Нечаянная свадьба

скачать книгу бесплатно


Потом Феоктиста, показав чудеса проворства и аккуратности, уложила разбросанное Лидино имущество в чемоданы и сундуки, затем они вдвоем со Степаном поставили их один на другой, и запыхавшаяся Феоктиста понеслась к двуколке. Проворно вскочив в нее, она притулилась на подставке для ног, потому что на сиденье могли поместиться лишь двое, и Лида только сейчас осознала, что отдельного места для кучера в двуколке нет: он сидит рядом с седоком.

И вот Василий Дмитриевич, отдав последние наставления Степану, который уныло ссутулился рядом со штабелем кофров, сел рядом с Лидой, очень ловко потеснив, но ничуть не смяв ее кринолин. Очевидно, ему довольно часто приходилось разъезжать с этой двуколке с дамами в широченных модных юбках, сообразила Лида, и сердце ее сжалось при этой мысли: все-таки господин Протасов, конечно, женат, и супруга его, судя по этой его ловкости, изрядная модница! Непомерная печаль охватила Лиду при этой догадке, слезы подступили к глазам, она едва сдержалась, чтобы не выскочить из двуколки, боясь позорно расплакаться, но было уже поздно: Василий Дмитриевич дернул вожжами, присвистнул, понукая своего буланого мерина, и тот послушно рванулся вперед.

Да, и впрямь: двуколка, запряженная столь сильным конем, каким выглядел мерин, шла на редкость плавно, почти без тряски, так что даже Феоктиста, сидевшая в ногах и сначала испуганно цеплявшаяся за Лидино платье, наконец поуспокоилась, поняв, что не выпадет на дорогу.

Примерно через полчаса пути Лидино сердце наконец перестало прыгать на своих собственных духовных ухабах, она немного привыкла к ощущению Василия Дмитриевича рядом с собой, к тому, что иногда при повороте вынуждена была даже прижиматься к нему, и смогла наконец спросить:

– Отчего, господин Протасов, ваша повозка идет так мягко?

– Называйте меня по имени-отчеству, пожалуйста, не то я буду называть вас госпожой Карамзиной, – с улыбкой попросил Василий Дмитриевич. – Хорошо?

Лида робко кивнула, сомневаясь, отважится ли произнести его имя.

– А секрет мягкости хода моей двуколки только в рессорах, – продолжал Василий Дмитриевич. – Таких же рессорных повозок в каретном сарае вашего дядюшки самое малое три, и я понять не могу, отчего за вами был отправлен этот старый шарабан! Или Степка сам его выбрал?

– Как бы он осмелился? – заступилась за младшего брата Феоктиста. – Авдотья Валерьяновна велела взять именно шарабан, потому что в нем вещи удобнее перевозить, чем в другом экипаже. Она же предполагала, что у барышни будет немалый багаж.

– Странно, что об удобстве для багажа Авдотья Валерьяновна позаботилась, а вот об удобствах для барышни – нет, – холодно проговорил Протасов. – Впрочем, это на нее очень похоже!

– Жестоко так говорить о моей милой барыне, – дерзко воскликнула Феоктиста, однако Василий Дмитриевич ответил, что будет говорить что ему угодно и о ком угодно, а если Феоктисте что-то не по нраву, она может сойти в любую минуту.

Феоктиста благоразумно прикусила язык и осталась в двуколке.

Впрочем, Василий Дмитриевич тоже молчал. И лицо его, на которое изредка и украдкой косилась Лида, ничего не выражало. Очевидно, он полностью сосредоточился на том, чтобы провести двуколку безопасно через все ухабы и рытвины, которыми дорога иногда так изобиловала, словно кто-то изуродовал ее нарочно. Правда, Лиде показалось, что разговор об Авдотье Валерьяновне чем-то Протасова расстроил, однако какое дело могло быть Василию Дмитриевичу до дядюшкиной жены и того, какую повозку она отправила за Лидой, этого она не понимала.

