Птица

скачать книгу бесплатно

День блондинки 2 Ходынка, бассейн, свадьба

Рассказать все в инфинитиве – как будто это прекрасный день? Или сразу в перфекте – как будто страшная история?

Саша Раппапорт говорит – запомни все, что ты увидела, и тут же запомни, что ты про это подумала. Ну, у меня памяти в мозгу – одна восьмая килобайта, сколько я могу запомнить? Или одно или другое. Вот так вот, Раппапорт!

Что такое Ходынское поле десятого мая? Это такая светлая пустошь. Без громкоговорителей, конной полиции и доблестных парадных расчетов. Парад закончился, самое время для утренней прогулочки с собакой. Я собираюсь туда на легкой моей машине. Она грязная, с зимними шинами, и я делаю вид, что мне все равно, как это выглядит. Собака, дрожа и нервничая, прыгает на заднее сиденье, пускает слюни и трясется, пока мы не выйдем на окраине Ходынского поля. Вот я останавливаюсь, вот она выпрыгивает, я конвульсивно бросаюсь за волочащейся рулеткой поводка, мы переходим дорогу и оказываемся в траве. Трава жалкая, но молодая. Или так – молодая, но жалкая. Она щетиной облепляет кочки и колдобины этого пустыря, но ей все равно не удается скрыть разноцветное говно, оставшееся то ли после постоя кремлевской пехоты, то ли после торжеств мирного населения кооператива «Ходынка». Собака тыкается в мусор, и я оттягиваю ее на поводке, чтобы она не отравилась, как пару месяцев назад. Солнце чистосердечно светит в глаза. Я снимаю куртку, завязываю ее на животе и набираю скорость, как мне кажется, спортивной ходьбой. Собака за мной не успевает – ей пятнадцать лет. Она тяжело дышит. Все время останавливается, озадаченная моей идиотской походкой. Когда я вижу вдалеке кого-нибудь с собакой, мне хочется дождаться его или подойти самой, чтобы меня спросили – а что еще спрашивать, – сколько вашей? А я бы с гордостью сказала – шестнадцатый уж. А они бы в ответ – вот это да! Но никто к нам не приближается. И я, вихляя бедрами, разворачиваюсь в сторону парковки.

Я отчаянно надеюсь загореть, потому что очень нравлюсь себе загоревшая и обветренная, а сейчас самое время. Поэтому все в куртках, а я в майке. Мне хорошо, потому что у меня впереди целый день и у этого дня есть план.

Я прихожу домой, кормлю собаку и думаю: надо позвонить Ире. Но не звоню. Открываю почту и вижу пятьдесят шесть писем. Двадцать предложений дружить в Facebook’e и письмо от Гуги. Гуга по моей просьбе резервирует мне билеты в Нью-Йорк. Я это делаю просто так, в смысле – резервирую. Наверное, я туда не полечу, потому что никогда не могу сказать, что буду делать завтра, а не то чтобы через полгода. Я пишу – спасибо тебе, Гуга, пойду совещаться. Хотя ни с кем не собираюсь совещаться. А собираюсь пойти в бассейн. В солнечный день я стараюсь попасть в бассейн, чтобы жизнь не казалась упущенной.

Теперь бассейн. Я плохо плаваю, но полагаю, что и это полезней, чем курить. Тем более что в этом бассейне можно загорать прямо в воде. Он открытый. И плыть необязательно, если, конечно, не боишься замерзнуть. Но я старательно плыву, я даже придумала плыть с опущенной в воду головой, как будто я спортсменка (до этого я предавалась спортивной ходьбе). Я плыву по крайней дорожке, где разноцветными буйками качаются милые пенсы. Они уже все загорели и радуются. Делятся друг с другом разными соображениями. «Ничего не могу поделать – так исторически сложилось, я люблю суккуленты». У них высокохудожественные резиновые шапочки, накрашенные губы, а у некоторых и глаза. Мне никуда не деться с этой дорожки, потому что я боюсь утонуть. Меня мало волнует, как я выгляжу в серебряном гондоне на голове, потому что у меня другие достоинства. Завидую я здесь кому-нибудь? Да. Девушке с пробковой дощечкой, плывущей кролем по третьей дорожке.

