скачать книгу бесплатно
*
Теперь моряк был уже в лодке. В заданном квадрате она наконец достигла танкера. Спустившись на танкер, моряк скинул на борт свой плащ, потом живо вскарабкался по лестнице, и, когда кормчий из Руана спустился, я увидел в ясной ночи маленьких сыновей Жана-Луи Морда, пожимавших руку английскому капитану.
Робинзон на вокзале Сэн-Лазар
Обычно думают, что англичане – самые флегматичные люди в мире[1 - Рассказ Аполлинера впервые был опубликован 1 октября 1911 года в «Фантазио». Его первоначальное название «Робинзон на вокзале Сен-Лазар как пострадавшая „Джоконда“» объясняется тем, что «Джоконда» Леонардо да Винчи, самая известная картина Лувра, была украдена 21—22 августа 1911 года, в ее похищении подозревали Аполлинера и Пикассо, не виновных в краже. Джоконда вернулась в Лувр 4 января 1914 года. Три года ждала картина своего возвращения. Три года ждал и Робинзон этого рассказа. В 1916 году рассказ получил новое название «Робинзон на вокзале Сен-Лазар», поскольку тема «Джоконды» уже потеряла свою актуальность.]. Это ошибка, история достоверно следующая: никто не говорит, что она экстраординарная, но в достаточной мере свидетельствует о том, что некоторые французы и даже парижане возвращаются в места самые холодные.
1-го января 1907 года, в десять часов утра, мосье Людовик Пандевин, богатый торговец из Сентьера, живший в дорогом особняке, расположенном на улице Буа де Болонь, взял фиакр на площади Этуаль.
– На вокзал Сэн-Лазар, на главную линию, – сказал он кучеру, – и немного быстрее, я должен успеть на поезд в Гавр.
Мосье Пандевин ехал в Нью-Йорк по делам и не взял с собой ничего, кроме небольшого багажа. Время поджимало, и фиакр пришел на вокзал за несколько минут перед часом отправления, указанным в расписании.
Мосье Пандевин протянул кучеру билет на тысячу франков, но у извозчика не оказалось мелких денег.
– Подождите меня, – сказал торговец, – дайте мне ваш номер, я с вами расплачусь.
Он оставил багаж в карете и достал свой билет. Но увидев, что настало время отправления поезда по расписанию, мосье Пандевин подумал: «Этому кучеру мой чемодан и бумаги не так уж интересны. Он подождет, найдет мой адрес на чемодане и попытается расплатиться со мной».
И мосье сел на поезд, который ехал с двухчасовым опозданием, так как прекрасное презрение к расписанию более уважаемо. В Гавре он сел на корабль до Америки и больше не думал о кучере.
*
Терпеливо ожидая клиента, через двадцать минут ожидания кучер сказал себе:
– Это больше не по курсу. Время – деньги.
Потом он сдался, чтобы ждать философски.
В полдень он позавтракал у разносчика, потом спустился пообедать, боясь, как бы не украли багаж, находившийся в кофре, под сиденьем. Вечером он поужинал так же, как и позавтракал, накормив своего коня и продолжая ждать последнего поезда до самой полуночи.
Потом он встряхнул вожжами своего Кокотта и выехал со двора Гавра, не показывая настроения и нетерпения.
Он остановился у склада «Север-Юг», который поднялся в эту эпоху перед вокзалом Сэн-Лазар, спустился со своего места, открыл дверь особенной деревянной конструкции, которой восхищались парижане в течение долгих лет и многочисленные реплики об этом еще украшали некоторые привилегированные места столицы. Взяв своего коня за поводья, кучер, о котором я говорю и кого будущие поколения справедливо узнают под именем Эварист Рудиол, владелец мерина и кареты №20364, рассматривал весь склад, пространство которого в целом создавало жилище, достаточно комфортабельное, расположенное в самом центре Парижа. Там была солома, которую он мог постелить своему коню, и кучер распряг его и сам удобно уснул в карете, хорошо укрывшись одеялами, хотя ночь, несмотря на сезон, не была слишком холодной.
В пять часов он был уже на ногах, стучал подошвами башмаков, размахивал руками горизонтально и вертикально, чтобы согреться, запряг коня и оставил экипаж внутри складского двора, так как фиакр не мог въехать на вокзальную территорию Гавра, если не было пассажира.