Но вот дорога стала ощутимо лучше. Потом некоторое время двуколка мчалась по просторной березовой аллее, уже затемненной подступавшими сумерками, и вот открылась просторная лужайка и показался одноэтажный помещичий дом с двумя флигелями, окаймлявшими длинные крылья, с мезонином и четырьмя колоннами, поддерживающими фронтон[19 - Фронтон – верхняя часть фасада здания, ограниченная округлой или двускатной крышей.]. Сразу было заметно, что колонны эти отнюдь не беломраморные, а деревянные, оштукатуренные и побеленные, но, с другой стороны, где же в Средней России набраться столько мрамора, чтобы на каждом помещичьем крыльце возвести не выходившие у нас из моды вот уже второй век подряд колонны?!

Лида с волнением разглядывала дом, которому отныне предстояло стать для нее родным, его аккуратно выкрашенные окна, цветочные клумбы возле высокого крыльца, как вдруг на этом крыльце появилась фигура, которая мигом привлекла к себе все внимание девушки.

Глава третья. Дядюшкин дом и его обитатели

Это была молодая дама невысокого роста, облаченная в ярко-красное тафтяное платье, сшитое в русском духе, подобно сарафану перехваченное под грудью, и с широкими рукавами, присобранными у кистей. Жесткая ткань топорщилась, прибавляя полной фигуре дамы объем, однако не убавляя проворства. Дама резво бросилась со ступенек к остановившейся у крыльца двуколке Протасова. При движении она напоминала небольшой костер, зачем-то вздумавший переменить место, причем тафта довольно громко шуршала и шелестела, усиливая это впечатление.

При виде ее в памяти Лиды вдруг всплыла фраза из журнала для дам «Мода»: «Женщина хорошего тона никогда не наденет ничего яркого, ничего эксцентричного, что могло бы обратить на себя внимание публики. Она, напротив, отличается простотой, но простотой утонченной, изящной, артистической, грациозной».

Простоты ни в одежде, ни в повадках этой дамы и в помине не было, зато эксцентричности – хоть отбавляй!

– Ах, Василий! – воскликнула дама низким певучим голосом, в котором звучал бурный, с трудом сдерживаемый восторг. – Неужто это ты, милый?! Глазам не верю!

– Придется поверить, Авдотья Валерьяновна, – сдержанно ответил Протасов, спрыгивая с сиденья и открывая взору дамы тех, кого до этого закрывал своей мощной фигурой: Лиду и Феоктисту.

– Барыня моя любимая, свет вы мой солнечный, Авдотья Валерьяновна! – завопила Феоктиста, срываясь с двуколки и кидаясь в ноги даме. – Вот она, племянница Ионы Петровича, вот она, Лидия Павловна, доставлена к вашей милости!

Лида, изрядно озадаченная таким выбором слов, по-прежнему сидела в двуколке, таращась в лицо Авдотьи Валерьяновны и поражаясь яркой и несколько дикой его красоте. Почему-то казалось, будто она его уже видела, но где и когда, вспомнить не удавалось. Просто подумала, что если она не знала раньше, какой могла быть Шемаханская царица, нарисованная Пушкиным в сказке «Золотой петушок», то теперь узнала. Вот такая, именно такая – не просто красивая, но и бьющая своей красотой наповал!

Через минуту, впрочем, восхищение Лиды сменилось растерянностью, а затем и страхом, однако это был совсем не тот страх, который она испытала недавно при встрече с Василием Дмитриевичем Протасовым! Тот страх относился к непонятному состоянию, овладевшему Лидой, а здесь состояние было понятным и поэтому пугающим: она чувствовала что-то недоброе, исходящее от этой ослепительно красивой женщины. В силе ее очарования была сила африканской змеи, о которой Лида читала когда-то и которая, как рассказывалось в статье, обладала способностью взглядом зачаровывать и обездвиживать жертву. Саму Лиду Авдотья Валерьяновна и точно обездвижила: та ни рукой, ни ногой не могла шевельнуть, чтобы опереться на протянутую ей руку Протасова и выйти из двуколки, язык у нее словно бы к нёбу присох, и она не имела сил объяснить, отчего прибыла в чужой двуколке, а не в посланном за ней шарабане и без всяких вещей.

