скачать книгу бесплатно
Тут затуманенное сознание Ольги начало наконец реагировать на происходящее. После того как Мыльников ударит ее, останется только убить кого-то: или его, или себя.
Она зажала рот ладонью и что было силы вцепилась зубами в эту ладонь. На глазах выступили слезы, но боль мгновенно ее отрезвила. Тело еще вздрагивало, но дурацкий хохот перестал рваться изо рта.
– Полегчало? – с явным разочарованием спросил Мыльников. – Тогда выходим. Приехали!
Ольга посмотрела в окно, увидела, что автомобиль остановился напротив кирпичного невыразительного здания с высоким крыльцом, разглядела вывеску у двери, на которой значилось, что здесь размещается отделение милиции Советского района, – и у нее снова началось какое-то помутнение сознания. Она не помнила, как вошла в здание, как поднялась по лестнице. Очнулась, когда Мыльников своим ключом отпирал дверь с цифрой 313.
На мгновение мелькнула бредовая мысль, что они вернулись в ту же самую аудиторию, где она сегодня принимала экзамен и откуда ее увели эти два негодяя. Почудилось даже, что вот откроется дверь – и она наткнется взглядом на ожидающий взгляд Дениса. Так было всегда: сначала этот напряженный взгляд, потом такое облегчение в глазах, словно Денис уже не верил, что Ольга придет, и теперь не мог сдержать счастливой улыбки…
Дверь распахнулась. Это была никакая не аудитория, а маленькая комнатка с узким окошком, двумя столами и втиснутым в угол сейфом. Здесь было так тесно, что край письменного стола упирался сидящему в живот, а посетителям приходилось, скособочившись, усаживаться в угол, под низко свесившимися плетями буйно разросшейся традесканции.
И Ольга вспомнила эту комнату, вспомнила, как она была здесь всего пару месяцев назад, в начале декабря прошлого года, как сидела вот в этом углу, периодически смахивая эту чертову традесканцию с лица, и думала, что это сродни китайской пытке, при которой человеку на голову капает вода, пока он не сойдет с ума. Наверняка вызванных на допрос сажают под этот назойливый цветок затем, чтобы они теряли душевное равновесие и никак не могли сосредоточиться, отвечая на вопросы следователя, несли бы всякую чушь, путались бы в ответах на простейшие вопросы.
Вот и Ольга путалась.
Валентина Абдрашитова
Январь 2001 года, Северо-Луцк
Поезд в Северо-Луцк приходил в полдень, и Валентина, которая всегда просыпалась ни свет ни заря, измаялась до полного изнеможения. Было ужасно жаль этого впустую уходящего времени. Попутчики отсыпались чуть не до десяти, в купе царила темнота из-за опущенной шторы. Валентина – женщина деликатная, ей было неловко скрипеть шторой, шуметь, возиться, даже чай пить, хотя чаю очень хотелось. Она лежала, пытаясь снова уснуть, но была слишком взбудоражена мыслями и надеждами. Если ночью глаз не могла сомкнуть, то разве забудешься утром, когда вся напряжена в ожидании приезда?
Она встала, неслышно оделась, сходила умыться, торопя время, но оно еле ползло. Валентина решила не возвращаться в купе, пока не поднимутся попутчики, и встала у окошка в коридоре, снова и снова прокручивая в голове план действий и мысленно проверяя, все ли документы захватила. Паспорт – в паспорте штамп о бракосочетании с Абдрашитовым Алимом Минибаевичем – и свидетельство о браке, и свидетельства о рождении Александра Алимовича и Никиты Алимовича Абдрашитовых, своих ребятишек, Валентина тоже прихватила. Неведомо, понадобятся ли их метрики, главное – свидетельство о браке! Какое все-таки счастье, что она оказалась такой терпеливой, что не поддалась в свое время обиде на неверного мужа, который сгинул невесть куда, так что ни слуху от него не было, ни духу, ни алиментов на двоих ребятишек. Томка Крутикова говорила: «Разведись, найди себе путевого мужика, ну ведь жизнь попусту проходит, уж сколько лет одна да одна!»
