Хроники лунного сада: пробуждение тени

Антонина Смирнова

Хроники лунного сада: пробуждение тени

Пролог

Густой, молочный туман окутал деревню, словно живое существо – медленное, тягучее, не спешащее отпускать свою добычу. Он обволакивал дома, превращая их в размытые силуэты, будто тени давно забытых построек. Солнце, бледное и холодное, едва пробивалось сквозь эту пелену, отбрасывая на землю неясные пятна света, больше похожие на грязные лужи.

Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом прелых листьев и чем-то ещё – сладковатым, гнилостным, как будто где-то в глубине леса что-то давно и безнадёжно испортилось. Ветер, слабый и неровный, шевелил засохшие стебли крапивы у покосившихся плетней, и они поскрипывали, будто старые кости.

Деревня словно затаилась. Ни лая собак, ни привычного стука топоров у дровяников. Даже куры молчали, забившись в тёмные углы сараев. Только изредка где-то хлопала незапертая калитка, и этот звук разносился в тумане, как предостережение.

А потом раздался крик. Резкий, пронзительный, разорвавший тягучую тишину. Он ворвался в эту удушливую тишину, как нож, вспарывающий гнилую ткань ночи. Пронзительный, срывающийся на визг, полный такого первобытного ужаса, что даже туман, казалось, на мгновение отпрянул.

Это был не просто крик.

Это был вопль, вырванный из самой глубины души – хриплый, надрывный, с той самой нотой, которая появляется только тогда, когда человек видит нечто, что не должно существовать в этом мире. Он эхом прокатился по деревне, ударился о стены изб, отскочил от мокрых бревен и вернулся уже искаженным, будто кто-то вторил ему из глубины леса. Соседские собаки, до этого момента молчавшие, как по команде завыли – протяжно, жалобно, почти по-человечески. Где-то с грохотом захлопнулось ставень, и этот звук прозвучал как выстрел.

Анфиса узнала этот голос.

Марфа.

Старая Марфа, что жила на краю деревни, у самого леса. Та самая, что всегда первая видела, когда из чащи приходила беда.

И тогда она побежала.

Не думая, не рассуждая, сжимая в руках эту проклятую куклу так, что пальцы немели от боли. Потому что знала – если Марфа закричала, значит, оно уже здесь.

Оно пришло. И теперь смотрит на них всех из темноты. Сквозь туман. Сквозь зеркала. Сквозь широкие, слишком широкие улыбки деревянных кукол.

Ноги подкашивались, цеплялись за невидимые в тумане корни, спотыкались о валуны, утопленные в грязи деревенской улицы. Сердце колотилось так громко, что заглушало даже собственное прерывистое дыхание. В груди будто застрял раскаленный гвоздь – каждый вдох обжигал.

Она сжимала куклу. Сжимала так, что ногти впивались в ладони, оставляя на коже красные полосы. Дерево было неестественно теплым, почти живым. Казалось, если ослабить хватку – тонкие резные пальцы сомкнутся вокруг ее запястья, впиваясь в кожу, как когти.

Волосы, выбившиеся из-под платка, прилипли ко лбу. На губах стоял вкус железа – то ли от страха, то ли от того, что в спешке прикусила щеку. В ушах звенело, и этот звон сливался с далеким, едва уловимым шепотом, будто кто-то бормотал прямо за спиной, на расстоянии вытянутой руки.

Анфиса не оглядывалась. Она знала – если обернется, увидит их.

Тех, кто оставил кукол.

Тех, чьи следы вели в лес.

Тех, чьи глаза смотрели на нее сейчас из осколков зеркал.

Ту, что нашла на подушке сына.

Ту, что смотрела на неё чужими глазами.

Анфиса ворвалась в избу старосты, как вихрь, сметающий все на своем пути.