Почему-то отсутствие у нее вещей особенно сильно возмущало Авдотью Валерьяновну!

– Вы что же, Лидия Павловна, не удосужились обзавестись приличными туалетами, и это при капитале вашем знаменитом? – выкрикивала она в странной, непонятной запальчивости, так сверкая глазищами, словно намеревалась испепелить Лиду на месте. – Позорить меня вознамерились, расхаживая черной вороной, этаким пугалом? Чтобы люди говорили, что мы так негостеприимны, что и туалет приличный не в силах справить племяннице Ионы Петровича?!

– Позволь тебе напомнить, что племянница означенного Ионы Петровича до сих пор в трауре по своему отцу, – раздался надтреснутый, слабый мужской голос, и Лида увидела, что за спиной Авдотьи Валерьяновны распахнулась дверь и на крыльце появились еще два действующих лица.

При виде их Лида подумала, что, прожив семнадцать лет в Москве и даже побывав в Петербурге, она никогда не встречала за столь краткий промежуток времени такое количество удивительных, даже экзотических фигур. Сначала Протасов, потом Авдотья Валерьяновна… И даже с ней в экзотичности вполне мог состязаться появившийся на крыльце гигантского роста молодой мужик, весь облаченный в черное: в черной косоворотке, черных плисовых штанах, черных мягких сапожках. Был он также черноволос, чернобород и черноглаз. На руках мужик держал сухонького седого человека весьма преклонных лет, одетого в поношенный архалук[20 - Архалук – легкий кафтан из цветной шелковой или шерстяной ткани, присобранный у пояса, – обычная мужская домашняя одежда помещиков и дворян России в прошлые века.], чувяки[21 - Чувяки – мягкие сапожки без каблуков у народов Кавказа и Крыма. Чувяки стали в XIX в. в России мужской домашней обувью.] и засаленную ермолку[22 - Ермолка – в России так называли небольшой головной убор без полей: что-то вроде войлочной или матерчатой маленькой шапочки. Ермолку носили дома, надевая только с халатом, архалуком или шлафроком (домашним пиджаком).], который выглядел будто какой-нибудь приживал в барском доме, незначительный родственник хозяев, пригретый ими из милости. Однако в следующее мгновение она поняла, что старичок этот, с его большими серыми глазами, характерным рисунком закругленных, высоко поднятых, как бы удивленных бровей, таких же, какие Лида унаследовала от отца, и есть Иона Петрович, ее дядюшка – единственный родной человек, у нее оставшийся. Да-да, единственный, потому что распрекрасную Авдотью Валерьяновну считать родной себе (или, паче того, испытывать ее «материнскую заботу») Лида решительно не хотела!

У нее слезы навернулись на глаза и от радости оказаться вновь рядом с членом своей семьи, и от жалости, жгучей жалости к Ионе Петровичу, которого до такой степени измучила болезнь, что он выглядел лет на двадцать старше своего старшего брата, хотя на самом деле был на пять лет младше его.

– Лидуша, милая! – позвал Иона Петрович своим ласковым, хотя и слабым голосом, и Лида, всхлипнув, слетела с двуколки, даже не опершись на руку господина Протасова, бросилась, на два аршина[23 - Аршин – старинная мера длины, бытовавшая в России еще и в начале XX в.: примерно 70 см.] обежав Авдотью Валерьяновну, к дому, взлетела на крыльцо и припала к дядюшке, которого чернобородый мужик по-прежнему не спускал с рук.