Кучер Эварист Рудиол попытался разместить карету в вокзале, в том месте, где его покинул клиент. В семь часов он пошел купить кофе в бистро, найденном на вокзальной площади Гавра; он написал своей жене телеграмму, которую попробовал отправить с почты с посыльным мальчиком, и возобновил свое наблюдение.
Около полудня мадам Рудиол принесла своему мужу скромные пожитки в виде соломы, сена и овса для коня, который казался очень счастливым в новой для себя обстановке. Правда, описанное место привлекло удивленных прохожих. Они никогда не видели никакого кучера на складском дворе. Полиция, однако, нашла, что все это очень натурально, и, без сомнения, было решено, с одной стороны, ввести туда гвардейца для предотвращения саботажа, а с другой – вся эта работа была столь же неуместна, сколь и необычна.
*
Упоительная жизнь началась для человека и его коня, набиравшего избыточный вес, так как весь день Рудиол только курил трубку, наблюдая за приездом пассажиров.
Тогда у них были прекрасные дни; мадам Рудиол приходила поддержать компанию мужа, которого она покинула лишь к середине осени, когда выпал снег…
*
Прошли годы, и ничто не прерывало мирную жизнь, которую вели человек и его конь, странный Робинзон самого оживленного в Париже квартала.
Время от времени, что дать немного упражнений Кокотту, кучер просил какого-нибудь прохожего сесть в карету, для того чтобы можно было проникнуть во двор вокзала Гавра. Там мерин немного бежал рысью, но недолго, чтобы Рудиол не потерял из виду выход на вокзал. И перед сном своим крупным прилежным почерком кучер писал несколько цифр в грязной и гнутой старой тетради.
*
1-го января 1910 года, Рудиол, встав в четыре часа утра, почистив свою лошадь, запряг ее и около восьми часов и, увидев, что погода хорошая, подумал о необходимости успеха в делах. Он посадил в карету разносчика и въехал с ним на вокзальную площадь Гавра, где путем нескольких маневров ему удалось разместиться у выхода на главную линию вокзала.
В девять часов показался человек, он как будто кого-то искал. Но кучер узнал своего клиента.
– Вуаля, буржуа! – закричал он, спрыгнув вниз со своего сиденья.
– Это вы? – сказал мосье Пандевин. – Подождите.
Он вытащил свой кошелек, достал откуда банкноту.
– Все правильно, – сказал мосье Пандевин, – 20364. Сколько я вам должен?
– Пятьдесят шесть тысяч, триста двадцать два франка, – ответил кучер, – и двадцать пять сантимов за вещи.
Мосье Пандевин принялся проверять счет: три года и месяц, два франка в час – тариф дня, и два франка пятьдесят в час – тариф ночи, измененный повседневной общей суммой, в соответствии с зимним или летним расписанием, не забыть присоединить один день високосного 1908 года.
– Это так, – согласился мосье Пандевин. – Вот что я вам должен.
И он протянул кучеру 56 322, 50 франков, так как посчитал 25 сантимов чаевых. Рудиол спрятал все это в своем большом портмоне.
– Теперь ко мне! – сказал мосье Пандевин, после того как дал свой адрес и поднялся в карету.
И когда они приехали к пункту назначения, он заплатил кучеру один франк семьдесят пять сантимов по счету.
Кулинарный кубизм
Теперь много говорят о новой школе кухни.
Мы имели ее задолго до кулинарного кубизма.
На самом деле, в Париже уже продают кубический бульон и трехмиллиграммовое параллелепипедное масло. В Чили торгуют бифштексами, слепленными на десять человек, в виде мелких кубиков по восемь миллиграммов. Что наиболее примечательно, так это то, что кубики, предназначенные для лукового супа и картофеля, продают в департаменте Пуй де Дом с трехграммовыми и четырехграммовыми шариками, из которых готовят капустный суп. Порошок, из которого его стряпают, растворяется в воде и, вместе с отличными ломтиками копченого лосося, имеет большую популярность в Норвегии.
Нет сомнения, что огромный успех будет сопутствовать тому, кто изобретет кубики, предназначенные облегчить кухню газет и журналов.
Богатая меценатка, мадам баронесса Б. пообещала навечно 100000 франков тому, кто сделает выжимку из ежемесячных статей знаменитых авторов, которых постоянно не хватает.