Уж кто бы говорил, только не Томка Крутикова, чей муж Василий сам ушел из дому! Правда, Васька семью не совсем бросил: регулярно присылал денежки и очень редко – скупые, из трех строк, письма, судя по штампам на конвертах, из Северо-Луцка. В адресе отправителя всегда было написано: «Главпочтамт, до востребования», так что, где он конкретно жил, чем занимался, все было покрыто мраком неизвестности. Томка сначала жутко бесилась, все порывалась съездить в Северо-Луцк и там чуть ли не с милицией разыскать своего благоверного. Однако тут Васька стал присылать очень хорошие деньги, и у Томки, которая по гороскопу была Телец, а значит, отличалась трезвостью и рассудительностью, хватило соображения не рубить сук, на котором она с дочками сидит. Пускай Васька погуляет на просторе, пускай перебесится – все равно вернется в семью, потому что так любить дочек, как любил он своих, не всякий может. Затоскует, воротится, уверенно говорила Томка, и она оказалась-таки права: Васька и впрямь вернулся две недели назад после более чем двухлетнего отсутствия.
Но Валентина доподлинно знала, что причиной его возвращения была вовсе не воскресшая любовь к семье. Хоть все эти две недели и тетешкал он своих девчонок пятнадцати и тринадцати лет на коленях, словно малолеток, хоть Томка стыдливо опускала глаза и надевала не любимые ею свитера с высоким воротом, чтобы скрыть следы жарких Васькиных поцелуев, но все равно – причина его возвращения крылась в другом. По пьяной лавочке он сам признался Валентине: вернулся-де потому, что около полугода назад умер Алим.
Умер Алим!.. Валентина даже сама изумилась тем горючим слезам, которыми она вдруг залилась. Все прошло, все давно изболелось, она не испытывала к непутевому мужу даже ненависти, осталась лишь обида на него, и то – не за себя, брошенку, а за мальчишек, которые росли без отцовской заботы. Но все-таки Алим был ее муж, все-таки она его когда-то любила, от него родила сыновей, его когда-то ревновала и ждала, втайне от всех надеясь на его возвращение: вот он приползет на коленях и заплачет… Теперь плакала она сама, оплакивала бывшую любовь и несбывшиеся надежды, так горько и долго плакала, что очень не скоро до нее дошла связь между возвращением Васьки и известием о смерти Алима.
Получалось – что? Получалось, Васька знал, где последние годы жил Алим! Знал, однако держал это втайне не только от Валентины, что вполне объяснимо, но даже и от законной жены. Неужели Алим скатился в такие бездны, что Ваське даже стыдно было о нем упоминать в своих редких письмах? Но теперь-то можно рассказать!
Она утерла слезы и начала расспрашивать. Васька сперва пыхтел, отмалчивался, потом его прорвало, и тут Валентина поняла, что испытывает человек, которого внезапно бьют по голове тяжелым предметом.
Анфиса Ососкова
Июнь 1995 года, Кармазинка
– Да ча?пай ты поскорей, сейчас дождь ударит, – донесся до нее раздраженный голос Надьки.
Анфиса подняла голову, огляделась. Она так глубоко задумалась, что и не заметила, как они дошли до моста через Кармазинку. Деревня осталась позади, за рощей, которая раньше была реденьким парком, а теперь по причине безлюдья оживилась, разрослась и грозила вскоре сделаться настоящим лесом. Отсюда, от реки, потемневшая роща казалась большой черной тучей, возлегшей на крутояре. Вообще все смерклось вокруг. Наконец-то собралась гроза: тучи уже неделю стадами бродили над Кармазинкой, раздувались, темнели, набухали влагой – и вдруг исчезали с небосклона, словно отправлялись искать счастья где-то в других краях… куда сейчас отправится Надежда. Но вот они вернулись, чтобы пролиться наконец обильным дождем.
«Говорят, дождь в дорогу – к удаче», – вспомнила Анфиса, и сердце ее сжалось. На лице она ощутила влагу. Что, уже начинается ливень? Нет, это только слезы, ее слезы…
– Анфиска, ты что? – Надежда наконец соизволила обернуться и увидела лицо подруги. И даже остановилась. – Да ты ревешь, никак? Ты – ревешь?!
