скачать книгу бесплатно
Охота на кабанов
После чая стрелки начали вьючить коней; Дерcу тоже стал собираться. Он надел свою котомку, взял в руки сошки и берданку. Через несколько минут отряд наш тронулся в путь. Дерcу пошел с нами.
Ущелье, по которому мы шли, было длинное и извилистое. Справа и слева к нему подходили другие такие же ущелья. Из них с шумом бежала вода. Распадок [7 - Местное название узкой долины.] становился шире и постепенно превращался в долину. Здесь на деревьях были старые затески; они привели нас на тропинку.
Гольд шел впереди и все время внимательно смотрел под ноги. Порой он нагибался к земле и разбирал листву руками.
– Что такое? – спросил я.
Дерcу остановился и сказал, что тропа эта не конная, а пешеходная, что идет она по соболиным ловушкам, что несколько дней назад по ней прошел один человек и что, по всей вероятности, это был китаец.
Слова гольда нас всех поразили. Заметив, что мы отнеслись к нему с недоверием, он воскликнул:
– Как ваша понимай нету? Посмотри сам.
После этого он привел такие доказательства, что все наши сомнения отпали разом. Все было так ясно и так просто, что я удивился, как этого раньше я не замечал. Во-первых, на тропе нигде не видно было конских следов; во?вторых, по сторонам она не была очищена от ветвей; наши лошади пробирались с трудом и все время задевали вьюками за деревья. Затем повороты были так круты, что кони не могли повернуться и должны были делать обход; через ручьи следы шли по бревну, и нигде тропа не спускалась в воду; бурелом, преграждавший путь, не был прорублен – люди шли свободно, а лошадей обводили стороной. Все это доказывало, что тропа не была приспособлена для путешествий с вьюками.
– Давно один люди ходи, – говорил Дерcу как бы про себя. – Люди ходи кончай, дождь ходи. – И он стал высчитывать, когда был последний дождь.
Часа два мы шли по этой тропе. Мало-помалу хвойный лес начал заменяться смешанным. Все чаще и чаще стали попадаться тополь, клен, осина, береза и липа. Я хотел было сделать второй привал, но Дерcу посоветовал пройти еще немного.
– Наша скоро балаган найди есть, – сказал он и указал на деревья, с которых была снята кора.
Я сразу понял его. Значит, поблизости должно быть то, для чего это корье предназначалось. Мы прибавили шагу и через десять минут на берегу ручья увидели небольшой односкатный балаган, поставленный охотниками или искателями женьшеня. Осмотрев его кругом, наш новый знакомый опять подтвердил, что несколько дней тому назад по тропе прошел китаец и что он ночевал в этом балагане. Прибитая дождем зола, одинокое ложе из травы и брошенные старые наколенники из дабы [8 - Прочная синяя материя, из которой китайцы шьют себе одежду.] свидетельствовали об этом. Тогда я понял, что Дерcу – не простой человек. Передо мной был следопыт, и невольно мне вспомнились герои Купера и Майн Рида.
Надо было покормить лошадей. Я решил воспользоваться этим, лег в тени кедра и тотчас же уснул. Часа через два меня разбудил Олентьев. Проснувшись, я увидел, что Дерcу наколол дров, собрал бересту и все это сложил в балаган. Я думал, что он хочет его спалить, и начал отговаривать от этой затеи. Но вместо ответа он попросил у меня щепотку соли и горсть рису. Меня заинтересовало, что он хочет с ними делать, и я приказал дать просимое. Гольд тщательно обернул берестой спички, отдельно в бересту завернул соль и рис и повесил все это в балагане. Затем он поправил снаружи корье и стал собираться.
– Вероятно, ты думаешь вернуться сюда? – спросил я гольда.
Он отрицательно покачал головой. Тогда я спросил его, для кого он оставил рис, соль и спички.
– Какой-какой другой люди ходи, – отвечал Дерcу, – балаган найди, сухие дрова найди, спички найди, кушай найди – пропади нету.