Дверь с грохотом распахнулась, ударившись о стену, и на мгновение в горнице стало видно лишь ее силуэт – сгорбленный, дрожащий, с растрепанными волосами, выбившимися из-под платка. В глазах стоял дикий, животный ужас.

Она почти упала на пороге, споткнувшись о высокий порог, но удержалась, вцепившись рукой в косяк. Ее пальцы побелели от напряжения. В другой руке, прижатой к груди, она сжимала «ту самую куклу» – будто боялась, что та вырвется и убежит.

– Дед Игнат! – ее голос сорвался на хрип.

Староста, коренастый старик с седой щетиной, резко поднял голову от стола, где только что чинил упряжь. Его глаза сузились, когда он разглядел, что она держит.

– Анфис, ты чего…

Но она уже перебила его, задыхаясь, слова вылетали обрывисто, путаясь между всхлипами и ужасом:

– Они везде… На подушках… На кроватях… Везде! Везде!

Она протянула куклу дрожащими руками. Деревянная. Слишком гладкая, будто её долго держали в ладонях, полируя пальцами. Глаза – осколки зеркал, в которых отражался не её испуганный взгляд, а тёмный лес за деревней.

А рот…

Рот был вырезан ножом – слишком широкий, неестественный, как будто кто-то пытался заставить дерево улыбнуться, но не знал, как выглядит настоящая улыбка.

Тишина в избе была густой, как смола. Староста Игнат не отрывал взгляда от куклы, его пальцы слегка дрожали, когда он осторожно провел по деревянному лицу.

– Это… не может быть… – прошептал он, но голос предательски дрогнул.

Анфиса стояла, сжимая кулаки.

– Они везде. В каждом доме, где пропали дети. На их кроватях… на подушках…

Ее голос сорвался, и она резко выдохнула, как будто слова жгли ей горло.

За окном уже собралась толпа. Женщины, бледные, с перекошенными от ужаса лицами, крестились и прижимали к груди младенцев. "Боже упаси, Боже упаси…" – шептала одна, и этот шепот подхватывали другие, как молитву.

Мужики вернулись с окраины – лица у всех были серые, потные.

– Ни следов, ни крови… – буркнул самый рослый, Федот, сжимая топор. – Капканы целы. Будто все следы просто стерли с земли.

– Это не люди… – прошептала старая Дарьюшка, и все невольно оглянулись на нее.

– А кто?! – взорвалась Анфиса. – Кто, если не люди?!

Дарьюшка медленно покачала головой, ее мутные глаза скользнули к лесу.

– Те, кто живет за зеркалами. Те, кто смеются без звука.

Тишина снова навалилась, тяжелая, как камень.

И тут кукла на столе моргнула. Неприметно. Почти незаметно. Но староста увидел. Его лицо стало серым, как пепел.

– Она… она…

Федот резко шагнул вперед, схватил куклу – и тут же вскрикнул, отшвырнув ее.

– Она теплая! Черт возьми, она теплая, как живая!

Кукла упала на пол, ее зеркальные глаза щелкнули, повернувшись к людям. И в этот момент снаружи раздался смех. Детский. Звенящий. Идущий из леса.

Все замерли.

Анфиса первой рванула к двери.

– Это Серж! Это мой Серж!

Но Дарьюшка схватила ее за руку, ее пальцы были холодными, как лед.

– Не ходи. Это не твой мальчик. Это Оно… зовет.

А кукла на полу зашевелила пальцами, царапая деревянными ногтями половицы. Как будто торопилась куда-то… В лес.

Мужчины на краю деревни, у старой тропы в Чёрный Лес, все таки, нашли следы. Не человеческие. Слишком длинные пальцы. Нет углублений от пяток – будто тот, кто их оставил, не ходил, а скользил. Следы вели к старому дубу с дуплом – и там обрывались. Как будто кто-то просто… исчез.