Анфиса сжала губы, стиснула руки в кулаки. Никто и никогда не увидит, как ей плохо! Никто и никогда – тем более проклятая Надька, которая забрала у нее любимого.
Она молча уставилась в свинцовую воду, кипевшую вокруг свай старого моста. Кармазинка – речка тихая и приветливая, при погоде лежит-расстилается, словно серый шелковый плат, мрачнеет и злится только под ветром, но вот здесь, около моста, и в ясную пору, и в ненастье живет бучило – так бабки говорят, а на самом деле здесь омут, из которого никто и никогда не выбирался. Анфиска раньше удивлялась: отчего мост, по которому люди ходят, поставили в самом глыбком и опасном месте – а вдруг упадет кто? Но старые люди знали, что прежде строительства моста вся Кармазинка была безопасная, а потом, как вбивали в дно сваи, что-то в речке испортилось, завихрилось, словно бы от обиды, как обижается всякая природа, когда ее слишком грубо касается человек.
Случалось, тонули в Кармазинке – ну, понятно, утопленник рано или поздно всплывал. Но никому из тех, кого затягивало бучило, выплыть не удавалось: ни живому, ни мертвому. Детвора пугала друг друга не страшилками про черную-пречерную гору, на которой стоит черный-пречерный дом, а там черный-пречерный мертвец кричит: «Отдай мое сердце!», – а россказнями про бучило, которое клубится до самой земной сердцевины, и там собираются все невсплывшие утопленники – люди и животные. Да, это было одно из самых жутких воспоминаний Анфисиного детства – как на ее глазах корова (стадо гнали с пастбища на противоположном берегу) вдруг чего-то испугалась, проломила хлипкие перила и рухнула в воду. Пастух (на должность удалось на краткое время устроиться Генке Ососкову, а дочка была при нем подпаском) кинулся к краю моста, но только и успел увидеть мученически заведенные, налившиеся кровью глаза злосчастной буренки, которая почти мгновенно канула под воду, только пузыри какое-то время всплывали на поверхность, а потом и их поглотила воронка. Насилу удалось отогнать от пролома перепуганное стадо. Хозяева коровушки сначала не верили в случившееся, кляли Генку на чем свет стоит, болтали: мол, продал небось коровку, а наврал, что утопла, но Анфиска так рыдала, так тряслась, рассказывая о случившемся… Поверили не Генке – поверили его дочери. Долго потом в деревне поглядывали на нее с брезгливой жалостью: Анфиска-де припадочная, в точности как папашка. С тех пор она и стала тщательно прятать свои чувства от всех, особенно от Надюшки, которая обожала ковыряться в них, словно в старой болячке.
Между тем Надя, которая с любопытством и удовольствием всматривалась в лицо подруги, силясь углядеть наконец-то в этих холодных чертах признаки явного горя, разочарованно нахмурилась:
– Ну вот, опять зажалась. До чего ж ты холодная, Анфиска, сугроб, а не девка, честное слово! Хоть бы раз себя на волю отпустила – человеком стала бы! Знаешь, что говорил мне Ромка? Он ведь сначала на тебя глаз положил. Он же с тобой даже поцеловался разок, верно?
Как ни вслушивалась Анфиса, ей не удалось уловить в голосе подружки ни отзвука ревности.
– Поцеловался, он мне сам говорил. Ты ему на взгляд очень даже понравилась. А вот на вкус… – Надюшка хихикнула и зашагала быстрее, но вдруг приостановилась и в отчаянии всплеснула руками: – Господи Иисусе! Я ж сумочку с документами, с деньгами в твоем дурацком сарае забыла! Видать, уронила, когда огонь затаптывала! А, черт, черт, черт!.. Все из-за тебя, дурищи! Чтоб ты сгорела, в самом деле! Теперь придется возвращаться! Теперь я на восьмичасовую электричку не успею!
Она резко развернулась и рысцой кинулась было по мосту обратно, но Анфиса рванула ее за плечо:
– Погоди! Ничего, уедешь на девятичасовой, успеешь к своему Ромке. Да погоди ты! Что значит – на вкус? Раз сказала – уж договаривай! Как это – на вкус?