Через сорок минут я принимаю душ, тщательно брею подмышки. Потом я беру бутылочку с шампунем, переворачиваю ее на другую ладонь, и в этот момент мне ни с того ни с сего начинает щипать глаз. Я стою под душем. Жду, когда струя промоет глаз. Девушка из душа напротив кричит мне – у вас из шампуня шампунь вытекает! Действительно, вытекает. Я говорю спасибо внимательной девушке и понимаю, что теперь, к сожалению, пописать в душе не получится.

Вот я, свежая и действительно загоревшая, сушу волосы перед зеркалом. Стрижка у меня нелепая, она призвана меня молодить, а на самом деле она создает впечатление, что мне на себя наплевать. Я надеваю на себя дешевые украшения из перламутра, и мне на минуту начинает казаться, что не в деньгах счастье. Вокруг глаз я размазываю крем, за который я еще не заплатила. Две тысячи шестьсот рублей. Мне его дали в долг. У меня прекрасные отношения с салоном красоты.

Сейчас я выйду и позвоню Ире. Но вместо этого я выхожу, покупаю в буфете морковный сок и зачем-то салат «Мимоза». Он состоит из майонеза. Ем две ложки, выбрасываю салат в мусорку. Выпиваю через трубочку сок и ухожу. Ире не звоню. Иду к машине, запихиваю сумку в захламленный багажник. Время от времени К. говорит – как ты можешь ездить с таким багажником! Но я давно заметила, двигатель от багажника не зависит.

Теперь я еду к Ю. Это мой старый приятель, можно сказать экс-возлюбленный. Он, правда, так не считает. То есть не считает, что экс. Время от времени Ю. начинает малодушно клянчить чего-то такого, что его алкоголическое сознание связывает с любовью. Делает он это настолько простодушно, что кажется, если ткнуть его туловище с любого бока, услышишь писк резиновой игрушечки. Взамен Ю. не предлагает ровно ничего. Так как на полном серьезе не понимает, какой товарообмен может иметь место, когда встречаются два одаренных и божественно красивых человека разного пола. У него невозможно одолжить денег, нет смысла рассчитывать на праздничные подарки, ты умрешь голодной и прокуренной, если не успеешь перекусить на подступах к свиданию. Из цветов, которые Ю. подарил мне за десять лет знакомства, можно составить элегантный букет – четыре метровые розы и еловая ветвь. Ю. бесполезен, обременителен в острой стадии и абсолютно асексуален. Я иду к нему, потому что мне его жалко, а я развиваю в себе гуманизм. Ю. считает, что я должна им дорожить, потому что он гениальный – но он заблуждается. Ничем таким я сроду не дорожила.

Квартира у Ю. роскошная. В буржуазном таком районе, куда приятно забрести в жару, например. Подъезд гулкий, прохладный, в жилище – музейные светотени, иллюзия другого жизненного пространства, где все было и будет иначе. Ю. ведет меня на кухню размером с маленькую квартиру. Долго варит якобы фирменный кофе. Ручной вязки. Мы сидим за столом, сбитым из антикварных досок. Доски обработал знакомый плотник, традиционно выписанный из Николаева. Плотник жил у Ю. на даче (у него и дача тоже) и обрабатывал доски просто за трехразовое питание. В холодильнике у Ю. простые продукты. Лежат огромными ледяными сколами. Сыр, масло, ветчина. Крошить их не хочется. Себе Ю. наливает кофе и немного водки. Начинает рассказывать про свою жизнь без всякой задней мысли. Но в конце все-таки получается, какой он благородный и бескорыстный, а остальные так себе.