*
Сколько новых кухонных школ, о которых я здесь говорю, они не кубистичны, но, без сомнения, старое кулинарное искусство стало тем, чем кубизм является для живописи старых мастеров.
*
Эти новые тенденции показались в мае 1912 года на встрече, которая состоялась у меня с двумя молодыми брессанскими поварами: мосье Жаклин Граван и мосье Луи Пижна. Я вам не сообщу точных деталей этой встречи, о которой мне достаточно сказать, что друг Меритарт, великий изобретательный кулинар, недавно умерший, был на ней, и этот разговор определил двум юным брессанским кулинарам путь к новому искусству.
*
Принято именовать гастро-астрономической кухню в память об астрономе Лаланде, который известен своими эссе едока. Все знают, что он с удовольствием ел пауков и гусениц, которых всегда носил с собой в бонбоньерке.
*
Гастро-астрономическая кухня – это искусство, а совсем не наука. В момент, когда наука пытается изменить пищу с помощью электрического тока, посредством кухонного искусства культурные умы пытаются сохранить вкус жизни и натуральный вкус.
Эта гастро-астрономическая кухня создана не с целью усмирить голод. Напротив, чтобы вкусить новые блюда, предпочтительнее вообще не иметь аппетита; нам не пришлось изумляться, когда первый гастро-астрономический обед, который имел место в Дон ле Суньере в нынешнем сентябре, не имел аперитива, и детали поданных блюд вызвали бы у вас мысль о том, что, возможно, это новая кухня. Без сомнения, это искусство не породит многочисленных приверженцев и не сильно повредит съестным запасам.
*
Нам подали сначала закуски, среди которых я отметил свежие фиалки, лишенные стеблей, приправленные лимонным соком. Нам досталась рыба, восхитительное блюдо, составленное из речного налима, приготовленного в отваре из листьев эвкалипта. Деликатес этой мякоти не оставляет ничего, кроме удовольствия, это отличный предлог, чтобы поговорить о Флобере, который в «Саламбо» показывает налимов в роли как важной, так и печальной.
Это был очень скромный ужин, а не банкет. Кроме того, мы не курили, чтобы удивляться виду филе средней прожарки, чья новизна состояла в том, что блюдо не было приправлено ни солью, ни перцем, но нюхательным табаком.
Мы поразились сначала, так как приправа проявила необыкновенную кулинарную смелость, и нам показалось, что уже превышен предел, который устанавливают обычно для гастрономии.
В любом случае, пикантность того, что связывается с мясом, делает вкус всего на свете, и представленный старый магистрат объявил, что Брийе-Саварен[2 - Брийя-Саварен Антельм (1755—1826) – знаменитый гурман и гастроном, автор книги «Физиология вкуса» (1825).] в целом приветствует совершенство того, что мы называем филе faux-filet lattaignant в память забытого автора:
У меня есть отличный табак
В моей табакерке[3 - Автор песенки – поэт Габриэль-Шарль де Латенян (1697—1779).].
Потом явился шедевр. Он был сформирован из перепела, тщательно обрамленного отваром из сока солодки, подготовленного накануне. Палки солодки были нежно погружены на огне в куриный бульон. Несравненное мастерство этого приготовления никого не оставило безразличным, и мы явили единодушие, хваля умного повара, который имел такое новое воображение и создал такую восхитительную цепь питательных веществ.
Салат, который последовал далее, был приправлен маслом грецкого ореха и марочной водкой. Попробуйте, и вы мне скажете о впечатлениях.
Нам предложили сыр реблошон[4 - Французский мягкий сыр из непастеризованного коровьего молока французской области Савойя, у подножья Альп.], изысканный савойский сыр, который приправляют мускатным орехом, а на десерт подали сезонные фрукты.
Там держали единственное вино д, арбуа, и все возвращались потом удовлетворенные, посмаковав новые гастрономические радости, очень смелые, но отличные овощи, потому что наши дворцы всегда более изумляют самым приятным в свете.
