех тобольских узников развлекали, – не без обиды проговорил Глеб. – Тем более что государя я всегда изображал в облике благородного медведя – в отличие от прочей шушеры, которая его предала. В противоположность им всем, мы с сестрой немало рисковали, приехав в сентябре восемнадцатого в Тобольск. Никто из родственников нашего отца, царство ему небесное, и с места не тронулся, чтобы навестить его, а заодно оказать почести павшему величию. Даже те, кто был вполне облечен властью, находились в подчинении Временному правительству и занимались устройством судеб германских военнопленных, как мой дорогой дядюшка Сергей Дмитриевич Боткин! – Он сделал шутовской реверансик своему спутнику, а сержант Халльман вытаращил глаза, не вполне понимая, что происходит: ссорятся эти русские или веселятся? – То есть судьбы швабов его волновали, а на судьбу собственного двоюродного брата ему было наплевать!

– Нашел время обсуждать то, о чем и так не раз говорено и переговорено, – сухо ответил Сергей Дмитриевич Боткин. – Я готов был на все, чтобы вытащить твоего отца из этой глупости, в которую он ввязался – по своему, заметь, желанию! Его никто не заставлял сопровождать императорскую семью в ссылку! Это было ложно понятое чувство долга. Монархия перестала существовать, а значит, долг перед монархом тоже перестал существовать. И в ипатьевском подвале несчастный Евгений погиб именно из-за собственного своеволия. А упрекать меня в помощи германским военнопленным просто архиглупо. Ведь именно благодаря этому я облечен сейчас в Берлине столь многими полномочиями, имею возможность помогать нашим несчастным беженцам, а может быть… может быть, и решать будущее России.

Сержант Халльман начал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу. Зачем эти двое русских заплатили ему такую крупную сумму? Чтобы он сделал то, за что было заплачено, или продолжал стоять на набережной, слушая бурный спор на непонятном языке?

А вдруг появится кто-то из патрульных полицейских?

Впрочем, Халльман всегда может соврать, будто эти двое спрашивали у него дорогу… А они все болтают и болтают!

– Ладно, я готов взять назад все свои слова и даже извиниться перед вами, – примирительным тоном проговорил Глеб. – Но ведь вы сами себе противоречите, дядюшка. Вы упрекали моего отца в ложно понимаемом чувстве долга перед свергнутым монархом, вы фактически отреклись от императора, однако что же вы пытаетесь проделать сейчас, вовлекая в эту интригу нас с Татьяной и рискуя насмерть перессориться со всеми оставшимися в живых Романовыми? Вы ведь собираетесь навязать России монархию на новый лад! Не то ли же самое намерен проделать Кирилл Владимирович[28 - Великий князь Кирилл Владимирович (1876–1938) – сын великого князя Владимира Александровича, внука императора Александра II; двоюродный брат Николая II. В 1924 г., в парижской эмиграции, он, на правах старшего представителя династии, провозгласил себя Императором Всероссийским под именем Кирилла I, что было поддержано далеко не всеми эмигрантами.], который в феврале семнадцатого года сначала надел красный бант, потом спохватился и принялся радеть о восстановлении монархии, а теперь, по слухам, намерен объявить себя наследником русской короны, поскольку он ближайший родственник последнего императора?

– Что за бред? – брезгливо передернул плечами Сергей Дмитриевич. – Участие в заговоре против императора или поддержка заговора по закону о престолонаследии лишила его и его потомков права претендовать на российский престол!

– Позвольте спросить, чем это хуже того, что собираетесь проделать вы? – повторил Глеб.

– Дурак! – окончательно рассердился Сергей Дмитриевич. – Кирилл ищет славы и почестей только себе. Я же надеюсь с помощью этой девушки добраться до английского золота Романовых, чтобы обратить его на помощь русским, которые нищенствуют в эмиграции.

– Ну неужели повезет только нищим и ничего не прилипнет к нашим рукам? – спросил Глеб с таким очаровательным лукавством, что его родственник не смог удержаться от смеха:

– Близ огня да не согреться? Неужто такое возможно?

– И мы с Татьяной, надеюсь, не останемся в стороне? – прямо спросил Глеб.

– Россия вас не забудет, – ухмыльнулся Боткин-старший. – Только не ждите быстрого результата. Все должно пройти самым естественным путем. А это значит, что спешить нельзя ни в коем случае!

