скачать книгу бесплатно
Фигуры правою ногою начинай,
А левую затем к ней плавно придвигай.
а главное, слушать рассказы о тех взрослых партнерах, с которыми Наташе доводилось вальсировать. Имя Льва Каменского звучало едва ли не чаще других, сопровождаемое похвалами его мастерству танцора и порицаниями его поведению вне бального зала. Он служил в Санкт-Петербурге, однако там видеться Наташе с ним было негде: таких повес и шалунов, как Лев Каменский, даже близко к Смольному не подпускали, да и приглашения на домашние балы и вечеринки, где могли присутствовать юные девицы, кавалерам, подобным Льву, не рассылали. Однако летом, когда полк, в котором служил Каменский, приходил в московские лагеря, Лев, любитель балов, отводил душу и на взрослом, и на детском паркете. Наташа не могла не восхищаться тем, как он танцует, однако ее отвращала его манера не стесняясь показывать партнерше, по нраву она ему или нет. Взор его становился то брезгливо-ледяным, то опасно-пылким, ну а юной Наташе доставалось только снисходительное равнодушие. Это оскорбляло ее, и отзывалась она о Льве с презрением:
– По Санкт-Петербургу о нем ходят самые неприличные слухи. Женщин он подчиняет себе, но при этом ни во что не ставит! Впрочем, что с него взять, когда на него замужние дамы вешаются и хвостом за ним ходят!
– Что ты говоришь! – смущалась и ужасалась Аглая, однако Наташа таинственным шепотом передавала ей одну скандальную историю, в которой участвовал Лев, за другой, и Аглая даже не знала, хохотать над ними или бранить Каменского всеми известными ей черными словами.
Отношение Аглаи ко Льву Каменскому было, конечно, отражением отношения Наташи. Она так же, как Наташа, презирала его, она негодовала на него так же, однако заглазно так же восхищалась его танцевальным талантом и мечтала пройти с ним хотя бы тур вальса, чтобы показать: и она не лыком шита, и она может составить прекрасную пару этому «паркетному шаркуну», как называл любителей балов и танцев граф Игнатьев, которому медведь столь чувствительно наступил в свое время на ухо, что он ни шагу по паркету сделать не мог, чтобы не сбиться с такта или не потерять каданс, то есть перепутать движения.
Несмотря на то что Лев был сыном старинного друга и сослуживца графа, Михаил Михайлович его недолюбливал и отзывался о нем весьма злоехидно. Единственным достоинством Льва, по его словам, было то, что его ожидало богатое наследство, однако граф не сомневался, что этот повеса его мгновенно либо в карты спустит, либо на танцорок расточит. Основания говорить о расточительстве Льва у графа имелись, ибо молодой Каменский был страшным щеголем и его ментик и доломан были расшиты золотом до ослепительного сияния, а синие чакчиры также имели спереди золотую выкладку в виде завитков и были оторочены золотыми галунами[23 - Ментик – короткая гусарская куртка с меховой опушкой, с пуговицами в несколько рядов, со шнурками и петлями. Ментик зимой носили поверх доломана, а летом накидывали на левое плечо (удерживался ментик в таком положении шнурами, проходившими под мышкой правой руки).Доломан – короткая (до талии) однобортная куртка со стоячим воротником и шнурами, поверх которой надевали ментик.Чакчиры – гусарские форменные рейтузы, украшенные галунами и шнурами.Галуны – нашивки из золотой тесьмы на форменной одежде.] по боковому шву.
Аглая, конечно, Льва никогда в глаза не видела, да и видеть его было ей негде, но вот однажды – случилось это минувшим летом – Наташа отправилась на чай к своей московской подруге. Приглашена была также и Аглая, которую Шурочка Лунина – так звали подругу – знала с детских лет и которую искренне любила. Девицы уединились в саду и принялись болтать. Как водится, перемыли косточки Льву Каменскому и еще некоторым известным повесам, его сослуживцам, но Шурочка вдруг жарко покраснела, когда прозвучало имя конногвардейца Никиты Лескова.
– Пронзил тебя стрелою прекрасный Купидон? – насмешливо спросила Наташа, и Шурочка со вздохом призналась, что да, Никита ей очень по нраву, однако не знает, по нраву ли ему она! К тому же он небогат, хотя и из хорошей семьи, а отец с матерью вечно твердят, что отдадут ее только за богатого и серьезного человека.