Помню, меня глубоко поразило это. Я задумался… Гольд заботился о неизвестном ему человеке, которого он никогда не увидит и который тоже не узнает, кто приготовил ему дрова и продовольствие. Я вспомнил, что стрелки, уходя с биваков, всегда жгли корье на кострах. Делали они это не из-за озорства, так просто, ради забавы, и я никогда их не останавливал. Этот дикарь был гораздо человеколюбивее.
– Лошади готовы! Надо бы идти, – сказал подошедший ко мне Олентьев.
– Да, надо идти…
– Трогай! – сказал я стрелкам и пошел вперед по тропинке. К вечеру мы дошли до того места, где две речки сливаются вместе, откуда, собственно, и начинается Лефу.
После ужина я рано лег спать и тотчас уснул.
На другой день, когда я проснулся, все люди были уже на ногах. Я тотчас отдал приказание седлать лошадей и, пока стрелки возились с вьюками, успел приготовить планшет и пошел вперед вместе с гольдом.
От места нашего ночлега долина стала понемногу поворачивать на запад. Левые склоны ее были крутые, правые – пологие. С каждым километром тропа становилась шире и лучше. В одном месте лежало срубленное топором дерево. Дерcу подошел, осмотрел его и сказал:
– Весной рубили; два люди работали; один люди высокий – его топор тупой, другой люди маленький – его топор острый.
Для этого удивительного человека не существовало тайн. Как ясновидящий, он знал все, что здесь происходило. Тогда я решил быть внимательнее и попытаться самому разобраться в следах. Вскоре я увидел еще один порубленный пень. Кругом валялось множество щепок, пропитанных смолой. Я понял, что кто-то добывал растопку. Ну а дальше? А дальше я ничего не мог придумать.
– Фанза близко, – сказал гольд как бы в ответ на мои размышления.
Действительно, скоро опять стали попадаться деревья, оголенные от коры (я уже знал, что это значит), а метрах в двухстах от них на самом берегу реки среди небольшой полянки стояла зверовая фанза. Это была небольшая постройка с глинобитными стенами, крытая корьем. Она оказалась пустой. Это можно было заключить из того, что вход в нее был приперт колом снаружи. Около фанзы находился маленький огородик, изрытый дикими свиньями, и слева – небольшая деревянная кумирня, обращенная, как всегда, лицом к югу.
Внутренняя обстановка фанзы была грубая. Железный котел, вмазанный в низенькую печь, от которой шли дымовые ходы, согревающие каны (нары), два-три долбленых корытца, деревянный ковш для воды, кухонная тряпка, железная ложка, метелочка для промывки котла, две запыленные бутылки, кое-какие брошенные тряпки, одна или две скамеечки, масляная лампа и обрывки зверовых шкур, разбросанные по полу, составляли все ее убранство.
Отсюда вверх по Лефу шли три тропы. Одна была та, по которой мы пришли, другая вела в горы на восток, и третья направляясь на запад. Эта последняя была многохоженая – конная. По ней мы пошли дальше. Стрелки закинули лошадям поводья на шею и предоставили им самим выбирать дорогу. Умные животные шли хорошо и всячески старались не зацеплять вьюками за дерево. В местах болотистых и на каменистых россыпях они не прыгали, а ступали осторожно, каждый раз пробуя почву ногой, прежде чем поставить ее как следует. Этой сноровкой отличаются именно местные лошадки, привыкшие к путешествиям в тайге с вьюками.
От зверовой фанзы Лефу начала понемногу загибать к северо-востоку. Пройдя еще километров шесть, мы подошли к земледельческим фанзам, расположенным на правом берегу реки, у подножия высокой горы, которую китайцы называют Тудинза.
Неожиданное появление воинского отряда смутило китайцев. Я велел Дерcу сказать им, чтобы они не боялись нас и продолжали бы свои работы.
Мне хотелось посмотреть, как живут китайцы в тайге и чем они занимаются.