*
Эти кулинарные исследования, мне кажется, отмечены интересом. Я сообщил их публике, отмечая в начале 1911 года в «Le Passant de Bruxelles», а затем писал об этом в «Fantasio», чей директор, мосье Форж, имел стремление дать в течение января 1913 года банкет гастро-астрономической кухни, который должен был воссоединить молодую артистическую и литературную элиту, но отъезд за границу поваров Жоахима Граванта и Луи Пижна не позволил развернуться этому прекрасному проекту.
Просто позднее выступили повара-футуристы, которые весело вышли на тропу своих предшественников.
Мой дорогой Людовик
Мой дорогой Людовик изобрел искусство осязания, касания и прикосновения. Идея пришла к нему пятнадцать лет назад, и с тех пор он не перестает изучать области, в которые проник первоначально.
На заре нового искусства я имел честь быть приглашенным к нему на вечера по четвергам. Он жил в то время на улице Принцесс, в старом, плохо сохранившемся доме, где скверно пахло и были просторные комнаты.
Гостей созывали на полдевятого, и в девять никто из двенадцати друзей, к которым он имел доверие, не пренебрегал приглашением. Тактильное искусство нам нравилось, конечно. Менее, однако, чем аппетитная нагота законной жены нашего дорогого Людовика; так как, чтобы разбудить в нас чувство красоты, он ставил всю обнаженную законную свою половину на стол, за которым хозяин наливал нам свежего галльского вина, купленного у ближайшего виноторговца. Жена моего дорогого Людовика была великой красоты и щедрого благородства. Никто из нас не осмеливался коснуться ее обнаженного тела, сделав созерцание целью опыта осязательного лирического контакта, но мы промывали себе глаза, так что наша правая или левая рука, в соответствии со случаем, а иногда и обе, испытывали неистовствующие художественные чувства, для которых нас и приглашали.
Я не могу вам описать всех деталей этих прикосновений, щекотки, ударов всех сортов и разной силы, которые мой дорогой Людовик производил для нашего опыта; наши глаза останавливались на теле пухлой и грациозной женщины, у нас хватало терпения это длить.
Однако я планирую вам рассказать, что правила и техника этого искусства во всем своем развитии основываются на разных способах, которыми, в соответствии с их природой, объекты производят чувство касания. Сухость, влажность, мокрость, все ступени холода или жара, клейкость, плотность, чувствительность, пухлость, крепость, эластичность, маслянистость, шелковистость, бархатистость, шершавость, зернистость и так далее; в браке неожиданным образом приближены к формированию богатого материала для изучения, в котором мой дорогой Людовик черпал замысловатые приемы и несравненное искусство прикосновения. Безгласная музыка раздражала наши нервы, тем не менее наши очарованные глаза не покидали области изысканного тела, которого, как ничего подобного в мире, мы не осмеливались коснуться, несшего плоды аппетитнее, уверен, всех Танталовых яблонь.
Мой дорогой Людовик учил, что все разновидности прикосновений одновременно обладают ощущением пустоты, так как, добавлял он, «уже долгое время пустоту больше не игнорируют: природа в ужасе от пустоты, и то, что мы принимаем за пустоту, есть твердое тело».
Но мы не погружались бы в эти детали, если бы раз в неделю оставались, чтобы упражнять наши пальцы фантазией, которая иногда доходила до беспощадной бессознательности.
Банкротство лишило Людовика маленького дохода, которым он жил. Уверенный в будущности своего искусства, он занимал свое время разработкой «круга касаний», работой, которую он вел уже в течение шести месяцев.
Затем, устав от всего этого, он написал директору компании П. Л. М.:
«Мосье, я изобретатель искусства касаний. Очень хочу совершить маленькое путешествие, но у меня нет денег, я адресуюсь к вам в надежде, что вы захотите снабдить меня маленькой командировкой, которая будет мне полезной».
Ответ не заставил себя ждать. Письмо содержало билет до Женевы и обратно, он сразу отправился в дорогу, оставив жену одну в Париже.
Не имея удачи как путешественник, так как дождь барабанил в течение всего путешествия, он вернулся в Париж, где мысленно вообразил геологический роман, в котором гора Монблан, которую он не имел шанса увидеть, падала в озеро Лиман так удачно, что больше не оставалось ни горы, ни озера, но абсолютно сплошь равнина, которая могла использоваться как огромное опытное поле для искусства осязания и касания, которое мы будем практиковать там пешком, исполняя, можно сказать, обнаженными ногами, тактильную симфонию, которую чудесно сложил мой дорогой Людовик.