«За какого-нибудь Селадона[24 - Персонаж французского пасторального романа «Астрея» Оноре д'Юфрэ; в русской культуре – пожилой волокита.]?» – сочувственно подумала Аглая, начитанная во французской литературе, ибо книги, как уже было сказано, составляли, в отсутствие Наташи, ее главное развлечение, но в эту самую минуту за садовой оградой раздался вдруг странный шум. Затрещали деревья, и можно было подумать, что из прилегающей рощицы валит толпа медведей!
Вспугнутые девицы метнулись к дому, однако через несколько шагов замерли, изумленные, поскольку из рощицы донеслись вдруг звуки настраиваемых скрипок, а потом раздалось что-то вроде мелодии. Опасаясь приблизиться к ограде, барышни поднялись на галерейку, откуда просматривалась округа, и открылась им удивительная картина!
Несколько деревьев, стоявших поблизости к ограде, были, словно диковинными сверкающими птицами, усажены несколькими гусарами. Один пиликал на скрипке, другой играл на мандолине, третий – на флейте, четвертый трубил в трубу, а пятый, забравшийся выше прочих, не играл ни на чем, а просто смотрел на окна дома Луниных.
– Ах, – схватилась за сердце Шурочка, – это он! Никита Лесков!
Увидев на галерейке Шурочку, Никита просиял, замахал ей – и вдруг запел достаточно громко, чтобы перекрыть звуки оркестра:
– Ах, прекрасное созданье,
Я готов к твоим ногам
Пасть, и в этом состоянье
Я за вас всю жизнь отдам!
При всей чувствительности сцены качество первого куплета серенады оказалось таково, что не только Шурочка и ее гостьи покатились со смеху, но и музыканты начали хохотать. Сам Никита, видимо, тоже понял, сколько нелепостей умудрился соединить в четырех строках, и так смутился, что выпустил из рук ветку – и сорвался вниз. На счастье, стоявший веткой ниже гусар проворно сунул за пояс трубу, на которой играл, и поймал Никиту. Помог ему утвердиться на ногах, а затем приказал громко:
– Пой же дальше!
Никита прокашлялся и продолжил:
– Для любви мы все готовы
Наши жизни не щадить,
И лишь ваши мы оковы
Рады без стыда носить!
Видимо, не надеясь больше на свои поэтические способности, Никита завершил серенаду строфой известного в гусарской среде стихотворца Митина, а поскольку сей поэт был любим и военной, и статской молодежью тех лет, оркестранты побросали инструменты и разразились аплодисментами, искательно глядя на тех, ради кого, собственно, старались.
Из слушательниц, впрочем, присоединилась к ним только Наташа, которая тоже хохотала от души. Шурочка от смущения закрыла лицо руками, не вполне понимая, радоваться ей надо оттого, что Никита признался в чувствах, или смущаться, поскольку это было сделано во всеуслышание. Аглая же стояла будто громом пораженная, не сводя глаз с того гусара, который поймал падающего Никиту.
В жизни она не видела такого красавца! Темные волосы небрежно вились вокруг лица. Чертами и сложением он мог бы соперничать с Аполлоном Бельведерским. А его черные глаза сияли, как показалось девушке, ярче солнца. Когда эти поразительные глаза на миг обратились на Аглаю, ей почудилось, будто золотые солнечные нити обвили ее тело, вселяя в него блаженство и истому. Сердце щемило от восторга, доходящего до исступления! Она знала, что согласилась бы всю жизнь смотреть в эти глаза, но тут кто-то из гусар вскрикнул:
– Каменский! Пора играть отступление! Приближаются превосходящие силы противника!
В самом деле, из ворот выскочила дворня, предводительствуемая отцом Шурочки, который, видимо, счел серенаду оскорбительной для дочери. Лунин держал в руках пистолет, который, судя по его виду, мог помнить еще баталии при Азове или под Нарвой[25 - Сражения времен Петра I.], а слуги были вооружены домашней утварью: метлами, кочергами и лопатами.
Трубач, впрочем, успел сыграть несколько тактов отбоя, прежде чем сорвался с дерева вместе со своими товарищами. Донесшийся топот подсказал, что музыканты прибыли сюда верхами – и верхами же удирают теперь от погони.
Вскоре Лунин поднялся на галерею и принялся было бранить дочь, которая дает повод к таким неприличным изъявлениям чувств, однако посмотрел на неудержимо хохочущую Наташу – и сам принялся хохотать, а вскоре к ним присоединилась и совершенно счастливая Шурочка, понявшая, что отец не слишком гневается на Никиту. Только Аглая по-прежнему стояла замерев, прижав руки к груди, ощущая блаженную и в то же время мучительную боль в сердце, которое только что было пронзено стрелой любви.