Надя недовольно посмотрела на небо. Тучи сошлись над мостом, и здесь, именно здесь клубилась самая чернота, из которой должно было ливануть с минуты на минуту. Следовало бы бежать со всех ног, чтобы поскорее оказаться под защитой деревьев, но больно уж интересный оборот принял разговор. В кои-то веки непробиваемая Анфисина броня готовилась дать наконец трещину, и не полюбоваться на то, как сквозь эту трещину хлынут потоки слез, было свыше Надюшкиных сил. К тому же сейчас она истинно ненавидела подругу, из-за которой отодвигалась, пусть даже на какой-то час, встреча с Романом.
Она поставила сумку, оперлась на перила.
– А так. Холодная, говорит, ты, вся будто ледяная. Когда танцевали, он к тебе поприжимался было, а ты даже и не заметила. Ну, думает, какая скромная девочка, небось только в деревне таких целок и найдешь. Потом, когда в лесочке начал тебя обжимать, ты опять стоишь колом, ноль внимания, фунт презрения. Поцеловал – а у нее, говорит, губы… ну, в смысле, у тебя, это мне Ромка сказал, понимаешь? – торопливо уточнила Надюшка. – У нее, говорит, губы ледяные, как у утопленницы. Резиновые такие. Неподвижные… С холодильником, говорит, и то целоваться было бы в больший кайф. Это мне Ромка сам сказал, ясно? – И Надюшка повторила как бы с сожалением, а на самом деле с явным удовольствием: – Губы ледяные, как у утопленницы…
Анфиса медленно взялась за сердце. Повела вокруг глазами, посмотрела на темную, клубящуюся воду бучила.
Все. Вот и все. «Губы как у утопленницы!» Надькины слова были словно удар острой, смертельной косы, которая прерывает человеческую жизнь.
«Губы как у утопленницы!»
Как можно… как можно было сказать такое?
И тут грянуло в небесах! Молния, чудилось, только выжидала какого-то определенного момента, когда напряжение между двумя девушками, остановившимися над рекой, достигнет наивысшей силы. Она пронзила небо и устремилась в этот сгусток ненависти, незримой человеческому глазу, но ощущаемой всей замершей в предчувствии грозы, затаившейся природой. Анфисе, краем глаза проследившей полет небесной стрелы, показалось, что еще миг – и они с Надюшкой обе будут испепелены. Она ждала этого мгновения почти с нетерпением, она сейчас рада была бы умереть – именно вместе с Надькой, потому что им двоим больше не было места на одном этом свете, – однако молния, словно исчерпав свою ярость, вдруг погасла.
Надюшка взглянула на подругу почерневшими, почти безумными от ужаса глазами. Ударил гром, и Анфиса внезапно ощутила, что этот раскатистый, требовательный звук наполняет ее решимостью, вливает в нее неведомую прежде силу, обостряет ненависть к Надюшке, призывает ее сделать что-то, чтобы отомстить за чудовищное оскорбление.
«Умереть? Ты хотела умереть, потому что вам больше нет места на земле? Да ведь это ей нету здесь больше места!.. Ну! Делай же!»
Анфиса не знала, откуда прозвучал этот голос: с небес или из бездн вызвала ее на поступок некая сторонняя сила, или это всколыхнулась смятенная душа, но только она вдруг метнулась вперед, вытянула руки – и резко толкнула Надю в грудь.
Та качнулась, запрокинулась, взмахнула руками, словно пытаясь ухватиться за что-то, но не смогла. В этот миг снова грянул гром! Надюшка вздрогнула, завалилась еще сильнее, перила хрустнули, ломаясь, перед Анфисой мелькнуло окаменевшее в гримасе ужаса лицо, шевелящиеся пальцы, которыми ее подруга старалась поймать ускользающую жизнь, потом раздался громкий всплеск…
Бучило удовлетворенно вздохнуло и приняло очередную безвозвратную жертву.
И тут небеса наконец-то разверзлись и разразились потоками дождя, который, как известно, смывает все следы.
