скачать книгу бесплатно
–Беккер написал явку с повинной, – деликатно напомнил мне Берггольц, не иначе как из уважения к моему состоянию, пропуская мимо ушей язвительную формулировку, – причем, у него был мотив. Но в любом случае, если бы нам не удалось собрать на него достаточную доказательственную базу, суд бы его оправдал.
–Ну конечно, спасайте честь мундира, комиссар, – не удержалась от сарказма я, хотя за великолепную новость мне хотелось трижды расцеловать Берггольца в обе щеки, – надеюсь, вы уже отпустили Йенса? Он на свободе?
–Беата, – кардинально изменился в лице комиссар, и я разом заподозрила неладное, – доктор Вирц меня убьет за чересчур длинный язык, но я считаю, что вы должны знать правду. Вам всё равно рано или поздно расскажут, а на мой взгляд, ложь во спасение еще никому не делала лучше. Для таких известий никогда не наступит подходящего момента, поэтому я скажу вам сейчас…Беата, сегодня ночью Йенс Беккер скончался.
Несколько секунд я вообще не могла говорить. Комок намертво встал у меня в горле, перекрыв кислород. По всему телу разлился дикий, парализующий холод, а встревоженное лицо Берггольца расплылось бесформенным пятном. Я попробовала вдохнуть, но легкие мне не повиновались, и я ощутила, что задыхаюсь.
–Я за доктором! –молниеносно подскочил комиссар, но тут меня отпустило, я судорожно хватанула воздух ртом и невнятно просипела:
–Нет, не надо, все хорошо. Как это произошло? Вы обязаны мне ответить!
–Двусторонняя пневмония и масса хронических заболеваний, плюс изрядно посаженный иммунитет. Врачи не боги, они не смогли его спасти. Я зайду с протоколом, когда вам станет лучше,– Берггольц застыл в шаге от выхода, мимолетно обернулся и быстро исчез за дверью, словно опасаясь не то моей истерики, не то нового потока вопросов.
–Беата, боже, что он вам наговорил! – запричитала доктор Вирц, буквально влетевшая в мою палату, – клянусь, этот варвар больше на порог не зайдет. Дорогая, на вас лица нет… Господи, как давление у тебя подскочило! Потерпи, моя девочка, сейчас я подготовлю лекарство… Ну зачем ты согласилась с ним встретиться?
–Это уже не важно, – не узнавая собственного голоса, прошептала я, – ничего уже не важно… Доктор, когда я смогу уйти из больницы?
– Будешь так над собой издеваться, еще точно не скоро! – с типичными интонациями моей мамы отчеканила врач, – так, укол я тебе поставила, должно полегчать. Сейчас лекарство подействует, и ты поспишь.
–Я не хочу спать! – я сделала безуспешную попытку встать, но у меня не хватило сил даже просто оторвать голову от подушки.
–Ничего, все образуется, милая, – продолжала искренне утешать меня фрау Вирц, свято уверенная, что отлично знает причину терзающей меня боли, – все наладится, Беата, я тебе обещаю.
Мои губы непроизвольно тронула злая, ироничная усмешка, но доктор Вирц, к счастью, этого не заметила, заботливо подоткнула мне одеяло и бесшумно покинула палату. Я проводила ее обреченным взглядом и пустыми глазами уставилась в белоснежный больничный потолок. Мысли путались, сознание постепенно окутывал туман, но вопреки введенному мне препарату сон упорно не шел. Я пребывала то ли в полудреме, то ли в забытьи, и когда из колеблющегося пространства выплыло лицо Эберта, я приняла своего мужа за явившуюся в бреду галлюцинацию.
–Я бы хотел узнать только одно, – казалось, Эберт разговаривал сам с собой, настолько отрешенно и задумчиво звучал сейчас его приглушенный голос, – ты была беременна от Йенса?
–Если бы я была беременна от Йенса, то умерла бы от горя, потеряв ребенка, но сейчас я просто рада, что мне не придется делать аборт, – откровенно поделилась своими чувствами я, и наконец-то уснула, напоследок отметив, что галлюцинация с лицом Эберта явно намеревается учинить погром в моей палате.