Каменский… Лев Каменский… Так вот он какой! Красивый и ловкий, яркий и смелый!
Теперь Аглая прекрасно понимала всех красавиц, которые гонялись за Каменским и компрометировали себя. Она и сама готова была бы на все, лишь бы пленить его сердце, настолько оглушила, подавила и в то же время возвысила ее эта внезапно обрушившаяся на нее любовь. Это было необъяснимо, это было, наверное, неразумно… это было как в стихах Карамзина, которого она любила:
Одна любовь в любви закон,
И сердце в выборе не властно:
Что мило, то всегда прекрасно!
Аглая упивалась своим сердечным восторгом, но очень скоро на смену счастью пришла боль. Кто он – и кто она?! Да Каменский и не взглянет на нее никогда!..
К слову сказать, публичное объяснение в чувствах считалось в те времена событием, юную девицу компрометирующим, а потому Никита Лесков немедленно сделал предложение, которое было, само собой, принято: Шурочкой с радостью, а ее родителями с некоторым скрежетом зубовным, но все же вполне благосклонно. В числе дружек жениха был Лев Каменский, в числе подружек невесты – Наташа, и их соседство доставило Аглае немало мучительных минут. В тот день она увидела Льва второй раз – стоя в толпе зрителей у ступеней старой, еще царицей Натальей Кирилловной Нарышкиной[26 - Имеется в виду вторая жена царя Алексея Михайловича, мать Петра Великого.] построенной церкви Вознесения на Большой Никитской, где происходило венчание. Никита вскоре после венчания вышел в отставку, а Лев уехал в Санкт-Петербург, и почти год Аглая совершенно ничего о нем не знала. Ей было только одно утешение – молиться и надеяться на Бога.
Разумеется, она молчала о том, что влюбилась, молчала о том, кем пленилось ее неопытное, но дерзкое сердце, и даже Наташа не подозревала об этом. Аглая не призналась подруге потому, что ей было невыносимо слышать даже одно недоброе слово о человеке, пленившем ее разум и душу, а Наташа, конечно, принялась бы чернить его, как не раз бывало раньше.
Но… но теперь-то что? Неужели теперь Наташа должна стать женой Каменского, которого она не любит, но которого любит Аглая?!
– Да ведь граф Михаил Михайлович Льва презирал, что же он так переменился? – вскричала она в отчаянии. – И граф же знает, что ты Каменского терпеть не можешь! Как же он решил тебя за него выдать?
– Именно потому, что я его терпеть не могу! – простонала Наташа, которая была слишком огорошена свалившимся на нее несчастьем, чтобы заметить, в каком отчаянии подруга. То есть она это заметила, но отнесла на счет сочувствия себе. – Он решил наказать меня за Филиппа!
– Граф узнал про Филиппа?! – всплеснула руками Аглая. – Но как?!
– Да я сама виновата. Потеряла одно письмо Филиппа, как последняя дурочка. И надо же было случиться, чтобы его нашла тетушка Зинаида Михайловна! Мигом передала, конечно, отцу. Теперь будет стеречь меня, как цербер, на субботнем маскараде у Прокошевых…
– В субботу маскарад у Прокошевых? – удивилась Аглая. – Ты мне не говорила.
– Да я и сама об этом не знала! – отмахнулась Наташа. – Отец позабыл мне сказать о приглашении, хотя дал за меня согласие присутствовать. Он был занят только тем, что со старшим Каменским сносился. Тот давно прочил своего сыночка за меня, да отец все отнекивался. А узнав про Филиппа, как с ума сошел. Чем, говорит, за бесчестного да нищего шалопая пойдешь, лучше отдам тебя за шалопая богатого да властью обласканного! А Филипп никакой не бесчестный! И ничуть не шалопай!
И она залилась горючими слезами.