Ольга Еремеева
Февраль 2000 года, Нижний Новгород
– Какая была у вас зарплата? – спрашивал ее тогда следователь Мыльников Николай Николаевич – симпатичный, хоть и несколько малорослый. И глаза у него были странного желтого цвета…
Ольга замялась. Месяц назад, когда лопнула частная фирма «Скорая ветеринарная помощь», где она работала, и Ольга подавала документы в Фонд занятости на получение пособия по безработице и поиск нового места, она написала в справке о зарплате: «Две тысячи рублей». В общем-то это соответствовало истине, поскольку именно такую сумму она получала на руки. Другое дело, что семьдесят процентов от нее составляла неучтенка, черный нал, а в официальной ведомости Ольга расписывалась за двести рублей, что ли. Здесь была налицо обычная махинация, с помощью которой выживали отечественные мелкие и средние бизнесмены, с которыми Родина-мать боролась люто, словно с тайными и явными врагами народа. Жажда сопротивления вызревала в угнетенных душах, и именно она побудила Ольгу натурально подделать бумаги, сдаваемые в Фонд занятости. А что такого? Мало она выплатила за свою жизнь налогов родимой стране? Мало пострадала от издевательств, которые то одно, то другое, то третье учиняло правительство над своими подданными? Павловская реформа, отсутствие налички в банках, ежедневная неописуемая инфляция рубля, дошедшая до полного предела, вернее, беспредела, невыплаты зарплаты, потом кризис 1998 года – финансовые кривляния этого лысенького Киндер-сюрприза, ни дна бы ему, ни покрышки… А народ молчи, терпи и плачь? И не пытайся даже посопротивляться ошалевшему государству? Подумаешь, зарплата в две тысячи! Да за нее дают пособие всего-навсего пятьсот рублей. Пятьсот! Как жить на эти деньги? Как платить за квартиру, за телефон? Но ведь и их никак не выплачивают, все что-то думают и размышляют…
Конечно, сказать все это следователю было нельзя. Ольга подумала, подумала, борясь с традесканцией, сочла, что зарплате в двести рублей кто-нибудь вряд ли поверит, и ляпнула:
– Семьсот рублей.
– Понятно. – Николай Николаевич кивнул. – То есть за эту сумму вы расписывались в ведомости, да?
Ольга замерла, размышляя, не сказать ли, что она ошиблась, но традесканция сунулась ей прямо в глаз. Ольга испугалась, что потечет тушь, и, уклоняясь от ветки, невольно кивнула:
– Да.
– А какова была зарплата вашего шефа, Алексея Ивановича Зверева? – спросил следователь, записав ее слова в протокол.
Ольга с трудом подавила облегченный вздох.
Не то чтобы ей так уж понравился вопрос или она обрадовалась, что карающий меч правосудия нацелил свое острие в сторону Зверева. Штука в том, что она наконец-то поняла, зачем ее вызвали в отдел по борьбе с экономическими преступлениями! Конечно, махинации Зверева с черным налом выплыли-таки наружу. А она-то ломала голову, за что ее вызвали, почему?.. Странно, конечно, что в милиции заинтересовались Зверевым только теперь, когда фирма перестала существовать. Можно, конечно, доказывать факты утаивания доходов и неуплаты налогов, но чисто теоретически. Зверев и его жена-бухгалтер содержали все бумаги в полном, безукоризненном порядке, обосновывая получение и расход каждой копейки – той, понятное дело, которую они считали нужным показывать. Выходило, что фирма «Скорая ветеринарная помощь» едва сводит концы с концами, работает порой даже себе в убыток. Добрые доктора айболиты чуть ли не на свои средства покупают лекарства собачкам и кошечкам!
Между прочим, иногда так и случалось, потому что из-под налогового пресса Зверев выдергивал не миллионы рублей (и, уж конечно, не долларов!), не сотни и даже не десятки тысяч, а всего только семь несчастных тысчонок рубликов в месяц, чтобы заплатить по две тысячи Ольге и своей жене, а три положить в свой худой, заплатанный карман.