Темнота в избе Дарьюшки была особенной – густой, вязкой, будто пропитанной годами страхов и шепотов. Воздух пах сушёными травами, воском потухших свечей и чем-то ещё – горьким, как полынь, и сладковатым, как тлен. На стене едва виднелась выцветшая икона: лик святого потрескался, и теперь его глаза казались пустыми, слепыми.

Анфиса втолкнулась внутрь, волоча за собой старосту. Её дыхание было прерывистым, пальцы впились в рукав Игната, будто боясь, что он исчезнет, если отпустит.

– Бабка, что это за напасть?! – её голос сорвался на крик. – Кто их забрал? Кто?!

Дарьюшка сидела в углу, словно сама была частью этой избы – древней, пропитанной дымом и тайнами. Ее фигура, сгорбленная годами, казалась вырезанной из корявого древесного сука, а пальцы, узловатые и кривые, напоминали корни старого дуба. Кожа на ее лице была похожа на потрескавшуюся кору, изборожденную глубокими морщинами, каждая из которых хранила свою историю. Бледная, почти серая, она казалась выцветшей, как та икона на стене. Глаза – мутные, словно затянутые дымкой, – смотрели не на людей, а сквозь них, будто видели то, что другим было не дано. Ее волосы, седые и жидкие, были собраны в небрежный пучок, из которого выбивались пряди, словно паутина. На шее болтались амулеты – кости, зашитые в кожу, зубы неведомых зверей, сушеные травы, издающие горьковатый запах. Когда она говорила, ее губы, тонкие и бледные, едва шевелились, а голос звучал так тихо, что приходилось прислушиваться – будто слова не рождались у нее во рту, а приходили из какого-то другого места.

Но самое страшное было в ее руках.

Пальцы, покрытые темными пятнами, двигались медленно, точно взвешивая каждое движение. Когда она взяла мешочек с костями, казалось, что они знают, что лежит внутри, еще до того, как она развяжет узел.

А когда кукла на лавке шевельнулась, в глазах Дарьюшки не было страха. Только знание. Тяжелое. Неотвратимое. Как будто она ждала этого момента. И теперь, наконец, могла сказать: «Я же предупреждала.»

– Разве я не говорила? – её голос дрожал, как паутина на ветру. – После полуночи в зеркала не глядеть… Они берут тех, кто видел.

Она медленно поднялась, её кости скрипели, будто протестуя против каждого движения. Подошла к сундуку в углу – старому, окованному железом, с замком, похожим на пасть зверя.

Староста Игнат сжал кулаки.

– Кто «они», чёрт возьми?!

Дарьюшка не ответила сразу. Она открыла сундук (он скрипнул, будто вскрикнул от боли) и достала оттуда мешочек – маленький, из вытертой кожи, перевязанный чёрной нитью. Внутри что-то звякнуло, словно кости.

– Те, кто живёт за стеклом… – прошептала она. – Кто смеётся без звука. Кто оставляет кукол вместо детей…

В избе стало ещё тише. Даже дыхание замерло. И тогда кукла на лавке повернула голову. Медленно. Скрипуче. Её деревянные суставы хрустнули, как настоящие. Рот – этот слишком широкий, неровный разрез – открылся. И из него вырвался шёпот. Не звук. Не голос. А само эхо слов, которых никто не произносил.

– …мама…

Анфиса вскрикнула и отпрянула. Староста побледнел, как смерть. А Дарьюшка лишь закрыла глаза и прошептала:

– Они уже здесь.

За окном, в тумане, что-то зашевелилось. И засмеялось. Без звука.

Тишину разорвал рог.

Не звук – а вопль, вырвавшийся из самой глубины леса. Глухой, дребезжащий, будто сделанный не из меди, а из оленьего рога и человеческих костей. Он прокатился по деревне, ударив в уши так, что у Анфисы на мгновение потемнело в глазах.

И тут началось.

Скот в хлеву взбесился. Коровы ревели, бились о стены, будто пытались вырваться на волю – или спрятаться. Лошади ржали, лягались, и в их глазах стоял человеческий ужас.