– Только не слишком тяните кота за хвост, – проворчал Глеб. – И вообще, насколько вы уверены, что эти вклады существуют? Слухов-то ходит много, но правдивы ли они?

– Князь Львов и Керенский[29 - Георгий Евгеньевич Львов (1861–1925) – русский политический деятель, назначенный Николаем Вторым после его отречения от престола главой Временного правительства. После Июльского восстания и правительственного кризиса ушел в отставку. Керенский Александр Федорович (1881–1970) – министр-председатель Временного правительства России с июля 1917 г.] говорили о сумме в четырнадцать миллионов золотых рублей[30 - Это более восьми миллиардов рублей на современные деньги.]…

– Недурно! – присвистнул Глеб.

– Майне херрен![31 - Господа! (нем.)] – подал голос сержант Халльман, терпение которого наконец истощилось.

– Ах да, – расхохотался Глеб. – Мы и забыли о нашем полицисте! В самом деле, хватит болтать, пора и дело делать! – И приказал, перейдя на немецкий: – Вы, сержант, сейчас зайдите за будочку снова, а выйдите, когда мы отъедем. Ну и сделайте то, что следует. Понятно?

– Зо генау![32 - Так точно! (нем.)] – козырнул сержант, обрадовавшись, что бессмысленная и непонятная болтовня этих русских прекратилась, и отправился в укрытие.

Глеб открыл дверцу автомобиля и подал руку влипшей в спинку сиденья девушке.

Она неуклюже выбралась, огляделась.

– Ну, я рад, что вы образумились и не пытаетесь снова сбежать, – сказал с отеческой лаской Сергей Дмитриевич. – Задумайтесь еще раз о том, о чем мы говорили раньше: вас бессовестно использовали, вас готовили к безропотной смерти из ложно понимаемых патриотических побуждений. Вы должны взять реванш! Конечно, придется набраться терпения. Невозможно, неправдоподобно будет выскочить в политическую жизнь, как чертик из бутылки. То, что сходило вам с рук среди доверчивого русского и румынского простонародья, не пройдет среди людей, которые некогда имели честь знать некую особу лично и частенько лицезреть ее. Повторяю – впереди нелегкий путь, однако цель оправдывает средства. Делайте, как договорились, будьте осторожны. И помните главное: вы ничего не помните! Согласно сведениям Соколова[33 - Имеется в виду Н. Соколов – следователь, который по поручению адмирала Колчака расследовал убийство императорской семьи в доме Ипатьева.], в подвале некоторых добивали ударами прикладов. Это поможет нам оправдать провалы в ваших воспоминаниях. Частичная потеря памяти должна лежать в основе вашего поведения. Вскоре рядом с вами появятся мои люди, чтобы вам незаметно помогать. Если вас начнут одолевать посетители из числа родственников и знакомых этой особы, вы будете заранее предупреждены и успеете подготовиться. Со временем в Берлин приедет моя племянница Татьяна, чтобы вас постоянно опекать и облегчать вашу задачу. Да, и еще вот что важно: если вдруг вы вздумаете прекратить игру, назвать свое подлинное имя и хоть где-то упомянуть об этом нашем разговоре, вам, во-первых, никто не поверит, а во-вторых, вы пожалеете, что ваш жизненный путь не прервался там, где его пытались прервать. – Боткин помолчал, значительно глядя на девушку. – Понимаю, мои слова звучат жестоко, однако считаю, что я должен это сказать. Ведь не я начал эту игру – ее начали вы сами, когда назвались великой княжной! А тот, кто ступил на скользкую дорожку политической интриги, должен идти по ней до конца, если не хочет погибнуть. Впрочем, я знаю, что мужества и отваги вам не занимать, а поэтому еще раз желаю вам терпения. Не сомневаюсь, что рано или поздно мы добьемся успеха. Счастливого пути, дитя мое… ваше высочество!

При этих словах девушка резко, высокомерно вскинула голову, окинула холодным взглядом обоих Боткиных и решительно зашагала к ступенькам, которые вели к воде.

– Раньше у нее не было такого движения, – пробормотал Глеб, тоже вздергивая подбородок.

– Да и быть не могло! – ухмыльнулся Сергей Дмитриевич.

– А, ну да, – пробормотал Глеб и поежился, когда девушка медленно спустилась к воде и приостановилась.