Последовали слезы, поцелуи, бессвязный лепет людей, которые многое друг о друге слышали, однако никогда не виделись, искренние проявления радости родственников, которые одни только и остались друг у друга из всей семьи. Все это время чернявый мужик стоял неподвижно, не двинув ни одним мускулом лица, не перехватив рук, словно никакой тяжести или неудобства от своей ноши не чувствовал.

– Ну, пойдем в дом, Лидуша, пойдем в дом, милая, – пробормотал наконец Иона Петрович, не выпуская руки племянницы. – А ты, брат Касьян, – обратился он к своему могучему слуге, – неси меня в гостиную да усади там, а сам поди скажи Марковне, чтобы подавала на стол, да побыстрей, да всего повкусней пусть принесет, соленостей-сладостей-печива!

Амбигю[24 - Амбигю (от франц. ambigu – смесь) – разнообразные холодные закуски, подаваемые на одном блюде.] пускай подаст разнообразного, рыбного свежего, только с дафнией[25 - Дафния – так в России в старину называли лавровый лист.] не переборщить, как давеча. На горячее битки[26 - Битки? – старинное русское название отбивных котлет, как правило бараньих.], потом жданики[27 - Жданики – пироги, испеченные для долгожданных, особенно дорогих гостей.] творожные горячие, кои были ей мною лично заказаны еще вчера, на сладкое же дать битый пирог[28 - Битый пирог – воздушные русские пироги, тесто для которых взбивалось на яичных белках.] с медом и испанский ветерок[29 - Испанский ветерок – так в описываемое время в русской провинции называлось пирожное безе.], конечно! Да пусть не вздумает сунуть под шумок каких-нибудь объедков позавчерашних, какими Авдотья Валерьяновна меня ежевечерне норовит попотчевать по обычаю своей матушки. А коли Марковна ослушается, то пристращай, что запорю, не помилую, и никакая барыня ей заступницей больше не будет!

Чернобородый мужик, которого, как легко было понять, звали Касьяном, повернулся, чтобы вернуться в дом. Лида, чьей руки дядюшка не выпускал, влачилась за ним, как привязная, совершенно ошарашенная внезапно открывшимися ей тайнами семейной жизни Ионы Петровича и Авдотьи Валерьяновны. Да, похоже, не только грудная жаба да постоянные боли в неправильно сросшейся ноге изнурили дядюшку – главная хворь его называлась «Авдотья Валерьяновна», и Лида, при всей вспыхнувшей родственной любви, пожалела, что явилась в этот дом. Остро захотелось ей сейчас оказаться на станции Вязники и там, пусть даже сидя на бревнах и оставив в чистом поле все свои кофры, дождаться обратного поезда в Москву, только бы не оставаться в этой атмосфере взаимной нелюбви, скрытых и тайных обид, попреков и ссор.

А впрочем, тут же вспомнила Лида, деваться ей в Москве совершенно некуда, а одной жить невозможно и неприлично. Выходить же замуж только ради того, чтобы сыскать себе некоего постоянного опекуна, совершенно не хотелось. Особенно с некоторых пор, а точнее, после одной встречи при большой дороге, в виду разбросанных по траве и кустам Лидиных нарядов…

Она вдруг испугалась, что сейчас войдет в дядюшкин дом – и никогда больше не увидит Василия Дмитриевича, однако Иона Петрович дернул Касьяна за руку, что, видимо, служило сигналом к остановке, и обернулся к Протасову:

– Прости, Василий Дмитриевич, забыл тебе спасибо сказать за то, что племянницу мою в целости и сохранности доставил! Так и знал я, что путешествие на этом старом шарабане добром не кончится, да Авдотья Валерьяновна, как всегда, сделала по-своему, а ее ведь не переспоришь. Счастье, что ты согласился мне помочь да съездить поглядеть, как и что с девочкой там. Теперь окажи честь и милость, отужинай с нами, друг-соседушка.