Такой вывод Ю. обычно обставляет парой рюмок спереди и сзади. И дальше выходит, что ему вообще-то ничего не надо, а то, что у него есть, – результат «аз воздам» и прочих чудес, которые так и должны роиться вокруг таких исключительных типов. Учись, детка.

У Ю. нет кумиров, но акварели у него выходят, как у Гримшоу – туман и сырость. Однажды он написал мой портрет. На коне. То есть у обнаженной модели были мои кудряшки, рот, форма рук и грудей. На кого был похож конь – не знаю. Портрет взяли на биеннале. За это я тоже должна была отдать жизнь за царя, но вместо этого я орала как резаная, что меня компрометируют. Короче говоря, Ю. как никто прошел незамеченным сквозь десять лет моей жизни. Повлияв исключительно на мою репутацию. Я беру у Ю. книжку Марека Халаско, оставляю его, как всегда, расстроенного среди кошек и еды. Сама выхожу в теплые сумерки, замечаю справа возле кафе чью-то свадьбу. Вспоминаю, что нужно позвонить Ире, которая выдает дочку замуж без единого комментария. Без единого. Это-то нас всех и интригует. Но не делаю этого, а просто смотрю, как невеста все время поправляет корсет, вдвигаясь в него набухшим ве?рхом. Пока жених с друзьями курит, серьезно – как в последний раз.

День блондинки 3 Развод, немецкий язык, курьер

Я люблю, когда приходит Вера – она всегда меня поддерживает. Что бы я ни предпринимала, она всегда расценит это как самое необходимое и исключительно полезное в личностном отношении действие. После Вериных визитов кажется, что ты знаешь, для чего живешь. Просто пока не пользуешься этим знанием. Но даже от этой мысли становится намного легче, как будто тебе дали десятилетнюю американскую визу, когда ты вовсе не собиралась никуда ехать. А все равно греет.

Ну вот, пришла Вера, и я сказала, что муж мой подает на развод. Сначала она испугалась. Как и я. Кстати, у Веры точно такие же реакции на события, как и у меня. Полное совпадение. Ни разу такого не было, чтобы я ей с ужасом что-то рассказала, а она бы мне в ответ – ну и чего ради ты тут надрываешься? Только мои впечатления в конце концов скатываются в депрессию. А у Веры они перестраиваются в трезвый анализ и благоприятные перспективы. Так вот, Вера сначала молчала секунд тридцать потрясенная, а потом сказала, что развод – это прекрасно. Это свобода. Это отсутствие наконец всякой двусмысленности и вранья. Я подумала, что действительно – я без конца вру всем мужчинам без исключения, и мне дается редкий шанс побыть неделю-другую честной и посмотреть, что получится. Кстати, Вера всегда советует – сделай и посмотри, что получится. Даже самые абсурдные варианты рассматривает при этом. Например, сказать мужу, что ты его все равно любишь, хоть и живешь с другим мужчиной. Действительно интересно, как все повернется, особенно другой мужчина.

Потом я попросила ее подождать, пока я помою голову. Мне необходимо вечером вымыть голову, потому что на следующий день я в восемь утра выезжаю на курсы немецкого языка. Я стараюсь как можно приличнее выглядеть на этих курсах, потому что я учусь в компании тридцатилетних девиц и симпатичного Леши. Всем им я подарила книжку моих стихов и нашей преподавательнице тоже. Сегодня как раз преподавательница сказала мне: «Анна, я, кстати, прочитала вашу книжку. Мне так понравилось…» – ну, и там всякие куцые комплименты не приспособленного к поэзии человека. Вот так вот она сидит за своим столом – а вот так вот стою я и Леша, который, что удивительно, носит за мною портфель, не замечая более свежего поколения. И тут она, преподавательница, говорит:

– Анна, у вас такая фотография на обложке, вы там такая молоденькая! (А фотографии три года от силы.) Я в шоке лопочу что-то типа:

– Да, мол, у меня там волосы длинные.