– Не могу я на это смотреть, – пробормотал Боткин-старший и быстро направился к автомобилю.

Раздался всплеск.

Боткин сел за руль, Глеб – на заднее сиденье.

Захлопнулись дверцы, зашумел мотор.

– Где этот ленивый шваб? – проворчал Сергей Дмитриевич. – Он ее утопит!

В это самое мгновение осанистая фигура сержанта Халльмана появилась из-за будочки и уверенной рысцой устремилась к набережной.

– Поехали, поехали, – нетерпеливо воскликнул Глеб. – Зябко!

Тут же он подумал о том, что в воде Ландвер-канала еще холодней, и умолк.

Справа, на Лютцовштрассе, проплыло красное кирпичное здание Элизабет-кранкенхаус, больницы для бедных. Боткины многозначительно переглянулись – место для начала аферы было выбрано не случайно. Они по Потсдамскому мосту пересекли канал в обратном направлении и углубились в сплетение улиц.

Пермь, 1918 год

Вечером того же сентябрьского дня 18-го года, когда сотрудница чрезвычайной комиссии Ираида Юрганова и ее сопровождающий увезли с 37-го разъезда странную девушку, которую задержали в лесу близ Нижней Курьи, кто-то сильно постучал в дверь квартиры пермского доктора Павла Ивановича Уткина.

Квартира эта находилась в том же самом большом трехэтажном доме на углу улиц Петропавловской и Обвинской, где раньше располагался Крестьянский поземельный банк. Однако с сентября месяца здание банка присвоила Пермская Чрезвычайная следственная комиссия по борьбе с контрреволюцией: сначала она забрала только нижний этаж, где помещался сам банк, а потом начала выселять жильцов и захватывать их помещения. В конце концов заняли и квартиру доктора, оставив ему только одну комнату, где он помещался с женой и двумя маленькими детьми, а также принимал больных.

И вот в квартиру Уткина явился какой-то вестовой[34 - В описываемое время так назывался солдат или гражданский служащий для исполнения разных служебных поручений; курьер.] из чрезвычайки и сообщил, что доктора срочно вызывает Малков – председатель Чрезвычайной комиссии. Отказаться от вызова было, конечно, немыслимо, и доктор сейчас же пошел за вестовым.

Он привел Уткина во второй этаж того же дома, в комнату, где находились большевики, работавшие в чрезвычайке: сам Малков, его сотрудники Лобов, Воробцов, Шленов и какие-то еще другие, которых доктор не знал. Все вместе они прошли в соседнюю комнату, где на кушетке лежала в полубеспамятстве молодая девушка – лет семнадцати, не больше: бледная, русоволосая, с полузакрытыми глазами. Лицо ее было нежным, милым, красивым, хотя сейчас и носившим следы недавних побоев: под левым глазом виднелся большой кровоподтек, и угол левой губы был рассечен. В лице этом было что-то отдаленно знакомое, но Уткин не мог вспомнить, где и когда видел ее.

Рядом сидела еще одна женщина – блондинка среднего роста, с тонкими, сжатыми губами и грубоватыми чертами. Ей было на первый взгляд года двадцать два – двадцать четыре. Доктор вспомнил, что встречал ее раньше, правда, мельком, здесь же, на лестнице чрезвычайки. Кажется, фамилия ее была Юрганова – доктор слышал, как ее кто-то окликал.

Один из большевиков, вошедших вместе с доктором, приказал ему:

– Потрудитесь оказать помощь.

Уткин стал осматривать лежащую на кушетке девушку. Следов ударов на голове он не обнаружил. Больная, находившаяся в полузабытьи, то и дело резко вздрагивала. Доктор сказал, что ему надо осмотреть тело девушки и расстегнуть ее одежду.

После этого все бывшие в комнате мужчины удалились, осталась одна Юрганова, однако кто-то из чекистов, выходя, что-то быстро ей приказал. Она кивнула, остро взглянув на доктора.

Доктор обратил внимание, что белая блузка больной разорвана; на ней виднелись засохшие капли крови. Впрочем, на груди синяков и следов побоев не было. В эту минуту девушка открыла глаза и, все еще затуманенным взглядом, посмотрела на Уткина.

«Где же я ее все-таки видел?» – напряженно подумал он и спросил:

– Кто вы такая?