Зверовые шкурки, растянутые для просушки, изюбровые рога, сложенные грудой в амбаре, панты, подвешенные для просушки мешочки с медвежьей желчью [9 - Употребляется китайцами как лекарство от трахомы.], оленьи выпоротки [10 - Плоды стельных маток, идут на изготовление лекарства для надорвавшихся.], рысьи, куньи, собольи и беличьи меха и инструменты для ловушек – все это указывало на то, что местные китайцы занимаются не столько земледелием, сколько охотой и звероловством. Около фанз были небольшие участки обработанной земли. Китайцы сеяли пшеницу, чумизу и кукурузу. Они жаловались на кабанов и говорили, что недавно целые стада их спустились с гор в долины и начали травить поля. Поэтому пришлось собирать недозревшие овощи, но теперь на землю осыпались желуди, и дикие свиньи удалились в дубняки.
Солнце стояло еще высоко на небе, и потому я решил подняться на гору Тудинза, чтобы оттуда осмотреть окрестности. Вместе со мною пошел и Дерcу. Мы отправились налегке и захватили с собой только одни винтовки.
Гора Тудинза представляет собой массив, круто падающий в долину реки Лефу и изрезанный глубокими падями с северной стороны. Пожелтевшая листва деревьев стала уже осыпаться на землю. Лес повсюду начинал сквозить, и только дубняки стояли еще одетыми в свой наряд, поблекший и полузасохший.
Гора была крутая. Раза два мы садились и отдыхали, потом опять лезли вверх. Кругом вся земля была изрыта. Дерcу часто останавливался и разбирал следы. По ним он угадывал возраст животных, пол их, видел следы хромого кабана, нашел место, где два кабана дрались и один гонял другого. С его слов все это я представил себе ясно. Мне казалось странным, как это раньше я не замечал следов, а если видел их, то кроме направления, в котором уходили животные, они мне ничего не говорили.
Через час мы достигли вершины горы, покрытой осыпями. Здесь мы сели на камни и стали осматриваться.
На востоке высился высокий водораздел между бассейном Лефу и водами, текущими в Даубихе. Другой горный хребет тянулся от востока на запад и служил границей между Лефу и рекой Майхе. На юго-востоке, там, где оба эти хребта сходились вместе, высилась куполообразная гора Да-дянь-шань.
– Посмотри, капитан, – сказал мне Дерcу, указывая на противоположный склон пади. – Что это такое?
Я взглянул в указанном направлении и увидел какое-то темное пятно. Я думал, что это тень от облака, и высказал Дерcу свое предположение. Он засмеялся и указал на небо. Я посмотрел вверх. Небо было совершенно безоблачным: на беспредельной его синеве не было ни одного облачка. Через несколько минут пятно изменило свою форму и немного передвинулось в сторону.
– Что это такое? – спросил я гольда в свою очередь.
– Тебе понимай нету, – отвечал он. – Надо ходи посмотри.
Мы стали спускаться вниз. Скоро я заметил, что пятно тоже двигалось нам навстречу. Минут через десять гольд остановился, сел на камень и указал мне знаком, чтобы я сделал то же.
– Наша тут надо дожидай, – сказал он. – Надо тихо сиди, чего-чего ломай не надо, говори тоже не надо.
Мы стали ждать. Вскоре я опять увидел пятно. Оно возросло до больших размеров. Теперь я мог рассмотреть его составные части. Это были какие-то живые существа, постоянно передвигающиеся с места на место.
– Кабаны?! – воскликнул я.
Действительно, это были дикие свиньи. Их было тут более сотни. Некоторые животные отходили в сторону, но тотчас опять возвращались назад. Скоро можно было рассмотреть каждое животное отдельно.
– Один люди шибко большой, – тихонько проговорил Дерcу.
Я не понял, про какого человека он говорил, и посмотрел на него недоумевающе.
Посредине стада, как большой бугор, выделялась спина огромного кабана. Он превосходил всех своими размерами и, вероятно, имел около двухсот пятидесяти килограммов веса. Стадо приближалось с каждой минутой. Теперь ясно были слышны шум сухой листвы, взбиваемой сотнями ног, треск сучьев, резкие звуки, подаваемые самцами, хрюканье свиней и визг поросят.