Филипп Пущин и Наташа были знакомы с детских лет. Дело в том, что отец Ильи Капитонова служил в одном полку и с Василием Пущиным, отцом Филиппа. Состояние Пущиных, конечно, было несравнимо с Игнатьевским, поэтому именно граф Игнатьев принял осиротевшего Илью в свой дом. Ну и госпожа Метлицына сыграла свою роль, конечно. Однако Василий Пущин продолжал следить за воспитанием и учебой Ильи, часто приглашал его к себе, да и Филипп частенько навещал Илью и постепенно стал своим человеком в доме Игнатьевых. Наташа не помнила того времени, когда не любила бы Филиппа, а он не любил бы ее. Любовь их выросла из детских лет и повзрослела вместе с ними. Они не говорили о своих чувствах – просто знали о них, и мысль о том, что со временем они станут принадлежать друг другу, была для Филиппа и Наташи неоспорима и естественна.
Со временем Филипп так же, как и Илья, поступил на службу в архив Коллегии иностранных дел. Но поступил он туда не по протекции Зинаиды Михайловны Метлицыной или кого-то другого, а всего добился своим умом, получив прекрасное образование и закончив университет. К работе в архиве Филипп относился отнюдь не спустя рукава. Знал он не только иностранные языки, но умел прочесть и письма, документы, написанные старыми уставами и полууставами, что для большинства архивных юношей было делом немыслимым. Назвать его петиметром или фасонаблем[27 - Щеголем, модником, рабским подражающим всему французскому (устар.).] ни у кого язык не повернулся бы, да ему и не нужно было тщиться наряжаться: он был из тех счастливчиков, кому идет всё, кто в любой одежде выглядит привлекательно и элегантно, а когда кто-то из коллег вдруг посмеивался над его простым платьем, Филипп рассказывал о государе Александре Павловиче, который надевал шелковые чулки только к бальным туфлям, а в обыденной жизни предпочитал онучи[28 - Онучи – тонкие полотняные портянки, охватывающие ногу особым образом от подошвы до колена.] из тонкого полотна.
Филипп дружил с теми, кто составлял цвет московской аристократической молодежи, и был вхож во многие самые известные дома. Однако, к несчастью, со временем отец его разорил семью игрою в карты и пьянством, что и свело его в могилу. Он оставил Филиппа и его мать почти без средств. Теперь они жили только на жалованье Филиппа, и госпожа Пущина, которая, к несчастью, от постигших семейство бедствий несколько тронулась умом, не стеснялась провозглашать направо и налево, что их дела может поправить только брак Филиппа с богатой невестой. Она доходила до того, что даже спрашивала, кого знакомые могут присоветовать. Дескать, не засиделась ли у кого из состоятельных людей дочка в девках по причине того, что черти на ее личике горох молотили, или, к примеру сказать, не находится ли она в последнем градусе чахотки? Так ее Филиппушка, дескать, не погнушается и на такой жениться…
Разумеется, охочая до сплетен Москва, где все всё про всех знают, с удовольствием подхватывала и разносила эти слухи. Кто хорошо знал Филиппа, в это не верил. Но таких было мало. И на фоне этих слухов попытка Филиппа просить руки Наташи, конечно же, наткнулась на решительный отказ графа Игнатьева. Это на Филиппа «тонко» намекал он, когда упоминал о каких-то безденежных искателях богатого приданого. Графу и в ум не восходило, что Наташа могла быть влюблена в Филиппа, да и вообще у него не укладывалось в голове, что у дочери имеются свои планы относительно собственного будущего. По его мнению, женщины ни о чем не способны судить здраво и должны получать решения всех трудных вопросов от отцов и мужей.
– Меня теперь из дома до маскарада ни на шаг не выпустят, – вздохнула Наташа. – А как бы мне хотелось с Филиппом повидаться! Но ему туда путь заказан.
– Но ведь на маскарад под масками ходят, – слабо улыбнулась Аглая. – Кто же мешает Филиппу появиться в каком-нибудь диковинном образе?
– А приглашение где взять?! Ему приглашения не пошлют, я это точно знаю. Батюшка расстарался, подговорил Прокошевых! Да и если даже Филипп туда каким-то хитрым образом проникнет, ко мне ему будет не подойти. Отец обещал сообщить Льву, в каком я буду наряде. Я обязана буду танцевать только с ним, как положено невесте.
– Но вы еще не обручены! – с трудом выговорила Аглая. – Никто ведь не знает, что вы жених и невеста!
– Вот заодно и узнают, – мрачно буркнула Наташа. – Ах, если бы мне вместо маскарада с Филиппом встретиться! Он тайно венчаться предлагал, да я не решалась. А теперь решусь, вот ей-богу решусь! Доведет меня батюшка своими придирками!