В течение его отсутствия жене Людовика, скучавшей в одиночестве, пришло в голову написать великой американский танцовщице, которая была на пике моды в большом театре:
«Мадам,
Я жена изобретателя искусства касаний, который совершает небольшое приятное путешествие. В отсутствие моего мужа мне не хватает развлечений, и я бы очень хотела вам поаплодировать».
Ответ содержал билет на два лица в партере на премьеру, и мой дорогой Людовик, между тем, вернувшийся, увидел танцовщицу в компании своей жены. Он получил возможность констатировать, что тактильное искусство очень набирает силу в музыке и хореографии.
Четверговые вечера продолжились. Но по мере того как шли годы, приглашенных было уже меньше числом, потому что, без сомнения, жена моего дорогого Людовика потолстела, и ее тело стало менее приятно разглядывать.
Однако еще и теперь, несмотря на войну, свежая матрона очень хорошо жила на «субсидии», так как после мобилизации ее мужу поручено было искать в Беллегарде неблагонадежных пассажиров. Это служба, где как раз нужно осязать.
Прогулка с тенью
Это было незадолго перед полуднем. Я увидел одну тень. К моему изумлению, она не зависела от тела и двигалась свободно, совсем одна. Она ложилась на землю, проходила по тротуару, собиралась вдруг в две складки, иногда возле стены держалась все время справа, как будто чтобы бросить вызов кому-то, солнцу, может быть; она, чей взгляд не смущало никакое тело.
Я решил следовать за ней в тот момент, когда она исчезла на повороте совсем пустынной улицы; мне показалось, что она отправилась туда не без колебаний.
Но нужно ли ее описывать или сразу сказать о ее формах? Известно, что тени меняются, истончаются или увеличиваются в размерах или, наоборот, сжимаются до того, что принимают вид табакерки. Для того, кто заинтересовался бы этой одинокой тенью, о которой я говорю, появление ее имело бы самое нормальное объяснение, эта тень имела что-то от симпатичного молодого человека, с поднимавшимися кончиками усов и чистым профилем.
На краю маленькой улицы, привлекшей наше внимание, показалась молодая девушка. И когда тень прошла возле нее, та примостилась напротив девушки, как будто чтобы поцеловать в лоб. Молодая девушка затрепетала и сразу повернулась, но тень прошла, удаляясь, и, ползя по ухабистому тротуару, заскользила в переулок.
Молодая девушка, чье лицо было печальным и спокойным, как лицо того, кто кого-то потерял на войне, удержала в себе крик, и мне показалось, что в ее лице смешались радость и сожаление.
Потом ее лицо выразило смирение, ее глаза пылко следили за ползшей голубой тенью.
– Знаете ли вы, однако, – спросил я молодую девушку, – знаете ли вы эту голубую тень, эту одинокую голубую тень?
– Вы тоже видели ее! – воскликнула девушка. – Вы видели, как передо мной или, скорее, перед нами обоими предстало это живое и тонкое пятно, эта нематериальная рептилия, чьи контуры напоминают человеческие. Мне показалось, я узнала ее. Я не верила сначала, но я узнала. Я узнала направлением взгляда контуры его лица, маленькие тонкие усики.
Я узнала. Он не изменился со своего последнего отпуска. Мы были женихом и невестой и должны были пожениться в ближайшую увольнительную. Но взрыв снаряда ударил ему в самое сердце. Он был убит; однако вы его видели, его тень не умерла. Она воскресла более ощутимо и более сверхъестественно, чем воспоминание.
Молодая девушка удалилась, и в ее пламенеющем взоре я почувствовал всю пылкость ее сердца.
Простившись, я пошел в сторону тени. Она шла, тесно прижавшись к земле, для которой она и двигалась. Вновь я заметил ее у церкви маленького города; я снова встретил ее на главной улице, где она проскользнула мимо прохожих, не обращавших внимания на появление ее голубоватых очертаний, каждое мгновение менявшихся.
Тень бродила по городу. Она останавливалась у магазинов и, казалось, испытывала чрезвычайное удовольствие от этой прогулки в знакомых для нее местах. Иногда она исчезала, можно сказать, посреди другой тени какого-то прохожего, и мне показалось, что между ними нет никакой разницы.