– Большой люди близко ходи нету, – сказал Дерcу.
И я опять его не понял.
Самый крупный кабан был в центре стада, множество животных бродило по сторонам, и некоторые отходили довольно далеко от табуна, так что, когда эти одиночные свиньи подошли к нам почти вплотную, большой кабан был еще вне выстрела. Мы сидели и не шевелились. Вдруг один из ближайших к нам кабанов поднял кверху свое рыло. Он что-то жевал. Я как сейчас помню большую голову, настороженные уши, свирепые глаза, подвижную морду с двумя носовыми отверстиями и белые клыки. Животное замерло в неподвижной позе, перестало есть и уставилось на нас злобными вопрошающими глазами. Наконец оно поняло опасность и издало резкий крик.
Вмиг все стадо с шумом и с фырканьем бросилось в сторону. В это мгновение грянул выстрел. Одно из животных грохнулось на землю.
В руках у Дерcу дымилась винтовка. Еще несколько секунд в лесу был слышен треск ломаемых сучьев, затем все стихло.
Кабан, обитающий в Уссурийском крае, достигает двухсот девяноста килограммов веса и двух метров длины. Животное это относится к бугорчатозубым, но кроме коренных зубов самцы вооружены еще острыми клыками, которые с возрастом увеличиваются, загибаются назад и достигают длины двадцать сантиметров. Так как кабан любит тереться о стволы елей, кедров и пихт, жесткая щетина его бывает часто запачкана смолой. Осенью во время холодов он валяется в грязи. От этого к щетине его примерзает вода; сосульки все увеличиваются и образуют иногда такой толстый слой льда, что он служит помехой движениям животного.
Область распространения диких свиней в Уссурийском крае тесно связана с распространением кедра, ореха, лещины и дуба. Животное это чрезвычайно подвижное и сильное. Оно прекрасно видит, отлично слышит и имеет хорошее обоняние. Будучи ранен, кабан становится весьма опасен. Беда неразумному охотнику, который без мер предосторожности вздумает подойти к подранку. В этих случаях кабан ложится на свой след, головой в сторону преследователя. Завидев человека, он с такой стремительностью бросается на него, что последний нередко не успевает даже приставить приклад ружья в плечо и выстрелить.
Кабан, убитый гольдом, оказался двухгодовалой свиньей, я спросил старика, почему он не стрелял секача.
– Его старый люди, – сказал он про кабана с клыками. – Его худо кушай, мяса мало-мало пахнет.
Меня поразило, что Дерcу кабанов называет «людьми». Я спросил его об этом.
– Его все равно люди, – подтвердил он, – только рубашка другой. Обмани понимай, сердись понимай, кругом понимай. Все равно как люди!..
Для меня стало ясно. Воззрения на природу этого первобытного человека были анимистические, и потому все окружающее он очеловечивал.
Дерcу наскоро освежевал убитого кабана, взвалил его к себе на плечи, и мы пошли к дому. Через час мы были уже на биваке.
В китайских фанзах было тесно и дымно, поэтому я решил лечь спать на открытом воздухе вместе с Дерcу.
– Моя думай, – сказал он, поглядывая на небо, – ночью тепло будет, завтра вечером – дождь!..
Я долго не мог уснуть. Всю ночь мне мерещилась кабанья морда с раздутыми ноздрями. Ничего другого, кроме этих ноздрей, я не видел. Они казались мне маленькими точками. Потом вдруг увеличились в размерах. Это была уже не голова кабана, а гора и ноздри – пещеры, и будто в пещерах опять кабаны с такими же дыроватыми мордами.
Странно устроен человеческий мозг. Из впечатлений целого дня, из множества разнородных явлений и тысячи предметов, которые всюду попадаются на глаза, что-нибудь одно, часто даже не главное, а случайное, второстепенное, запоминается сильнее, чем все остальное. Некоторые места, где у меня не было никаких приключений, я помню гораздо лучше, чем те, где что-нибудь случилось. Почему-то запомнилось одно дерево, которое ничем не отличалось от других деревьев, муравейник, пожелтевший лист, один вид мха и т. д. Я думаю, что я мог бы вещи эти нарисовать подробно, со всеми деталями.