– Ох, Наташа, не усугубляй горестей! – покачала головой Аглая. – Может быть, граф Михаил Михайлович еще и передумает. Ты же зеница его ока. Лучше было бы, чтобы он тебе и Филиппу дал свое благословение. А то в самом деле – и жить не на что будет, и на супруга навлечешь несчастия. Еще со службы его погонят… Тогда как? А ведь у него еще и мать хворая! Нет, нельзя отца злить. Надо что-нибудь придумать, чтобы он вам дозволил венчаться законно. Вот хорошо было бы, чтобы Лев от тебя сам отказался. Или для тебя это зазорно?
– Я бы Господа и Пресвятую Богородицу за это благодарила не знаю как! – страстно крикнула Наташа. – Да ведь не откажется он. Если только совсем голову потеряет. Но от кого?..
Аглая молча смотрела на нее.
«Я бы жизни не пожалела, только бы он от меня голову потерял!» – чуть не вскрикнула она. Но Наташа, погруженная в свои беды, на счастье, не дала подруге высказать то, от чего горело ее сердце, а страдальчески простонала:
– Умру, ну просто умру, если не повидаюсь с Филиппом! Нам надо решить, что делать!
– А хочешь, я вместо тебя на маскарад пойду? – неожиданно бухнула Аглая – и у нее даже дыхание перехватило от собственной смелости.
Наташа ошалело уставилась на нее. Аглая робко улыбнулась, ожидая, что подруга сейчас поднимет ее на смех, однако Наташа всплеснула руками – и бросилась ей на шею.
– Душенька моя! – бормотала она, расцеловывая Аглаю. – Какая ты добрая, какая смелая! Какое счастье, что ты у меня есть! Неужели ты это ради меня сделаешь?! На такой риск пойдешь?
– Да я ради тебя на все готова! – искренне ответила Аглая, умолчав, впрочем, о том, что на этот риск она готова пойти прежде всего ради себя и ради своего неистового, любящего, исстрадавшегося от любви сердца.
Но вот прошел первый порыв исступленного восторга, и Наташа, утерев слезы радости, взглянула на подругу озабоченно:
– Но как же мы все сладим?
– Я пока не знаю, – честно ответила Аглая. – Но сладим обязательно!
Глава четвертая
Маскарад
«…Может быть, он все понял? – с ужасом думала Аглая. – Может быть, он догадался, что я – это не я, то есть что Наташа – это не Наташа? Оттого и не подходит ко мне? А мы-то думали…»
Они-то думали, что самым трудным будет обвести вокруг пальца тетушку Зинаиду Михайловну, которой предстояло сопровождать Наташу на бал! Однако от вовремя поднесенной рюмочки вишневочки, потом другой, а потом и третьей госпожу Метлицыну стало немедленно клонить в сон, и она придремнула в первом попавшемся кресле в парадном вестибюле около главной лестницы.
Тем временем Наташа закатила немалый скандал, прокричав, что ни на какой бал она не поедет, что маскарадный костюм могут отнести обратно в мастерскую, где его шили, что в этом доме хотят ее несчастья, если норовят выдать за человека, к которому она не питает ни малой склонности, который ей до такой степени мерзок, что с ним не только жизнь прожить, но даже тура вальса делать не хочется. Сцена была рискованная, однако цели своей достигла. Граф мигом вспылил и пригрозил Наташе вместо бала отправить ее в полицейскую часть для порки. У самого у него рука не поднимется, а наказание в участке она навек запомнит! На миг проснувшаяся Зинаида Михайловна хихикнула, слегка заплетающимся языком поддержала брата и снова задремала в своем удобном креслице.
Между прочим, угроза эта была вполне обыденной. Дворяне посылали в часть провинившихся слуг, купцы и мещане – непочтительных и непослушных сыновей, а то и дочерей. Пока, правда, никто не слышал, чтобы в части выпороли графскую дочь, ну и Наташе, конечно же, совсем не хотелось сделаться первой и быть ославленной на всю Москву. Поэтому ей пришлось смириться. Она кинулась в свою комнату, преувеличенно громко рыдая и крича, что на бал, так и быть, поедет, однако ни словечка больше не скажет ни отцу, ни тетушке, если они задумали ее погубить.
Граф окончательно вспылил и, крикнув в ответ, что даже и провожать ее не выйдет, заперся в своем кабинете.