– Нет, – не унимается она, – вы там прямо девочка! (…)

Так. Ничего себе, да? И это несмотря на вымытую с вечера голову. Кто-то подсчитал, что только десять процентов наших усилий способствуют достижению цели. Видимо, мытье вошло в первые девяносто.

Так вот, пока я бессмысленно, как потом выяснилось, мыла голову, Вера ела то, что я приготовила: грибной суп с перловкой и капустный пирог. Вера восхищается мною как хозяйкой. Но даже сытая, Вера находит меня крайне изможденной – похудела, что ли, или весть о разводе так подействовала? Я стою с полотенцем на голове и начинаю серьезно подозревать неладное. Я читала, что стволовые клетки, бывает, раз – и закончились, а новых больше уже по твоему адресу не завозят. Все. Приехали. Ты старишься не по дням, а по часам. А твой мужчина все еще с тобой просто потому, что у него такой график – вы никак не встретитесь при дневном свете.

Да. Вере я не знаю, что ответить. Тем более что я не курю. (Я заметила, что в фильмах героини часто закуривают вместо ответа.) Я говорю: тогда – на вот, почитай, что я написала про нашу игру. И даю ей листочек с описанием одной литературной игры, в которую мы играем с друзьями-поэтами. Мне хорошо удаются описания всяких игр, особенно если я в них не участвую. Вера читает. Сама я в это время отправляюсь к зеркалу, которое, как я и думала, только подтверждает законы долбаной гравитации. Вера на кухне между тем умирает от моего остроумия, и тут происходит, собственно, то, чего я жду от наших с Верой встреч. Вера начинает меня дергать и заводить – почему я такая талантливая и не блогер, раз уж на настоящего писателя не тяну по нетрудоспособности. Она еще говорит, что читательское сознание истомилось по такого рода интеллекту. Устойчивому, но необидному для других. Я веду себя так, как будто она права. Хотя к этому моменту настроение мое падает окончательно. Сама я уже переоделась в легкие дизайнерские одежды. Мой вид должен был бы говорить: разве недостаточно, что я так богемно хороша? На фиг мне еще что-то писать и волноваться? Но на Веру это не действует. Значит, уже что-то внутри меня системно надломилось и не стоит себя обманывать. Потом мы с удовольствием обсуждаем, кто на самом деле кадит в Сети – всякие идиотки, которым абсолютно нечего сказать, и вот они оповещают мир о днях рождения своих детей, первом снеге и выставке картонных вибраторов по выходным. Они выкладывают все без остатка, что попадает в их мозг. Как правило, из других таких же мозгов. И от этого их собственные головы все время пусты и гулки. Они круглосуточно открыты для столь же содержательных новостей. Прямо светятся своей пустотой, как бензозаправки на трассе, чтобы какая-нибудь суперинформация не пронеслась мимо. Мы с Верой тоже боимся выглядеть такими дурами, хотя она и называет другую причину своего отсутствия в Сети.

Вера уходит, когда мы вдоволь наговоримся и убедимся в абсолютной уникальности каждой из нас.

На следующее утро я еду на свой немецкий. Долго разбираюсь там с превосходной степенью прилагательных и получаю практические сведения о том, как сказать – почему я не люблю шницель. Он слишком жесткий. И почему я не люблю кекс. Он слишком сладкий.

Потом происходит этот ужасный диалог с преподавательницей про фотографию, а потом кто-то затевает разговор о том, что лучше ничего не менять в жизни – вышел замуж и живи себе, потерпев чуть-чуть. А преподавательница сказала:

– Ну ничего страшного.

А я сказала:

– А вот когда в третий раз…

На этом месте совсем юная девушка Александра вдруг запаниковала, зачем мы, мол, говорим такие чудовищные вещи в то время, когда некоторые умы еще не окрепли. А как раз сейчас такая ситуация. Ну, видимо, у Александры определенная ситуация… И тут я поняла, что лет мне на самом деле до хрена.