IV
Происшествие в корейской деревне
Утром я проснулся позже других. Первое, что мне бросилось в глаза, – отсутствие солнца. Все небо было в тучах. Заметив, что стрелки укладывают вещи так, чтобы их не промочил дождь, Дерcу сказал:
– Торопиться не надо. Наша днем хорошо ходи, вечером будет дождь.
Я спросил его, почему он думает, что днем дождя не будет.
– Тебе сам посмотри, – ответил гольд. – Видишь, маленькие птицы туда-сюда ходи, играй, кушай. Дождь скоро – его тогда тихонько сиди, все равно спи.
Действительно, я вспомнил, что перед дождем всегда бывает тихо и сумрачно, а теперь – наоборот: лес жил полной жизнью; всюду перекликались дятлы, сойки и кедровки, весело посвистывали суетливые поползни.
Расспросив китайцев о дороге, мы тронулись в путь.
После горы Тудинзы долина реки Лефу сразу расширяется (от одного до трех километров). Отсюда начинаются места жилые. Часам к двум дням мы дошли до деревни Николаевки, в которой насчитывалось тогда тридцать шесть дворов. Отдохнув немного, я велел Олентьеву купить овса и накормить хорошенько лошадей, а сам вместе с Дерcу пошел вперед. Мне хотелось поскорее дойти до корейской деревни Казакевичево и устроиться на ночь под крышу.
Осенью в пасмурный день всегда смеркается рано. Часов в пять начал накрапывать дождь. Мы прибавили шагу. Скоро дорога разделилась надвое. Одна шла за реку, другая как будто бы направлялась в горы. Мы выбрали последнюю. Потом стали попадаться еще другие дороги, пересекающие нашу в разных направлениях. Когда мы подходили к корейской деревне, было уже совсем темно.
В это время стрелки дошли до перекрестка дорог и, не зная, куда идти, дали два выстрела. Опасаясь, что они могут заблудиться, я ответил им тем же. Вдруг в ближайшей фанзе раздался крик, и вслед за тем из окна ее грянул выстрел, потом другой, третий, и через несколько минут стрельба поднялась по всей деревне. Я ничего не мог понять: дождь, крики, ружейная пальба!.. Что случилось, почему поднялся такой переполох? Вдруг из-за одной фанзы показался свет. Какой-то кореец нес в одной руке керосиновый факел, а в другой – берданку. Он бежал и кричал что-то по-своему. Мы бросились к нему навстречу. Неровный красноватый свет факела прыгал по лужам и освещал его искаженное страхом лицо. Увидев нас, кореец бросил факел на землю, выстрелил в упор в Дерcу и убежал. Разлившийся по земле керосин вспыхнул и загорелся дымным пламенем.
– Ты не ранен? – спросил я Дерcу.
– Нет, – сказал он и стал подымать факел.
Я видел, что в него стреляют, а он стоял во весь рост, махал рукой и что-то кричал корейцам.
Услышав стрельбу, Олентьев решил, что мы подверглись нападению хунхузов. Оставив при лошадях двух коноводов, он с остальными людьми бросился к нам на выручку.
Наконец стрельба из ближайшей к нам фанзы прекратилась. Тогда Дерcу вступил с корейцами в переговоры. Они ни за что не хотели открывать дверей. Никакие увещевания не помогли. Корейцы ругались и грозили возобновить пальбу из ружей.
Нечего делать, надо было становиться биваком. Мы разложили костры на берегу реки и начали ставить палатки. В стороне стояла старая, развалившаяся фанза, а рядом с ней были сложены груды дров, заготовленных корейцами на зиму. В деревне стрельба долго еще не прекращалась. Те фанзы, что были в стороне, отстреливались всю ночь. От кого? Корейцы и сами не знали этого. Стрелки и ругались и смеялись.