Все это время Аглая, уже одетая в сшитое для Наташи новое – его лишь час назад принесли от портнихи – мариновое домино[29 - От франц. marine – морской; мариновый цвет – морской волны.Домино – маскарадный костюм, длинное одеяние с рукавами и капюшоном, чаще в виде свободного плаща, но иногда выглядевшее как приталенное платье с пышной юбкой и капюшоном.], простенькое, но вместе с тем благородное, стояла за дверью, готовая выйти на сцену и сыграть свою роль. Девушки были одного роста, похожего сложения, обе русоволосые, вот только волосы у Аглаи чуть курчавились на висках, поэтому пришлось туго забрать их заколками. Впрочем, их должен был прикрыть капюшон. Глаза у них тоже были похожи – у обеих серые, разве что у Аглаи гораздо светлее, отчего они легко перенимали цвет платья, которое она надевала, поэтому сейчас отчетливо отливали зеленью. Но когда она скрыла лицо бархатной маской, отороченной кружевом, глаза потемнели, и теперь от Наташиных их было не отличить.
Тем временем Наташа схватила большой клетчатый платок, в котором Аглая обычно выходила из дому по мелким поручениям или каким-то хозяйственным делам, не требующим нарядности, и набросила его так, что ее голова и наполовину фигура оказались скрыты. Платье на ней тоже было Аглаино, так же как и башмаки. Ну а Аглая была обута в Наташины бальные туфельки из голубовато-зеленого атласа – в цвет домино – с такими же лентами, охватывающими щиколотку. Подметка туфелек была изготовлена из столь тонкой черной кожи, что и шаг ступить по улице, даже и мощеной, а таких в Москве было раз-два и обчелся, оказывалось весьма чувствительно. Только спуститься по лестнице, да скоренько выскочить на крыльцо, да прыгнуть в повозку, а потом проделать тот же путь, только в обратном порядке, чтобы попасть в бальную залу. Впрочем, туфельки, при всей своей субтильности, вполне могли выдержать вечер, а то и ночь самого неистового общения с паркетом бальной залы, ну а если бы порвались завязки, с собой в сумочке у Зинаиды Михайловны лежала запасная пара башмачков, точно таких же, как первые. Конечно, Аглая надеялась, что как-нибудь обойдется одной парой, потому что любой разговор с Зинаидой Михайловной мог ее выдать. Правда, сопровождающие девушек почтенные дамы обычно щедро угощались сладостями и сладкими винами, так что иногда, наоборот, именно опекаемым в конце бала приходилось заботиться об опекуншах. На это Аглая тоже сильно рассчитывала.
Но до конца бала еще далеко. Он даже не начался еще! А пока…
«Обманем тех, кто достоин быть обманутым!» – снова вспомнила Аглая своего любимого Карамзина. Они с Наташей переглянулись, быстро перекрестили друг дружку, вышли в коридор, еще раз взволнованно переглянулись – и разбежались в разные стороны: Аглая, опустив на лоб капюшон и уповая на то, что кружевная оторочка маски прикрывает ее губы, побежала к парадной лестнице, где разомлевшую Зинаиду Михайловну вынимал из кресла слуга, ну а Наташа кинулась к черному ходу и через сад, окольным путем, выскочила на круговую дорогу, где ее ждал в наемной карете Филипп, который, с тех пор как прочел письмо, переданное ему Аглаей, никак не мог поверить в счастье столь долгого свидания: ведь Наташа должна была вернуться домой не раньше Аглаи, а это значило – через два или три часа. Море времени для двух влюбленных, которым раньше приходилось встречаться лишь урывками! Правда, на сердце Филиппа лежала темная тень, и счастливые предвкушения встречи мешались в его мыслях с дурными предчувствиями вечного прощания…
В заговор подруг был посвящен единственный человек в доме: помощник буфетчика Дроня. Он должен был открыть Наташе двери и калитку в заборе, а потом стеречь ее возвращение. Дроня был обязан Наташе и Аглае если не жизнью, то целостью шкуры – уж точно. Год назад подруги спасли его от жесткой порки в полицейской части, а главное – от высылки в графскую подмосковную, где его непременно забрили бы в рекрутчину. Подвел Дроню под монастырь неудачливый ухажер все той же Лушки: лакей Минька. Он нарочно пролил масло в коридорчике, которым Дроня должен был нести графу и его гостям поднос, уставленный графинчиками с наливками, а также рюмками. Поднос был преизрядный, добра на нем стояло не меньше, чем на сотню рублей, однако, будь ты хоть скоморох из ярмарочного балагана, не удержаться тебе на ногах, ступив на щедро намасленный пол. Не удержался и Дроня – шлепнулся, поднос уронил, дорогую посуду побил, вино пролил, и причитай не причитай по поводу масла на полу, графа разгневанного не умилостивишь! Однако – по чистейшей случайности! – Аглая видела, как Минька пол маслил. Она и заступилась за Дроню перед Наташей, она и умолила подругу броситься к отцу и спасти несчастного парня. В результате в часть на порку, а потом и в подмосковную отправился зловредный Минька, ну а Дроня с тех пор не только двери бы в неурочный час для барышень Натальи Михайловны и Аглаи Петровны открыл или закрыл, но и жизни бы своей ради них не пожалел!