И преподавательнице до хрена. И нечего было маячить у нее перед глазами с этим Лешей.

Потом я еду в Дом актера фотографировать выставку «30 лет без Высоцкого». Я захожу туда и не обращаю внимания на консервированных знаменитостей, которые заходят в лифт и выходят из лифта. Это во мне есть. Отсутствие пиетета. Это меня сильно подводит в отношениях с мужчинами. К сожалению, я начинаю им постепенно сочувствовать, а в конце презираю.

Я изображаю из себя фотографа, и всех, кто проходит мимо экспозиции, прошу постоять у стенда, чтобы как посетители. Отсутствие пиетета позволяет мне это делать естественно и непринужденно.

Потом несусь домой, потому что я первый раз в жизни заказала вещь в интернет-магазине. В свете грядущего развода я решила начать быть экономной и практичной. Я выбрала для пробы самое недорогое – шапку. Бойцов из службы доставки товаров я предупредила, что буду дома с четырех до шести. Они начали звонить с одиннадцати часов утра, то есть когда в самом разгаре была превосходная степень прилагательных и «почему ты не любишь рыбные палочки». Потом они звонили на выставке и в других местах на морозе.

Наконец я примчалась домой, и вот пришел этот несчастный курьер. (Мне всегда нестерпимо жаль курьеров, хоть до этого я и не имела с ними никаких дел.) Почему-то уже по коробке, которую он держал, как торт, я поняла, что это не то, что я думала. Можно, конечно, было отправить все обратно и сказать, что не подошел размер. Но специально замученный курьер не дает тебе пойти на принцип, и ты берешь и расписываешься в квитанции. Какая-то совершенно дерьмовая шапка, квадратная, кстати, действительно не того размера за 1900 рублей с доставкой и чаевыми.

В этот день мне никто не позвонил, кроме курьера. Никто не обратился ко мне: «Женщина, вы выходите». Никто не сказал – Аня, это конец. Или наоборот – Аня, это только начало. Можно ложиться спать.

Араукария

Araukaria heterophilla

Родина – Южная Америка, Австралия, острова Тихого океана. Имеет пушистые ветви, отдаленные друг от друга мутовками. Хвоинки плоские, линейно-шиловидные, темно-зеленого цвета, густо расположенные со всех сторон стебля.

    (Энциклопедия комнатных растений)

Лена вышла замуж удачно, но не перспективно. За кандидата наук. Исторических. Звали его Эдгар. Эдгар жил в советской Латвии, а изучал войну Севера и Юга Америки. Лена хотела, чтобы все было как раз наоборот. Жить в Америке, а изучать север и юг Латвии. Или какой-нибудь другой страны. Это все равно. Главное – где жить. Эдгар был доволен, как продвигалось изучение его вопроса в целом. А Лена была недовольна ни вопросом, ни Эдгаром, ни своей внешностью. В Латвии трудно быть красавицей. Практически невозможно. Вечная бледность, отсутствие нормального спортивного костюма и костюма вообще, маленькая зарплата, длинная зима, отсутствие нужного лака для ногтей, мягкого халата, белок в центре города, приличного стоматолога, беговой дорожки, вегетарианского ресторана, чешских ластиков, денег, бассейнов с минеральной водой, самой минеральной воды, автомобиля, опять спортивного костюма и мало ли чего еще…

Со всем этим приходилось бороться. И Лена боролась, как могла. Каждое утро она надевала тренировочные штаны, которые в прошлой жизни составляли пижаму их дальней родственницы из Дании, и бегала вокруг Ботанического сада. Ботанический сад еще издалека приветствовал Лену двадцатиметровой араукарией, похожей на елку-акселератку. И Лена, выходя на облупленное крыльцо своего подъезда, как лонжей цеплялась взглядом за ее веселую верхушку и начинала зарядку. В отличие от Лены, счастливая американская араукария могла развиваться в любом грунте – были бы условия. А именно: тишина, покой, респектабельные соседи. Лене же казалось, что респектабельным как раз должен быть грунт, а все остальное можно пережить.