Министр по налогам и сборам, который клеймит любителей черного нала со всех телеэкранов и газетных страниц! Министр, у которого казенная квартира, и машина, и дача, и министерская столовая с практически бесплатной едой, и еще какие-то там неописуемые льготы плюс зарплата – не пятьсот, конечно, рублей! Сначала попытайся выцыганить из иностранных банков украденные из России сотни миллиардов долларов, прежде чем предавать позору и хватать за руку таких мелких мошенников, как Зверев и иже с ним! Ведь в той стране, в которую вы превратили Россию, жить нельзя – в ней можно только выживать, ясно?
Никакой такой дурацкой патетической речи Ольга, конечно, не произнесла – хватило ума промолчать. Она продолжала бороться с этой вьющейся зеленой тварью и с запинками отвечала следователю на какие-то странные, а впрочем, вполне доброжелательные вопросы насчет того, как часты были вызовы, и к кому чаще – к кошкам или к собакам, и как относилась к конкуренции районная ветеринарная поликлиника, вообще – кто в этой конкурентной борьбе одерживал верх?..
Ольга в конце концов даже начала сомневаться, что следователя Мыльникова интересуют махинации Зверева! Однако все свои вопросы и все ее ответы он скрупулезно, хорошим, разборчивым почерком занес в протокол и дал Ольге прочитать его и расписаться. Что она и сделала.
– Хорошо, – сказал Николай Николаевич, глядя на нее сочувственными глазами. – А теперь взгляните на этот документ.
«Почему он на меня так смотрит?» – успела еще подумать Ольга, прежде чем взяла из его рук ксероксную копию… своего собственного заявления в Фонд занятости. Того самого заявления, в котором она своими руками указала сумму месячной зарплаты: две тысячи рублей.
Валентина Абдрашитова
Январь 2001 года, Северо-Луцк
Оказалось, что в Северо-Луцке имя Алима Абдрашитова было не просто известным, а очень известным. Бывший Валентинин муж, у которого не хватало денег на алименты, владел двумя ночными клубами и казино при них. Загородный дом у него был такой, что челюсть отвисала при виде этой красоты и бьющей в глаза роскоши, автомобили он менял как перчатки, количества банков, где он держал свои денежки, не знал точно никто, сам мэр первым здоровался с Алимом и считал за честь видеть его на своих «мальчишниках», которые потом плавно перетекли в чинные семейные праздники. Кстати, именно из-за Алима. Вернее, из-за его любовницы, которая чисто мужское времяпрепровождение считала верхом неприличия, особенно в наше время, и называла мэра дураком, если он не понимает значения внешней респектабельности для политического деятеля. А уж после того, как Алим решил на ближайших выборах баллотироваться в Госдуму…
– Погоди, Васька! – взмолилась тут Валентина. – Погоди, не все сразу. Кто решил баллотироваться в Госдуму?
– Алим, кто ж еще! – хмыкнул Васька. – А что такого? Нынче там кого только нету, самый сброд могут выбрать. Чем Алимка хуже? И кореша есть полезные. У него в баньке сам Чужанин из СПС парился с этим вашим, как его там, поволжским представителем… короче, с Киндер-сюрпризом. Как приедут в Северо-Луцк, так прямиком по банькам. Ну а там, сама понимаешь… – Он значительно прищурился. – Когда у человека два ночных клуба, причем один – для «голубых», тут на все вкусы найдется товарец для высоких гостей. Друзей и подружек для них сама Надька отбирала. У нее глаз-алмаз, у Надьки-то, там такие телки и телята являлись, что у высоких гостей слюни висели до самых гениталий.
Валентина исподлобья зыркнула на словоохотливого рассказчика. На самом деле не про Госдуму ей хотелось спросить первым делом, нет, не про Госдуму! Понятно, что не мог Алим столько лет прожить один, а все же упало сердце при этом небрежно упомянутом имени – Надька, при этих словах: «Его любовница…»
– Надька – это, что ли… ну…
Она не договорила, еще на что-то рассчитывая, на какую-то ошибку, будто на помилование, но Васька угрюмо кивнул:
– Блядь Алимова. – Он помолчал, словно поперхнулся, потом выдавил несколько самых грязных ругательств, из разряда тех, от которых уши вянут, и Валентина поразилась выражению ненависти, вдруг исказившему, обострившему, иссушившему мягкие, как бы смазанные черты Васькиного добродушного лица. – Надька… Из-за нее я и вернулся. Остался на бобах и вернулся. А от Алимки у меня один только пояс для тяжелоатлетов на память сохранился – из воловьей кожи, широкий такой пояс. С пряжками. Баксов двести стоит. Алимка его где-то раздобыл, когда брюхо из него поперло. А нынче же толстым быть непрестижно, вот он и утягивался. Ну, я и позычил поясок, когда с Надькой расплевался.