На другой день была назначена дневка. Я велел стрелкам осмотреть седла, просушить то, что промокло, и почистить винтовки.
Дождь перестал; свежий северо-западный ветер разогнал тучи; выглянуло солнце.
Я оделся и пошел осматривать деревню.
Казалось бы, что после вчерашней перепалки корейцы должны были прийти на наш бивак и посмотреть людей, в которых они стреляли. Ничего подобного. Из соседней фанзы вышло двое мужчин. Они были одеты в белые куртки с широкими рукавами, в белые ватные шаровары и имели плетеную веревочную обувь на ногах. Они даже не взглянули на нас и прошли мимо. Около другой фанзы сидел старик ц крутил нитки. Когда я подошел к нему, он поднял голову и посмотрел на меня такими глазами, в которых нельзя было прочесть ни любопытства, ни удивления. По дороге навстречу нам шла женщина, одетая в белую юбку и белую кофту; грудь ее была открыта. Она несла на голове глиняный кувшин с водой и шла прямо, ровной походкой, опустив глаза в землю. Поравнявшись с нами, она не посторонилась и, не поднимая глаз, прошла мимо… «Страна утреннего спокойствия», – вспомнилось мне название, данное Корее.
Корейцы живут хуторами. Фанзы их разбросаны на значительном расстоянии друг от друга, и каждая находится в середине своих полей и огородов. Вот почему небольшая корейская деревня сплошь и рядом занимает пространство в несколько квадратных километров.
Возвращаясь назад к биваку, я вошел в одну из фанз. Тонкие стены ее были обмазаны глиной изнутри и снаружи. В фанзе имелись три двери с решетчатыми окнами, оклеенными бумагой. Соломенная четырехскатная крыша была покрыта сетью, сплетенной из сухой травы.
В фанзе я увидел ту самую женщину, которая переходила нам дорогу и несла на голове кувшин с водой. Она сидела на корточках и деревянным ковшом наливала в котел воду. Делала она это медленно, высоко поднимала ковш кверху и лила воду как-то странно – через руку в правую сторону. Она равнодушно взглянула на меня и молча продолжала свое дело. На кане сидел мужчина лет пятидесяти и курил трубку. Он не шевельнулся и ничего не ответил на мое приветствие. Я посидел с минуту, затем вышел на улицу и направился к своим спутникам.
После обеда я отправился экскурсировать по окрестностям. Переправившись на другую сторону реки, я поднялся на возвышенность. Это была древняя речная терраса высотой в двадцать метров.
Отсюда с высоты террасы мне открывался чудный вид на долину реки Лефу. Правый берег, где расположилась корейская деревня, был низменный.
На такой же древней речной террасе расположилось русское село Ивановское, насчитывающее в себе около двухсот дворов [11 - Основание селения относится к 1883 году.]. Дальше долина реки Лефу становится расплывчатой. Пологие холмы, мало возвышающиеся над общим уровнем, покрыты дубовым и черноберезовым редколесьем.
Часа два я бродил по окрестностям и наконец опять подошел к обрыву. День склонялся к вечеру. По небу медленно ползли легкие розовые облачка. Дальние горы, освещенные последними лучами заходящего солнца, казались фиолетовыми. Оголенные от листвы деревья приняли однотонную серую окраску. В корейской деревне по-прежнему царило полное спокойствие. Из длинных труб фанз вились белые дымки. Они быстро таяли в прохладном вечернем воздухе. По дорожкам кое-где мелькали белые фигуры корейцев. Внизу у самой реки горел огонь. Это был наш бивак.
Когда я возвращался назад, уже смеркалось. Вода в реке казалась черной, и на спокойной поверхности ее отражались пламя костра и мигающие на небе звезды. Около огня сидели стрелки; один что-то рассказывал, другие смеялись.
– Ужинать! – крикнул артельщик.
Смех и шутки сразу прекратились.
После чая я сел у огня и стал записывать в дневнике свои наблюдения. Дерcу разбирал свою котомку и поправлял костер.