По утрам Лена бегала, а по вечерам изучала мышцы ног перед зеркалом в прихожей. Результат Лену, как правило, радовал. Настолько, что Лена однажды решила, что с ногами у нее все в порядке. Мало кто из женщин с высшим образованием может себе такое позволить. Но у Лены был дерзкий характер. Люди с таким характером не останавливаются на полпути. И Лена, ни на секунду не отрываясь от зеркала, делала два шага назад, упиралась спиной во входную дверь и прищуривалась. Грудь маловата. И не надо себя обманывать. Это факт. Правда, Эдгар так не считал. А как ты считал, как ты считал, Эдгар, а? Спрашивала Лена. Это, по-твоему, нормально? И она угрожающе придвигала к нему на ладонях свои полудетские формы. Эдгар пугался. Лена могла заплакать. А ему в институт… Сейчас это делают, Эдгар, делают, дорого, но делают, слышишь? Леночка, ты мой проездной не видела? Я живу с идиотом.

Летом сдали квартиру. До октября жили в каком-то курятнике на взморье без газа и воды. Эдгар полтора часа добирался до своей научной работы, но в ноябре наконец смог оплатить жене заветную реконструкцию. Лена плохо перенесла наркоз. Два дня у нее зашкаливала температура, и Эдгар приносил ей в клинику заморские фрукты киви, на которые уходила половина его исторической зарплаты. Грудь как-то неожиданно обрела статус доминанты на субтильном Ленкином туловище. Теперь оно почему-то напоминало Эдгару молодой кабачок. Эвересты – тихо произносил Эдгар, озадаченно обводя пальцем растекшиеся соски. Весь следующий год «эвересты» предъявлялись со скромной гордостью неискушенным знакомым. Женщинам разрешалось потрогать швы.

Зима прошла худо-бедно. С грудью наперевес. Весной на повестку дня выплыл рот. Мой рот – мой крест, думала Лена, пробегая мимо царственных рододендронов свободных расцветок. Желтые, фиолетовые, персиковые. Араукария сверху делала им ручкой. Им и бегущей по кругу Лене.

По большому счету, Лена была чересчур критична – но ее можно понять. Куда с такими губами? Кривенькие, сдвинутые, какие-то наполовину съеденные. Дома Лена открывала американские журналы. Журналами Эдгара щедро снабжали коллеги, чьи счастливые предки, в отличие от Эдгаровых, знали войны Севера и Юга не понаслышке. Люди в этих журналах запросто рождались с губами, ногами, зубами такими, как надо: чтоб самим всю жизнь не стыдно носить и детям было что оставить.

В июне, само собой, сдали квартиру. Ботанический сад на три месяца снова заменила унылая береговая линия. А через три месяца в подпольном китайском салоне Лене вытатуировали вокруг губ пожизненный голливудский контур.

Эдгар первым встретил на дорогом лице это тревожное темное кольцо. Оно напомнило ему беспомощную, вечно делящуюся клетку в учебном фильме по ботанике. Эдгар скривился, повторяя движения клетки. «У нее рука все время дрожала! – расценила его гримасу Лена. – Но эскиз-то – мой, ты заметил?» И бесстрашно, как чеку, дернула из футляра новенькую помаду.

В теплицах цвели кактусы-эхинопсисы. «Я ни разу не была за границей. Деньги уходят черт знает на что». – Лена бежала, следя за дыханием. Было модно следить за дыханием, иностранной литературой и альтернативным кинематографом. А нужно жить так, чтобы все следили только за тобой.

Квартира сдавалась уже автоматически. Эдгар вставал на два часа раньше, чтобы наносить воды из колодца и успеть на рейсовый автобус.