Вода в колодце – чистая, только что набранная – почернела за секунду. Староста Игнат, выглянув во двор, увидел, как ведро, опущенное в глубину, вынырнуло полное черной жижи, пахнущей гнилью и медью.

А потом застыли зеркала.

Во всех избах, в каждом доме – стекла покрылись инеем, густым, как снег. Но не белым – серым, словно пеплом. И если приглядеться, в этом инее угадывались очертания лиц – узких, длиннолицых, с пустыми глазницами.

Дарьюшка упала на колени. Ее руки вцепились в половицы, ногти впились в дерево.

– Охота началась… – прошипела она, и голос ее был хриплым, будто ржавым гвоздем скребло по горлу. – Бегите. Пока не поздно. Пока они не вышли из леса…

Анфиса оглянулась на куклу. Та улыбалась. Широко. Слишком широко.

И в этот момент рог протрубил снова – уже ближе.

Гораздо ближе.

Будто что-то уже подходило к околице. И смеялось. Беззвучно.

Лунный Сад был прекрасен и чужероден.

Серебристые деревья тянулись ввысь, их ветви скрюченные, будто застывшие в немом крике. На них висели черные плоды – тяжелые, блестящие, словно отполированные тьмой. Если прислушаться, можно было услышать, как внутри них что-то шепчет. Воздух мерцал. Светлячки-призраки – бледные, полупрозрачные души забытых детей – кружили в вышине, их холодный свет отбрасывал дрожащие тени. Они тянулись к живым, но не могли прикоснуться.

А в центре Сада лежало зеркальное озеро. Абсолютно гладкое. Абсолютно черное. Как глаз, смотрящий в самое нутро мира.

Серебристый туман стелился между древними деревьями, когда представители пяти великих Домов собрались у зеркального озера.

Дом Солнечного Золота: Верховный Лорд восседал на троне из полированного янтаря. Его золотая маска, лишенная каких-либо черт, отражала искаженные образы присутствующих. Десять призрачных слуг в белых одеждах стояли за его спиной, их лица были скрыты серебряными вуалями. Когда он говорил, маска оставалась неподвижной, а голос звучал сразу со всех сторон.

Дом Лунного Света: Лираэль стояла ближе всех к воде, ее серебристо-серый плащ переливался, как поверхность озера. За ней выстроились трое теней – ее советники, чьи лица постоянно менялись, словно отражения в треснувшем зеркале. Они шептались между собой, и их голоса сливались в странную, нечеловеческую полифонию.

Дом Весеннего Цветения: Флорен и ее свита восседали на живом троне из переплетенных розовых кустов. Их одежды сотканы из лепестков, которые постоянно опадали и вырастали вновь. Трое музыкантов играли тихую, гипнотическую мелодию на инструментах из человеческих костей, обтянутых сухожилиями.

Дом Зимней Ночи: Старейшина сидел на глыбе черного льда, его длинные седые волосы были заплетены в сложные узлы, хранящие древние пророчества. Шесть молчаливых стражей в ледяных доспехах окружали его, их дыхание оставляло иней на каменных плитах.

Дом Дикой Охоты: Представитель Дома – высокий воин с оленьими рогами – не сидел, а стоял, опираясь на копье с наконечником из человеческого ребра. Его свита из двенадцати охотников держала на поводках странных существ – нечто среднее между волками и тенями.

Когда начался Совет, вода в озере замерла, став абсолютно гладкой. В ней отражались не те, кто стоял на берегу, а их истинные облики – древние, ужасающие формы, которые Дома давно скрыли под человеческими масками.

Лираэль стояла у воды, ее отражение колебалось на поверхности.

– Граница истончилась, – сказала она, и голос звучал холодно, без эмоций. – В человеческом мире появились "пустые". Они ходят среди людей, но не помнят себя.