– Не за что благодарить, Иона Петрович, – ответил Протасов с полупоклоном. – Это ты меня разодолжил, позволив услугу тебе оказать и перед такой красавицей в роли спасителя выступить. Благодарю и за приглашение, однако принять его сейчас не могу – есть неотложные дела.

– Ну, коли дела, так и быть, не неволю, – отозвался Иона Петрович, – однако завтра к обеду будь любезен появиться, иначе разобижусь смертельно! Что ты за моду вдруг взял мои приглашения да мой стол манкировать? Оно, конечно, Авдотья Валерьяновна разнообразием блюд не балует, однако же при тебе доводится и мне поесть сытно и весело! Уж она ради своего кузена все что есть в печи на стол мечет, а чего там нет, прикажет приготовить!

«Так они родственники! – догадалась Лида. – Василий Дмитриевич и Авдотья Валерьяновна – родственники, кузены. Вот отчего они так похожи, а я и не поняла сразу, кого мне тетушка напоминает… Конечно, много общих черт, только у Василия Дмитриевича их диковатость и резкость кажутся естественными и даже привлекательными, а у Авдотьи Валерьяновны – пугающими и даже отталкивающими».

Да батюшки ж вы мои, да неужто сыскалась бы у Василия Дмитриевича хоть одна черта, которая показалась бы Лиде не естественной и не привлекательной?! Впрочем, над этим вопросом она задумываться не стала, зато отметила, что весьма схож с Протасовым и Авдотьей Валерьяновной также и Касьян.

Ну что же, общеизвестно, что русские баре (так же, впрочем, как баре любой другой национальности!) многие и многие века пользовались в своих имениях тем, что французы называют droit de pre?libation[30 - Право первой ночи, в буквальном переводе – предварительное право (франц.).], оттого и бегают во многих поместьях России господские бастарды[31 - Бастард – незаконнорожденный, внебрачный ребенок.], как две капли воды схожие с господскими же законными детьми. Видимо, Касьян из таких же бастрадов.

– Не станем загадывать, – уклончиво промолвил Протасов, не отвечая на ищущий взгляд Лиды и на гостеприимный взор Ионы Петровича. – Довлеет дневи злоба его, а завтра настанет новый день с его новой злобою.

Лида вздохнула обреченно, поняв, что Протасова и в самом деле увидит теперь невесть когда, да еще и невесть, увидит ли вообще. Было что-то категоричное, непреклонное в его внешне вежливом отказе, и чувствовалось, что, при всем его, несомненно, добрососедском отношении к больному старику, задерживаться в карамзинском доме Василий Дмитриевич избегал, избегает и впредь намерен избегать.

– Доброго вечера и спокойной ночи, Лидия Павловна, – проговорил Протасов вслед за тем, глядя как бы сквозь Лиду и намеренно не встречаясь с ней глазами. – Счастлив был знакомством.

– Спасибо, спасибо… – пролепетала она, с трудом сдерживая слезы, но дрожащий голос выдал ее состояние, и она почувствовала недоумевающий, пристальный взгляд, устремленный на нее Ионой Петровичем.

– Вот оно что! Ну что ж, коли так, то это совсем даже недурно! – пробормотал он чуть слышно с видом человека, привыкшего считать лучшим своим собеседником себя самого, но тут же спохватился и прощально кивнул Протасову, понукнул Касьяна: – Чего застрял? В гостиную неси, а ты, Лидуша, следуй за мной.

Лида с понурой головой потянулась следом, однако, стоило ей перейти через порог, как она вспомнила, что у нее все-таки имеется предлог еще раз взглянуть на Протасова – саквояж-то с самым ценным ее имуществом так и остался в его двуколке! – поэтому девушка с чистой совестью воскликнула:

– Ах, я позабыла про саквояж! – и выбежала на крыльцо прежде, чем Иона Петрович успел хоть что-то сказать.