Лена на два дня съездила в Финляндию. Как ей понравился пароход! Как ей понравился пароход! На таком пароходе бы в Америку… Эдгар, сделай же что-нибудь! Сколько можно – я извелась.

Эдгар выиграл годовую стажировку в университете Южной Каролины. Наконец-то! Не робей там, Эдгар, подключай все, что можно, слышишь? Ты помнишь, кстати, что ты обрезан, Эдгар? Учти – это шанс. С анатомической точки зрения ты уже еврей. Ладно, что мы будем по телефону – я скоро приеду.

Через год Эдгар крыл американские крыши с веселой бригадой армянских строителей. Печальные войны Севера и Юга разыгрывались уже без его участия.

Американские соседи слева переехали. Переезжая, подарили Лене и Эдгару свои велосипеды. Соседи справа делали ремонт. Лене и Эдгару отошел компьютер. Где у нас такие соседи? Где? А такие велосипеды?

Лена освоила мексиканскую кухню. Потом итальянскую. Кое-что из французской и китайской, самую малость. Соседи были в восторге. Это вас ваша мама научила? Нет? Папа? Нет? А кто? Невероятно! У нас Фрэд тоже прекрасно готовит – его бабушка спец по омлету с беконом. Фрэд смущен: что есть – то есть…

Трижды Лена заставала Эдгара в «Макдоналдсе». После чего, поразмыслив, вернулась к яичницам.

По вечерам Лена по-прежнему смотрела на себя в зеркало. Внимательно. Все теперь как будто было хорошо. Вот местечко – она трогала указательным пальчиком ямочку на бедре – тут можно разместить отличную татуировку! Это должно поднять общий градус жизни в целом. Хотя Эдгар своим нытьем его, конечно, собьет. А ведь мы уже три года живем практически без документов, что он себе думает?

И Лена залегла в Интернете в поисках альтернативы. Альтернативы полетели хлопьями, дождями, фейерверками, пухом и пером разодранных в бессоннице подушек Из Ниццы прилетел Жан-Поль. Ку-ку, Жан-Поль, что так и звать всю жизнь? А если просто Жан? Не откликаешься? Леношка, я же не делю тебя на Ле и На. Нет, Лена не делится.

Автобиография Жан-Поля сопровождалась подробными иллюстрациями. Они раздражали Лену неистребимой витальностью. Вот фотография. Жан-Поль вдалеке по пояс в воде. Жан-Поль вдалеке по колено в снегах. Жан-Поль на яхте. В машине. С мамой на барбекю. С сестрой на барбекю. (На заднем плане – на переднем чья-то рука с фужером.) С семьей друга (у них только что родился ребенок, чудо – правда?). А это отдельно с другом. А это Жан-Поль дома. Это гостиная. Спальни. Их три. Садик. Это моя гордость – араукария. Очень нравится маме.

Жан-Поль в запотевшей ванной примеряет новый халат. Всегда веселый и слегка размытый Жан-Поль удобно сократился до Жо-Пы. Из всей Жопиной фотосессии наиболее перспективными Лене показались друг и подземный гараж на три машины.

* * *

Эдгар крыл и крыл шифером разноцветные крыши, а Лена встречала в нью-йоркском аэропорту Жан-Поля. Волнений хватило с головой. Что надеть – раз. Как узнать – два. Что ответить – три, в том случае, конечно, если речь сразу начнется с официального предложения.

Надеваем, конечно, декольте. Не самое радикальное – но все-таки. Франция должна узнавать своих героев, пусть даже будущих. Дальше – встреча. Держась за чемоданы, в Ленином воображении возникали Вольтер, Ив Монтан и Франсуа Миттеран. Против двух последних Лена не возражала. Интересно, кстати, стал бы Ив Монтан в первом же послании делиться такими интимными подробностями, на которые решился Жан-Поль.