И тут – ее отражение улыбнулось. Широко. Слишком широко. В то время как сама Лираэль оставалась серьезной. Никто не заметил. Кроме, возможно, Вейна из Дома Зимней Ночи.

Верховный Лорд Дома Солнечного Золота поднялся. Его маска из чистого золота не имела прорезей для глаз – лишь гладкую, безликую поверхность, отражающую искаженные силуэты присутствующих.

– Усильте контроль, – прозвучал его голос, металлический, лишенный тепла. – Если люди узнают правду, нам придется… переписать их память. Снова.

В воздухе повисло молчание.

И тогда Старейшина Дома Зимней Ночи вскрикнул. Его глаза замерзли – буквально. Белые кристаллы льда поползли по векам, сковали зрачки.

– Она шепчет… – прохрипел он, и изо рта повалил пар. – Королева… просыпается…

На его ладони вырос ледяной цветок. Совершенный. Прозрачный. С каплей крови в сердцевине. Вода в озере вздыбилась на мгновение – и застыла, как стекло. А где-то в глубине, в самой черной его точке, что-то шевельнулось.

И засмеялось. Без звука.

Анфиса осталась одна в опустевшей избе. Руки ее дрожали, когда она подняла круглое настенное зеркало, в котором еще вчера любовался собой ее сын.

Стекло было холодным. Она увидела не свое лицо. В глубине зеркала, за слоем потускневшего стекла, во тьме горели глаза. Узкие, с вертикальными зрачками, как у лесного зверя. Они смотрели прямо на нее. И моргнули.

Из леса донесся смех. Детский. Знакомый.

– Серж…? – прошептала Анфиса, и в этот момент зеркало треснуло у нее в руках, оставив на ладонях тонкие порезы. Капли крови упали на пол.

А за окном, у старого дуба на краю деревни, что-то шевельнулось. В его дупле, среди паутины и сухих листьев, лежала новая кукла. Ее деревянные пальцы сжимали пучок светлых волос – таких же, как у Анфисы. А в зеркальных глазах, вместо отражения леса, плыли очертания огромного зала с серебряными колоннами, где в туманном полумраке сидели пятеро на тронах. И один из них – высокий, в золотой маске – медленно повернул голову, будто почувствовал чей-то взгляд. Кукла улыбнулась. И в тот же миг в лесу затрубил рог.

Охота началась.

Глава 1

Империя Солнечного Шипа просыпалась в золотых сумерках. Лучи восходящего солнца скользили по золоченым куполам столицы, превращая город в сверкающую миражную картину. Но за этим ослепительным фасадом скрывалась иная правда – узкие улочки, где тени казались слишком густыми, а в окнах домов порой мелькали отражения, не соответствующие никому из прохожих.

Дворец императора, сердце Империи, был воплощением роскоши и власти. Стены из белого мрамора, испещрённые золотыми узорами, отражали свет бесчисленных факелов. Высокие арки украшали барельефы с изображением побед прошлых правителей, а полы были выложены мозаикой, изображающей солнечные лучи, расходящиеся от трона.

Капитан Рейн шагал по мраморным коридорам, его сапоги отдавались глухим эхом. Он был высоким, крепко сложенным мужчиной с резкими чертами лица и холодными серыми глазами, в которых читалась усталость от дворцовых интриг. Его тёмные волосы, собранные в простой узел, и практичная, лишённая украшений форма выдавали в нём человека дела, а не придворного льстеца. Он ненавидел эти утренние обходы – воздух в покоях знати всегда был слишком густым, пропитанным ароматами дорогих благовоний и чем-то еще… чем-то гнилостным, что невозможно было заглушить.

Дверь в покои советника Валтазара была приоткрыта. Рейн замедлил шаг, ощущая, как запах крови смешивается с терпким ароматом ладана, создавая тошнотворный коктейль. Рейн задержал дыхание и вошел, его взгляд сразу упал на тело, лежащее в центре комнаты.