К счастью, этого пока от него не требовалось, а что требовалось, он исполнил.
Аглая была так взволнована, что плохо осознавала происходящее. Словно во сне, промелькнула дорога до дома Прокошевых: цокали копыта, похрапывала, то и дело вскидываясь и что-то бормоча, Зинаида Михайловна, мимо проносились другие повозки, доставлявшие причудливых персонажей, которые тоже спешили на маскарад… Но вот прибыли; один из лакеев, встречавших гостей, подал руку легко выскользнувшей из кареты Аглае, другой помог выгрузиться Зинаиде Михайловне; хозяева, встречающие гостей, приветливо улыбнулись обеим, уверенные, что рядом с госпожой Метлицыной идет под маской Наташа Игнатьева (на обычном балу их прибытие было бы громогласно объявлено, однако на маскарадах инкогнито, насколько возможно, блюлось, так что увеселения эти словно нарочно были созданы для интриганов и авантюристов… авантюристок тож!)… И вот уже двери бального зала распахнуты, и музыка оркестра, стоявшего на хорах, словно накрывает Аглаю волшебными звуками, и в глазах все начинает мелькать при виде кружащихся в вальсе пар, и высокий гусар в полумаске склоняется перед ней, приглашая на танец, и сердце ее падает, замирает, а потом начинает биться ровнее, потому что это оказывается не Лев Каменский, а какой-то незнакомый военный.
Кавалер, впрочем, вальсировал изрядно, и Аглая всецело отдалась наслаждению танца, однако успевала окидывать взглядом залу, пытаясь увидеть того, по кому она томилась уже почти год, и не сомневаясь, что он вот-вот окажется рядом. Но лишь только закончилась мелодия, Аглаю увлек в круг другой гусар, и это снова был не Лев, потом третий и четвертый… казалось, все присутствующие в зале военные сговорились непременно потанцевать с маской в домино маринового цвета, но Аглая, как ни кружилась все-таки ее голова в крутых поворотах, как ни сбивалось в пробежках и стремительных глиссадах дыхание, все же мгновенно чувствовала, что это опять не Лев заключает ее в свои объятия. Самое удивительное, что, ни разу не быв в его объятиях, она не сомневалась, что узнает их немедленно… однако судьба к ней пока что не благоволила.
Поскольку на этом маскараде не присутствовали ни государь-император, ни члены фамилии, ни высокопоставленные сановники, ни представители высшей аристократии (на него, конечно, были приглашены только дворяне, но многие даже без титулов), да и вообще Москва была куда свободней от светских условностей, чем Северная столица, устроители этого маскарада позволили себе отойти от обычного распорядка, когда бал непременно начинался полонезом, затем следовали мазурки, котильоны и непременно устраивались кадрили. На этом маскараде прежде всего и почти исключительно кружились в вальсе, самом любимом танце этого времени, неистово ворвавшемся в моду. Играли, конечно, и чтимую многими мазурку, однако вальс воистину царствовал! В памяти многих из присутствующих в зале еще были живы годы, когда покойный император Павел Петрович этот танец настрого запретил, а вновь сделал его королем балов государь-император Александр I, который считался одним из лучших танцоров эпохи. Казалось, неистово кружась, проходя тур за туром, танцоры стремятся вознаградить себя за те годы, когда балы казались скучны и однообразны без вальса, а может быть, они смутно предчувствовали, что вскоре настанет время, когда будет не до танцев – не только не до вальса, но и не до танцев вообще! – потому что война, которую все ждали, но в возможность которой все же не хотели верить, уже стояла на пороге. Всем было известно, что Наполеон сосредоточил на границах России около 640 тысяч солдат, причем французы составляли только половину армии, а остальная ее часть была укомплектована поляками, итальянцами, немцами, австрийцами и прочим «европейским сбродом», как писали патриотически настроенные газеты.