Она дрожащим голосом, но совершенно внятно проговорила:

– Я дочь государя Анастасия.

Уткина даже в жар бросило! Он никогда не видел воочию великую княжну Анастасию Николаевну, только на фотографиях в газетах, однако сейчас понял: вот на кого так похожа эта девушка…

Но как же официальные известия о расстреле царской семьи в Екатеринбурге? Он их не раз читал! А впрочем, по Перми ходили всякие разговоры: якобы убили только самого императора и наследника, а женщин тайно вывезли… и даже в саму Пермь! Раньше Павел Иванович всерьез этих баек не принимал, но сейчас призадумался: а ну как это не байки?!

У доктора задрожали руки от волнения, потому что эти следы избиения в сочетании со словами девушки, с названным ею именем, со всем ее обликом казались чем-то невероятным. Ужасная мысль о насилии мелькнула в его голове… Однако нужно было вести освидетельствование дальше, осмотреть, как выражаются врачи, половую сферу, поэтому Уткин сделал попытку приподнять рубашку девушки. Эта рубашка была на вид дорогая, из тонкого полотна. Тут Юрганова, внимательно следившая за каждым его движением, вдруг крикнула:

– Товарищи!

Немедленно все чекисты вернулись в комнату, и Малков резко сказал:

– Доктор, это вашему освидетельствованию не подлежит.

Уткин бросил на девушку сочувственный взгляд. Впрочем, ему и без осмотра все стало ясно, вот только непонятно, кто мог решиться обесчестить великую княжну!

Уж не эти ли чекисты? Или какая-нибудь непримиримая в своей классовой ненависти революционная солдатня?

– Выпишите лекарства, чем ее лечить, – резко велел Малков.

Доктора провели в соседнюю комнату и дали бланки доктора Иванова, который раньше занимал эту квартиру. Павел Иванович выписал для больной йод, свинцовую примочку, бромистые соли с валерьянкой и перевязочные материалы. Шленов сделал на обороте рецептов надписи – видимо, от имени чрезвычайки требовал срочности работы, – и послал вестового за лекарством.

Берлин, 1920 год

Сержант Халльман доставил в больницу насквозь мокрую девушку и поведал в приемном покое, что, проходя по Шоненберг уфер вдоль канала Ландвер, он услышал всплеск. Осветив темную воду своим фонариком, Халльман увидел молодую женщину, которая, видимо, бросилась в воду с Постдамского моста, решив свести счеты с жизнью, но потом испугалась и поплыла к набережной.

Сержант Халльман поспешил на помощь и вытащил женщину из воды. Он спросил, как ее зовут и что с ней случилось, но она отказалась отвечать. Рассудив, что ночь холодна и женщина в мокрой одежде может простудиться насмерть, сержант повел ее на Лютцовштрассе, в Элизабет-кранкенхаус. Сдав ее с рук на руки медперсоналу, сержант Халльман вернулся к исполнению своих служебных обязанностей, втихомолку радуясь, что никто из врачей или сестер не обратил внимания на то, что он умудрился вытащить из воды тонущую женщину, не только не промокнув при этом сам, но даже сапог не замочив.

Доктора и сестры начали расспрашивать спасенную девушку, но она ничего не отвечала, будто не слышала вопросов. Ни документов, ни каких-либо бумаг, которые могли бы помочь в установлении личности, у нее не обнаружилось. Обследование показало, что никаких серьезных и требующих немедленного вмешательства недугов у нее нет, разве что небольшая простуда. Ну и еще она была сильно истощена. Под правой лопаткой нашелся застарелый шрам, который можно было принять за след от пули или штыка, но девушка не захотела объяснить, откуда он взялся.

Кроме того, неизвестная страдала недугом hallus valgus. Этот медицинский термин характеризует искривление большого пальца стопы на ее правой ноге, что при ходьбе может вызывать едва заметную косолапость. Никакой угрозы жизни в этом заболевании не было – скорее всего, оно являлось врожденным.

Спасенную переодели в сухое белье и сопроводили в палату, зарегистрировав в книге для пациентов как «фройляйн Унбекант» – «Неизвестную девушку».

Через несколько минут в приемный покой доставили избитого русского, который всё еще находился в бессознательном состоянии. Дежурный врач во всеуслышание прочел его имя и фамилию: А-на-то-ли Ба-ши-лоф. Если бы «фройляйн Унбекант» услышала это, ее жизнь, вполне возможно, сложилась бы иначе, однако ее к тому времени уже отвели в палату, она ничего не услышала, а потому всё сложилось так, как сложилось.