Советник Валтазар был уложен неестественно аккуратно – руки сложены на груди, словно в последней молитве, а лицо застыло в выражении странного покоя. Рейна поразило то, что было на стене за спиной мертвеца – знак треснувшей луны, нарисованный… нет, не просто нарисованный, а будто выросший из самой стены, из сочащейся крови. При ближайшем рассмотрении линии знака слегка шевелились, как живые черви.

Рейн подумал: «Ладан и кровь. Всегда одно и то же. Как будто убийца специально оставляет этот запах – визитную карточку.»

Он шагнул через порог, ковер у него под сапогами показался слишком мягкий, ворс забит грязью у двери. Но в центре – пятно. Не просто кровь. Темнее, гуще. Будто смешали с чернилами. «Значит, убивали не здесь. Принесли уже истекающего, положили аккурат посередине. Ритуально.»

Он осмотрел окно. Витражи с солнечным ликом, но свет сквозь них тусклый, будто день нехотя заглядывает внутрь. Занавески шевелятся. «Отчего? Сквозняка нет…» Подоконник. Свеча. Воск застыл когтями вверх. «Кто-то гасил её намеренно. Рукой. Нет, не рукой – пальцы слишком длинные…»

Стол. Чернильница опрокинута, но чернила не растекаются. «Сгустились? Или их просто… остановили?» Бумаги. Одна страница вырвана. Обрывки по краям – следы ногтей. «Он сопротивлялся. Вырывал. Но не успел.»

Стена. Бархат, золотая вышивка, а на ней – это. Знак. Треснувшая луна. Кровь? Нет, слишком… живая. Линии пульсируют. «Как вены. Как будто кто-то нарисовал её изнутри.»

Тело Валтазара. Руки сложены, будто в молитве. «Но пальцы скрючены. Держал что-то. Боролся.» В правой – осколок зеркала. Взглянул ближе. «Там… движение. Не моё отражение. Что-то смотрит из глубины. Или мне кажется?»

Пол. Следы. Босые ноги. «Слишком узкие. Слишком длинные. Как у того ребёнка в Серебряном Ручье…» Он присел и коснулся пола. Камень будто оплавился под ступнями. «Не человек. Не может быть человеком.»

Зеркало. Висит напротив кровати. Он подошел ближе и заметил, что его отражение застыло. А за ним… «Шевеление. Кто-то стоит у меня за спиной?» Рейн быстро обернулся – никого. Но в зеркале тень всё ещё есть.

Кровать. Подушки сдвинуты. «Кто-то сидел здесь. Ждал. Смотрел, как умирает Валтазар.»

Алтарь. Реликвии сброшены. В центре – кукла. «Опять эти чёртовы куклы.» Деревянная, с зеркальными глазами. «Её улыбка… шире, чем минуту назад. Или мне опять кажется?»

Он отступает на шаг. «Это не просто убийство. Это спектакль. И я – зритель.» – промелькнуло у него в голове.

– Это уже третий за неделю, – пробормотал Рейн, обращаясь к офицеру стражи, стоявшему у двери. – Все из Совета регентов. Все с этим знаком…

Офицер, бледный как мел, переступил с ноги на ногу и прошептал:

– Говорят, это отметина фэйри. Проклятых.

Рейн резко развернулся, схватив его за воротник.

– Заткнись. Такие слова караются костром.

Но в его голосе не было гнева – только холодный страх. Он знал: это только начало. И следующей жертвой может стать кто угодно – даже сама принцесса.

Грандиозная резиденция императора возвышалась над столицей, словно золотая корона на челе великана. Белоснежные мраморные галереи с золочёными капителями колонн расходились лучами от центрального купола, где под стеклянным потолком парил настоящий сад из драгоценных деревьев с листьями из изумрудов. Но в этот поздний час лишь редкие факелы освещали бесконечные коридоры, превращая дворец в лабиринт света и теней.