Впрочем, сейчас мысли об этом были отогнаны прочь! Чудесная музыка Гуммеля, Моцарта, Гайдна стремительными наплывами будоражила сердца, мягкими пассажами успокаивала смятенный разум и бурными переливами вновь кружила головы…
Это был маскарад-домино, однако лишь для дам. Кавалерам следовало являться в масках, но в мундирах (военным), во фраках или сюртуках (статским), однако даже офицерам предписывалось танцевать только в бальных башмаках. Дозволялось нарушать это обычное правило разве что в провинции, да еще война заставит его нарушить… но это время еще слегка сквозило в дымке будущего, а нынче казалось и вовсе неразличимым.
Дамские домино оказались самых разнообразных фасонов и покроев: как глухими, строгими, скучными, так и весьма кокетливыми: некоторые были даже с открытыми шеями и весьма откровенными декольте, лишь слегка декорированными кружевом. Особенное внимание привлекала одна дама в домино моднейшего цвета мордорэ[30 - От франц. maure dorе – букв. позолоченный мавр; красно-коричневый цвет с золотым отливом.] и золотой маске. Локоны огненно-рыжего цвета падали из-под капюшона на ее точеные плечи, слегка припудренные золотистой пудрой. Приличия диктовали дамам делать для бала строгие прически с забранными наверх волосами, так что эти рыжие локоны выглядели столь же вызывающе, как декольте дамы и ее золотистая пудра. Однако Аглая ненадолго задержалась взглядом на незнакомке – гораздо более пристальное внимание ее привлек кавалер рыжеволосой особы: высокий темноволосый гусар, чьи черные глаза так и сверкали в прорезях маски. Огоньки свечей огромной люстры сияли на золоте, украшавшем его доломан.
У Аглаи на миг остановилось сердце.
Вот он! Вот он! Просто удивительно, что Аглая не замечала его раньше, ведь его окружает сияние, подобное солнечному. Здесь такая толпа, столько народу, к тому же она танцует беспрерывно, ей не до того, чтобы разглядывать окружающих. Или Каменский только что появился? Сейчас кончится танец, и Лев подойдет к своей невесте… вернее, к той, кто исполняет роль его невесты!
Восторг от того, что она вот-вот окажется в объятиях любимого, заставил ее счастливо засмеяться, и пятый, а может быть, и шестой гусар, с которым Аглая вальсировала, взглянул на нее внимательнее:
– О, кажется, вам нравится вальсировать со мной, графиня Наталья Михайловна?
Тотчас испуганное «ох!» сорвалось с его губ: ведь на маскараде считалось верхом неприличия указывать маске, что ее инкогнито открыто. Кавалер даже сбился с такта, однако тотчас восстановил каданс.
Впрочем, Аглая не собиралась спускать ему промах и резко спросила:
– Вы меня знаете? Откуда?
– Да мы с вами уже танцевали, – забормотал гусар, отводя глаза, – ну и я не мог не запомнить чарующую легкость ваших движений.
Аглая легкой улыбкой оценила комплимент, слишком вычурный, чтобы быть естественным, и, несомненно, почерпнутый из каких-нибудь стихов. Однако она не намерена была отставать:
– Когда же мы танцевали?
– Н-на Святках, кажется… – пробормотал гусар.
– Этого не может быть, – качнула головой Аглая. – На Святках я была больна и пропустила гулянье. Возможно, на Масленицу?
– Да-да! – обрадовался гусар. – Конечно!
– У Савельевых? – обманчиво ласково подсказала Аглая.
– Да-да! – снова закивал гусар.
Со своим удивительным простодушием он оказался легкой добычей! Однако его сбивчивая болтовня наводила на размышления… Аглая прежде не посещала балов, так что оценить «чарующую легкость ее движений» гусару было просто негде. С Наташей он совершенно точно не мог танцевать ни на Святках, ни на Масленице: она оба эти праздника проболела; кроме того, Савельевы, сколь было известно Аглае, не давали балов в этом году из-за траура, который вынуждены были надеть по одной из своих родственниц. Выходит, этот гусар точно знал, что под домино маринового цвета должна скрываться именно молодая графиня Игнатьева. Но откуда? Откуда он мог это знать? Кто-то сказал ему… но кто?!
«Отец обещал сообщить Льву, в каком я буду наряде», – всплыли в памяти Аглаи слова Наташи. А потом она тоскливо добавила: «Я обязана буду танцевать только с ним, как положено невесте».