Териоки, Выборгская губерния, Россия, 1916 год

До вечера больше ни о чем «вредном и опасном» не говорили. Собственно, Анатолий просто сбежал от таких разговоров и отправился погулять по Териокам. Отец двигаться не мог, Анатолий попытался вывести с собой мать, но та, опасливо покосившись на хмурого Дмитрия Ильича, отказалась: дескать, вдруг больному что-нибудь понадобится. Легко было понять, что отец боится: вдруг матушка выболтает своему любимчику что-нибудь лишнее.

Лишнее – о чем?! Кто эти люди – Филатовы? Почему отец стелется перед ними? Почему боится за них? Что, если они германские шпионы?… Что, если отец завербован?

Эта мысль надолго поселилась в сознании Анатолия, и в этом не было ничего удивительного. Всем петербуржцам было известно, что германский шпионаж перед войной процветал. Гостиницу «Астория», которую немцы выстроили поблизости от русских военного и морского министерств, в городе называли «шпионским отелем». Один из приятелей Анатолия, молодой человек по фамилии Рудин, увлекавшийся картографией и искавший должность в хорошей фирме, был восхищен качеством крупной топографической карты окрестностей Петербурга в трехверстном масштабе в красках, которую выпустила новая картографическая фирма Юлиуса Гаша. Рудин отправился было к Гашу предлагать свои услуги в качестве географического сотрудника. Гаш его принял в чрезвычайно странной, какой-то таинственной обстановке, с глазу на глаз, и отказал в приеме без всякой на то причины. А через несколько дней после объявления войны выяснилось, что Гаш оказался офицером германского генерального штаба, поспешно сбежавшим на родину. Все его картографическое заведение было захвачено жандармами, и там, по слухам, обнаружились некие секретные сведения, которые Гаш не успел отправить в Германию или увезти с собой. Открытие этих и других фактов шпионажа так возмутило жителей Петербурга, что с крыши нового, недавно выстроенного здания германского посольства была низвергнута целая скульптурная группа. Изображала она толпу обнаженных атлетов, очевидно, германцев, которые вели в поводу двух могучих коней. Здесь была довольно прозрачная аллегория: Германия ведет под уздцы Россию и Францию. Скульптура была утоплена в Мойке, и ура-патриоты сравнивали это с утоплением идола Перуна в Днепре при крещении Руси.

Однако, вздохнул Анатолий, тогда, в августе 1914-го, все они были ура-патриотами, все стояли за войну до победного конца и считали, что одолеть немца-перца-колбасу ничего не стоит, а Петроград уже очищен от всех шпионов. Но жизнь научила не слишком-то радоваться случайным победам, ходить с оглядкой, потому что шпионы плодились и размножались, задерживались охранкой, но появлялись снова и снова. Так что подозрения Анатолия насчет загадочных Филатовых, очень возможно, не были лишены оснований, тем паче… тем паче ему показалось, что во внешности той женщины, которую он видел на даче Филатовых и которую Сережа называл тетей Надей, было что-то германское: рост, стать, рыжеватые волосы, какой-то прусский нос, близко посаженные и очень светлые глаза… Она походила на императрицу Александру Федоровну, которая, как известно, была немкой и которую только ленивый на Руси не называл немецкой шпионкой.

Впрочем, Анатолию было досадно даже вспоминать о людях, которые стали причиной его ссоры с родителями. Оставалось уповать, что отец достаточно благоразумен, чтобы не ввязываться в какие-то опасные политические игры, и не станет рисковать жизнью и благополучием жены и сына.

Ехал-то Анатолий в Териоки без особой охоты, но теперь, когда понадобилось уезжать, почувствовал досаду. Уезжать совершенно не хотелось, тем паче что жизнь в Териоках вообще-то была очень приятная и превеселая – не то что в чиновном, замкнутом, высокомерном, вечно зашоренном Петербурге!

По многочисленным улицам и улочкам дачного поселка фланировали нарядные люди, и о том, что где-то идет война, напоминали только изредка встречавшиеся военные в форме – или на костылях, или с нашивками за ранение. Да и то вид у них был отнюдь не угрюмый, а веселый и беззаботный. Сам воздух Териок – насыщенный ароматом сосен и моря – будоражил и взбадривал. Недаром этот поселок был так популярен у петербужцев, понастроивших здесь по-настоящему роскошные дома, которые, впрочем, вполне мирно уживались с небольшими, простенькими дачками.