Жан-Поль простодушно сообщал, например, что у него на голове волосы пересажены. Волосы пересажены! Откуда пересажены? Господи, только бы не сообщал – откуда. Лена, в свою очередь, отобрала для виртуального знакомства единственно, на ее взгляд, удачный снимок. Она на пляже стоит на цыпочках вполоборота. Видно все. Рвущийся на волю бюст, многообещающий рот и общая сопротивляемость судьбе. В рекламных целях лицо было тщательно скорректировано компьютерными хитростями. Не до полного обмана, конечно, но некоторая угроза разоблачения, что и говорить, Лену слегка смущала.

Поэтому в аэропорту на всякий случай Лена купила французский флажок. Номер рейса она не запомнила и встречала уже третий самолет из Франции, слегка помахивая флажком. Сначала в районе декольте, потом татуировочки на бедре и, наконец, безнадежно царапая коленку.

Очередная делегация сосредоточенных европейцев растекалась по залу, по-птичьи вертя головами. Приземлился самолет из Риги. У паспортного контроля организованно выстроилась баскетбольная команда. Баскетболисты в бордовых куртках переминались с ноги на ногу, безо всякого любопытства глядя сверху вниз на маломерную толпу. Араукариевая роща. Они говорили по-латышски, и им нравилось, что их никто не понимает. Потом они проплыли мимо Лены, пружиня на каждом шаге, и Лена услышала знакомую речь. В какой-то момент она удивилась собственному равнодушию. Ее ностальгия улетучилась еще в первые два месяца. Но сейчас она вдруг вспомнила Ботанический сад, такой скромный по сравнению с парком мистера Корнуэлла, где Эдгар получил последний заказ. Он работает там уже вторую неделю, и мистер Корнуэлл обещал помочь с бумагами. Конечно, Эдгар не может просить как следует. Он может только как следует рассказывать про эти забытые театральные войны Севера и Юга. Вряд ли этим можно заинтриговать мистера Корнуэлла. Правда, он не слышал, как именно Эдгар рассказывает. Рассказывает так, что Лена перетаскала всех подруг к нему на лекции! Вот как он рассказывает. Вместо этого он сидит на крыше мистера Корнуэлла и даже не может прикрикнуть на своих армян. А ведь они, может, и не подозревают, что в Америке вообще есть север и юг. Эдгар не умеет кричать. Даже на нее, когда она является под утро с какого-нибудь party, или теряет билет на концерт, или путает номера счетов, или шипит в телефонную трубку на его маму, которая почему-то стала плохо понимать по-русски.

– Вам плохо, мисс? – заботливо тормозит пожилая пара в одинаковых холщовых брюках.

– Плохо? Что вы! Нет. Спасибо. Все в порядке, – Лена и не заметила, что плачет.

– Но вы плачете…

– Это я от радости, – и убедительно сморкнулась в протянутую бумажную салфетку.

Она проводила взглядом туристов, а может быть, американцев. Те, почувствовав, оглянулись и синхронно помахали ей пергаментными ручками. Потом развернулись, на мгновение замерли с осторожностью, чтобы не потерять равновесие, и двинулись дальше. Они держались за поручень тележки оба двумя руками и толкали ее, боясь обременить друг друга таким несложным трудом. А может быть, им просто так легче было идти. В этом возрасте уже требуется опора. Хотя бы тележка с багажом.

Лена смотрела им вслед, и чем дольше она смотрела, тем настойчивей какой-то ребус, как в картинах Дали, перемежал ее взгляд. Лена сощурилась и сморгнула. Из дальнего угла к ней безошибочно катилась судьба. Судьба была низкоросла, лысовата и суетлива, ее обтягивала безразмерная футболка, живот которой от края до края украшало размашистое голубое сердце. В этом сердце, как камбала в тазу, колыхалась удивительно знакомая, в сто раз увеличенная тетка на цыпочках, с ясельно выпяченными губами, грудями-дирижаблями и глазами вынутой из-под шкафа куклы. Контур голубого сердца бойко обегал незатейливый субтитр – I LOVE LENA. Жан-Поль все-таки прилетел.