Вот те на! Валентина-то с Томкой думали: затосковал мужик по дому, вот и вернулся. А он, оказывается…
По счастью, Томка в эту пору отлучилась на кухню и не слышала рокового признания, а Валентина была уже слишком ошеломлена вероломством собственного мужа, чтобы достойным образом отреагировать на вероломство чужого.
Васька, впрочем, тотчас сообразил, что сморозил несусветное, и прикусил язык. Однако видно было, что его так и распирает, что ему хочется поговорить, что разговоры о Надьке хоть и причиняют ему мучительную боль, а все же кто из нас может удержаться от того, чтобы беспрестанно не трогать языком ноющий зуб? Так и Васька не смог удержаться, чтобы не вернуться в разговоре к Надьке. К Надежде Гуляевой.
…Никто не знал, как она появилась в жизни Алима. Поговаривали, начинала стриптизершей, а может, девочкой по вызову, причем даже не эскорт-леди, а обреталась некогда на самых низших ступенях проституточной социальной лестницы. А впрочем, никто не мог утверждать доподлинно, откуда взялась Надька. Когда Васька приехал в Северо-Луцк, она вовсю жила с Алимом. Алим уже имел оба своих клуба, ему был нужен верный человек для пригляду за делом, вот он и вызвал тайком старинного приятеля, пообещав Ваське, что тот станет его правой рукой. Однако ни правой, ни даже левой руки из Васьки не получилось, потому что оба эти места были прочно заняты Надькой. Она полновластно царила в доме Алима, в его душе и сердце, снисходительно оставляя там всего два свободных закуточка: для дела и для огромного пса – немецкой овчарки, натурального волкодава по кличке Веселый Роджер. Роджера Алим любил как родного сына – нет, куда больше! Во всяком случае, за последние два года Васька ни разу не слышал, как Алим вспоминает о своих мальчишках, но он не ленился даже в самую запарку рабочего дня съездить на рынок и выбрать лучшие, свежайшие, нежно-красные легкие для Роджера, который вообще обожал всякую требуху, а телячьи легкие – особенно.
Слушая это повествование, Валентина так и не поняла, к кому Васька ревновал друга и босса больше: к любовнице или собаке, из-за кого больше бесился. И, между прочим, бесился не зря, потому что на имя Надьки Алим перевел всю свою собственность и вклады в банках, оставив в своем владении только трехкомнатную квартиру. Случилось это за три месяца до его смерти. А причиной этой смерти стал Веселый Роджер.
Тут вернулась из кухни Томка и бухнула посреди стола громадную сковороду со шкворчащей, с пылу с жару, обалденно пахнущей печенкой-пятиминуткой.
Васька наколол на вилку один кусочек, поднес его к носу и блаженно зажмурился:
– Сто лет ничего такого не ел! Роджер – он как зачует печень, горло перегрызет, но отберет кусок. Жареную весьма жаловал, особливо в сметане. А паштет печеночный мог килограммами жрать. У нас там на мясокомбинате колбасу ливерную печеночную делали, так я тебе скажу… Ее к нам прямо из цеха ящиками для этого сукина сына возили.