Впрочем, дальше крыльца Лида и шагу не сделала, ибо открылась перед ней такая картина, что и дыхание у нее пресеклось, и ноги подкосились, так что она принуждена была схватиться на косяк, чтобы не упасть.

Увидела она, как Авдотья Валерьяновна, и без того стоявшая близко к Василию Дмитриевичу, придвинулась к нему вплотную, закинула руки ему на шею и, вся вытянувшись, поскольку была гораздо ниже его ростом, словно бы влилась всем телом в его тело, закинула голову, закрыла глаза, приоткрыла жадные, полные, алые свои губы, а он, будто поневоле, начал клонить к ней голову… Еще миг, и рты их соприкоснутся, сольются, вопьются друг в дружку… Однако наблюдать эту картину у Лиды не было сил. Она отпрянула, едва не опрокинувшись через порог, с трудом удержалась на ногах, куда-то бросилась и влетела в какое-то помещение, в первую минуту ничего не видя, еще пребывая в состоянии сильнейшего потрясения. И только через несколько мгновений осознала себя стоящей посреди просторной квадратной комнаты с ломберными столами в простенках под зеркалами и какими-то картинами в тяжелых багетовых рамах, с большим, полным посудой, поставцом[32 - Поставец – небольшой шкаф для посуды (устар.).] вдоль одной стены, с обтянутым кожею диваном вдоль другой и круглым столом, обставленным стульями, посередине.

Судя по тому, что на диване сидел Иона Петрович, это и была та самая гостиная, куда он велел себя отнести, ну а Касьян, видимо, отправился передавать его указания кухарке Марковне. И тут Лида заметила, что взгляд дядюшки устремлен в окно, а выходило это окно как раз на лужайку перед крыльцом – на ту самую лужайку, где все еще стояла двуколка Протасова… а значит, Иона Петрович не мог не видеть, как его жена пребывает в объятиях его соседа! И хоть Протасов был назван кузеном Авдотьи Валерьяновны, объятие их вряд ли походило на родственное, это отчетливо понимала даже Лида при всем ее очень небольшом знании различий объятий родственных и любовных!

В следующую минуту дрожки Протасова, удаляясь, промчались мимо окна, и Иона Петрович, отведя от него взгляд, встретился глазами с Лидой. Она поразилась тем, что во взоре дядюшки не было ни боли, ни ревности, только равнодушная, терпеливая усталость, которая вмиг сменилась острым вниманием и жадным интересом к тому, что он прочел в Лидином лице. А она не успела скрыть своих чувств, она осталась беззащитной перед проницательным взглядом мудрого, много пожившего и много испытавшего человека. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга, а потом Иона Петрович понимающе улыбнулся и снова прошептал, как давеча на крыльце:

– Вот оно что…

Лида почувствовала, что в лицо ей как будто кипятком плеснули. Начала было поднимать руки, чтобы спрятать в ладонях горящие щеки, однако Иона Петрович предостерегающе нахмурился, погрозил ей пальцем и принял самый равнодушный вид.

Раздались тяжелые быстрые шаги, посуда в поставце задребезжала, и в дверях появилась Авдотья Валерьяновна. Да, с ее изрядной корпуленцией летать перышком ей было бы затруднительно, а плыть белой (вернее, красной, учитывая цвет ее платья) лебедушкой мешал гнев, который искажал ее прекрасное лицо и который она спешила излить на первых встречных.

Увидев Лиду, она свела к переносице брови, глаза люто сверкнули, глубокий сильный голос вдруг стал пронзительным, неприятным, режущим:

– А что это мне рассказала Феоктиста? Вам предложенный мной способ передвижения не по нраву пришелся? Решили тугой мошной своей кичиться? Но глядите, барышня, вы тут не на простых напали! Да моя маменька в таком обществе блистала, кое и не снилось вашему жалкому семейству! И почему вы свое барахло швыряете где попало, милочка? Или нарочно в двуколке саквояж оставили? Чтобы воротиться и с господином Протасовым полюбезничать? Ну так вот: коли вы теперь под мою опеку поступаете, позабудьте об этом! Никакой развратности в своем доме я не потерплю! Извольте вести себя как положено девушке из благородной семьи, а то ишь что задумала! Уже приглядела себе полюбовника!