В Териоках были две главные улицы, Приморское шоссе и Виертотие, что значило Большая дорога, а от них разбегались улицы поменьше: некоторые из них были названы по именам владельцев первых дач – Генриховская, Андреевская, Захаровская, некоторые – в финской части поселка – напоминали о знаменитой «Калевале»: Сампо-кату, Лоухи-кату, Куллервон-кату и Пеллервон-кату[35 - «Калевала» – карело-финский эпос; Сампо – волшебная мельница, которую добывают «герои Калевалы»; Лоухи, Куллерво, Пеллерво – некоторые персонажи эпоса; кату – улица (финск.).]; был также Сатанинский переулок, о происхождении названия которого можно было только догадываться.

Анатолий пересек весь поселок и вышел к берегу; он брел по пустому шоссе вдоль полосы волн, как вдруг услышал вдали какие-то отчаянные крики из моря. Вскинулся, решив, что кто-то тонет и взывает на помощь. Устремился было вперед, но тут же увидел, как из волн возникла совершенно голая по пояс женщина, которая криком остановила торговца ягодой, который брел впереди Анатолия. Выслушав его цену, дама возмущенно крикнула:

– Очень дорого ты просишь, а впрочем, погоди.

Он ей ответил:

– Слушаюсь, барыня, – и сел на песок, а барыня, выйдя из воды, стала не торопясь вытираться простынкой и надевать какой-то бурнус – тоже на голое тело. Затем она гордо прошествовала к небольшой дачке на окраине леса; разносчик поплелся следом.

Анатолий не мог сдержать смех. Вообще простота нравов в Териоках царила исключительная. Анатолий отлично помнил, например, как по соседству с его родителями снимала дачу одна дама, которая каждое утро пила чай на балконе, выходившем на улицу. Сидела она за чайным столиком в каком-то халатишке, расстегнутом сверху донизу, причем под ним ничего не было, и каждый проходящий мимо мог созерцать ее прелести, стоило только задрать голову.

Впрочем, относиться наплевательски к нижнему белью воздух Териоки побуждал также и мужчин, которые в жаркую погоду гуляли по своим садам или вообще в костюме Адама, или, по крайности, накинув старую крылатку[36 - Крылатка – верхняя мужская одежда в виде широкого плаща с пелериной, но без рукавов, а только с прорезями для рук.]. Анатолий вспомнил также своих молодых приятелей, которые, живя на даче, стоявшей напротив дома, в котором разместились какие-то молоденькие пансионерки, установили на балконе теодолит и с упоением созерцали картины быта девиц, нимало не смущаясь тем, что видят девушек вверх ногами, а может быть, даже находя в этом особую пикантность.

Анатолий внезапно остановился, с изумлением обнаружив, что в этом переизбытке фривольных воспоминаний, которые его вдруг охватили, каким-то странным образом присутствует невысокая девушка с русыми волосами, заплетенными в короткие косы и переброшенными на грудь, – Аня Филатова с ее нежным румянцем и высокомерными, неуступчивыми повадками. Анатолия уже мало волновала нелюдимость и необщительность ее семьи – его волновала только она сама, такая внешне обычная и в то же время необыкновенная, простенькая – и в то же время необычайно впечатляющая, возбуждающая… да, силу впечатления, которое она произвела на Анатолия, нельзя было сравнить ни с чем испытанным ранее!

– Да ты влюбился, олух, что ли? – спросил он сам себя негромким шепотом, не заметив, как почти процитировал своего приятеля, уже упоминавшегося Рудина, сестра которого была отчаянно – и, конечно, безответно! – влюблена в Анатолия и даже пыталась стреляться из-за любви, да, на счастье, пистолет в первый раз дал осечку, а на второй выстрел она не отважилась, – и который после этого зловеще предрек Анатолию: «Вот сейчас вокруг тебя вьются самые завидные красотки, а ты на них и не смотришь, но смотри, сукин ты Гиакинф: влюбишься в самую серую мышку, а она на тебя и не взглянет, – вот тогда и повертишься, олух, тогда и поймешь, что это такое!»