Валентина дрожащей рукой налила себе водки и выпила одним глотком. Нервно схватилась за вилку, но закусила только соленым огурцом. Печень есть не смогла. В воображении вдруг отчетливо встала картина: Алим дерется с Веселым Роджером из-за такого вот куска, ну и побеждает, естественно, громадный волкодав…
– Да нет, – чуть не подавился Васька, совершенно правильно расшифровав выражение ужаса, возникшее на ее лице. – Думаешь, его пес загрыз? Не-ет! Роджер его только разок и цапнул. Алимка сам виноват – знал же, что псина до смерти пьяных терпеть не мог, ну чего полез к нему, наклюкавшись? Да еще и пил какую-то мерзость вонючую, натурально денатурат. У него же вкусы не изменились, у Алимки-то. Гостям в клубах «Бомбей-сапфир» подают, а дома, втихаря, наш Алимчик может хоть стеклоочистителя глотнуть – в память о прежних веселых денечках. Ну и в тот день пивнул он чего-то такого-этакого, да и полез к Роджеру. Ну, пес и цапнул его за щеку!
– Как же ты говоришь – не загрыз?! – ужаснулась впечатлительная Томка, с жалостью косясь на подругу, у которой огурчик явно встал поперек горла.
– Так и говорю, что не загрыз, а только цапнул. Царапина всего и осталась, но и ее хватило, чтобы… – Васька махнул рукой, сунул наконец-то в рот остывший кусочек печенки и принялся мрачно жевать. Он тщательно, методично работал челюстями, словно это сейчас было самым главным на свете.
– Не подавись, зараза! – не выдержала-таки Томка. – Успеешь, наешься! Скажи, что там с Алимом-то было?
– Да вы понимаете, девчонки… – нехотя поднял глаза Васька. – Роджер его цапнул и убежал невесть куда. Так его и не нашли. А Алим через три месяца умер от… – Он сглотнул, тоскливо посмотрел на умопомрачительно пахнущую сковороду, словно навеки прощался с ее вкуснейшим содержимым. – Умер от бешенства.
Валентина прижала ладонь ко рту, да так и просидела остаток вечера, словно давя крик. Она даже пить больше не могла, хотя Васька и Тома несколько раз поднимали рюмки. Водку допили и все огурчики съели, но вот в чем Васька безусловно оказался прав, так это в том, что к печенке никто из троих больше и не притронулся.
– Опаздываем, – пробормотал кто-то за спиной, и Валентина обернулась. Проводница шла мимо с пятью стаканами дымящегося чаю, держа их так легко и небрежно, словно это были пустые подстаканники. Ловкость рук!
– Сильно опаздываем? – огорчилась Валентина.
– На час пока, но, возможно, постоим еще. Там авария на переезде, электричка столкнулась с автобусом. Так что никто ничего не знает. Один раз было такое дело – мы аж четыре часа стояли.
– Четыре часа?! – ужаснулась Валентина. – Так ведь это… это значит, что я опоздаю!
– Спешите куда-то? – от нечего делать спросила проводница.
– Да. Мне в нотариальную контору надо. Я… я еду в права наследства вступать!
И горделиво улыбнулась неприкрытому, почтительному изумлению проводницы.
Ольга Еремеева
Февраль 2000 года, Нижний Новгород
Когда надо было, Ольга могла отовраться от чего угодно. Но она быстро соображала, было у нее такое замечательное качество, и сразу поняла, что здесь дергаться на тему «Я не я и бородавка не моя!» бесполезно. Единственное, что можно было сделать, это не выглядеть глупо и жалко, поэтому она только приподняла брови и сидела с каменным выражением, уставившись на эту цифру, которая, чудилось, горела огнем-пламенем, словно какие-нибудь «Мене, текел, фарес» перед глазами несчастного Валтасара, а не жалконькая в общем-то суммочка: две тысячи «деревяшек». Сидела и смотрела… Традесканция безнаказанно путалась в волосах – ей была предоставлена полная свобода действий.
– Вас, наверное, интересует, почему у нас возникли подозрения? – приветливым голосом спросил Мыльников. – Но это очень просто. В Фонде занятости существует банк данных по каждому предприятию. Получив от вас заявление о постановке на учет и справку, мы проверили данные по «Скорой ветеринарной помощи» и обнаружили, что месячный фонд зарплаты вашего предприятия составлял всего-навсего тысячу рублей. А вы написали, что только вы получали две тысячи. Как говорится, неувязочка получается, да?
Ольга тупо кивнула. Неувязочка – это не то слово…