У Лиды подогнулись ноги, и она, наверное, упала бы на пол, если бы не оказался рядом стул, на который она и рухнула.

Мало того, что в жизни с ней никто таким тоном не разговаривал, – она не могла постигнуть, как женщина благородного происхождения (а уж Феоктиста прожужжала Лизе все уши, что ее госпожа и такая, и сякая, и немазаная!) может позволить себе выражаться такими словами, говоря с молоденькой девушкой, которую она видит впервые в жизни.

– Отчего, душенька, – вдруг молвил Иона Петрович необыкновенно мягким голосом, словно говорил с балованным ребенком, с которым поговори поласковей – и он уймется, – отчего, душенька, ты так огорчена тем, что твой кузен съездил за Лидушей? И разве плохо, что он пришелся ей по сердцу? Братец твой двоюродный холост и, насколько я знаю, намерен искать себе невесту… Да ты погляди только, разве сыщет он кого-то лучше моей Лидуши? И красавица, глаз не отвести, и не бесприданница, а наоборот! Конечно, Вася Протасов и хозяин рачительный, и во лбу семи пядей, а все же в расчетах по его имению не всегда концы с концами сходятся. Он мне сам на это жаловался в те времена, когда мы приятелями были, до того еще, когда я на тебе, душенька, женился…

Лиде показалось, что по комнате искры вихрем пронеслись в двух направлениях – это скрестились взгляды мужа и жены, и она, как ни была потрясена и ошарашена, вдруг остро их обоих пожалела. Лида помнила, в каком согласии жили ее родители: именно любовь, уважение и желание сделать друг друга счастливыми скрепляли их союз, в то время как союз дядюшки и тетушки скреплен был только взаимной ненавистью и желанием друг друга уязвить побольней да посильней.

Потом мысли ее обратились к словам о холостом положении Василия Дмитриевича Протасова, о том, что дядюшка считает Лиду достойной его невестой. Сердце ее так и забилось радостно, блаженные мечты завертелись в голове, но тотчас она одернула себя: еще неизвестно, что подумает на сей счет сам Василий Дмитриевич! – и Лида не замедлила спуститься с небес на землю.

Поединок супружеских взглядов между тем уже окончился – явной победой дядюшки.

Авдотья Валерьяновна потупилась и несколько мгновений стояла с опущенными глазами. Грудь ее – не просто пышная, но более чем пышная! – так ходуном и ходила от тяжелого, возбужденного дыхания. Наконец, откашлявшись, Авдотья Валерьяновна крикнула:

– Феоктиста! Принеси саквояж Лидии Павловны и укажи ее комнату. А вы, барышня, – Авдотья Валерьяновна к Лиде повернуться повернулась, обратиться обратилась, однако не нашла в себе сил ни назвать ее по имени, ни взглянуть ей в глаза (впрочем, этому последнему Лида могла только радоваться, опасаясь, что даже после поражения взор тетушки не утратил своей убийственной ярости), – не задерживайтесь и, умывшись, сразу поспешите к столу. Ужин готов, и мы хотели бы есть его горячим!

Появилась Феоктиста с Лидиным саквояжем в руке и, непримиримо поджав губы, сделала знак Лиде пройти в боковую дверь, ведущую в нужное крыло. Взор ее был холоден, как будто Феоктиста все это время провела в леднике[33 - Ле?дник – погреб, наполненный льдом, в деревенских и помещичьих домах (устар.).], где проморозилась не только внешне, но и внутренне, и Лида поняла, что, повстречавшись со своей хозяйкой, горничная вновь сделалась такой же неприязненной и неприятной особой, какой она была в Москве.