ГЛАВА XIII
Когда-то на заре туманной юности я всерьез мечтала стать знаменитостью мирового масштаба и регулярно блистать на телеэкране в вечернем прайм-тайме, однако сейчас, после того как практически весь Ор-Эркеншвик чудесным образом оказался подробно осведомлен о причудливых хитросплетениях моей личной жизни, я окончательно поняла, что такое дурная слава. Каждый мой даже самый незначительный шаг самозабвенно обсуждался, мельчайшие детали жадно смаковались местными сплетницами, а рядовой поход в супермаркет неизменно превращался в бесплатное шоу для истосковавшихся по ярким зрелищам обывателей. Маленький городок, который жители других федеральных земель зачастую не могли найти на карте Германии, в последнее время напоминал разоренный муравейник: убийство Ханны, а затем и смерть Йенса в изоляторе ощутимо всколыхнули размеренное течение однообразного быта, и разговоры о трагической гибели владелицы пекарни, бывшей на дружеской ноге с двумя третями Ор-Эркеншвика, уверенно держали лидирующие позиции в рейтинге популярности. Совсем не удивительно, что, когда в широкие народные массы просочилась шокирующая информация о моем «романе» с Йенсом, снежный ком из домыслов и вымыслов не замедлил обрушиться мне на голову сразу по выходу из больницы, однако я была твердо намерена не позволить безжалостному общественному мнению навсегда погрести меня под своей лавиной.
Я провалялась на больничной койке в Даттеле без малого десять дней: мое состояние вызывало значительные опасения у доктора Вирц, и она настояла на продлении стационарного периода. Меня старательно пичкали лекарствами, чуть ли не насильно откармливали и ежедневно вывозили на прогулку в инвалидной коляске до тех пор, пока я не встала на ноги. В больнице меня больше никто не навещал, если не считать, конечно, комиссара Берггольца, связанного формальной необходимостью получить мою подпись на протоколе. Эберт и так называемые «друзья семьи» позаботились, чтобы в Ор-Эркеншвике я стала персоной нон-грата, парией, изгоем, неприкасаемой, как угодно – думаю, если бы мы жили в дремучем средневековье, мой супруг обязательно добился бы публичной порки розгами на центральной площади города. Но я прекрасно сознавала, что живу в двадцать первом веке, в свободной демократической стране, где даже сексуальные меньшинства фактически уравнены в правах с обычными парами, и не собиралась ломаться под непрерывным давлением обстоятельств. Я покинула больницу совершенно другим человеком, во мне умерла не только едва зародившаяся жизнь – казалось, вместо сердца у меня в груди отныне ритмично сокращался бездушный механизм с единственной функцией перекачки крови, не способный ни на боль, ни на сострадание, ни на любовь. Я ощущала себя выжившей в аду, и объективно понимала, что спуск в глубины преисподней не прошел для меня бесследно – прежняя Беата, отчаянно цеплявшаяся за свои светлые иллюзии, осталась в прошлом, а на смену ей явилась холодная, бесстрастная натура с прагматичным подходом к жизни.
Так как постоянный адрес проживания у меня в данный момент попросту отсутствовал, адвокат Эберта прислал мне бумаги на развод прямо в больницу. Сам он явно не желал со мной контактировать, и я была ему за это исключительно благодарна – меньше всего на свете я желала видеть холеное лицо Эберта и выслушивать обвинения в супружеской неверности. Находись мы в моей родной стране, нас бы развели через месяц, однако, в Германии бракоразводные процессы имели обыкновение длиться годами. Даже при наличии обоюдных договоренностей между супругами брак расторгался только через суд и при обязательном участии адвоката. Достаточно было прибавить к вышеперечисленным требованиям предусмотренный законом годичный срок раздельного проживания, и сразу становилось кристально ясно, почему немцы массово предпочитали сожительствовать в гражданском партнерстве и крайне неохотно регистрировали свои отношения. Помимо всего прочего, развод неизбежно влетал в копеечку: услуги адвоката стоили весьма недешево, а уж если в деле фигурировали совместные дети или спорные имущественные вопросы, вынесение судебного решения занимало в разы больше времени. Эберт был довольно хорошо обеспечен финансово, чтобы нанять первоклассного адвоката, знающего мельчайшие лазейки в законодательстве и грамотно подсказавшего ему, какие причины следует указать в заявлении, чтобы многократно ускорить процедуру и на протяжении целого года не оплачивать содержание малообеспеченной жены. Если бы мы разводилась в стандартном порядке, суд обязал бы Эберта ежемесячно перечислять мне «денежное довольствие», так как никаких источников дохода на момент подачи заявления у меня не было, а учитывая тот факт, что наша семья просуществовала более трех лет, я имела официальное право на часть пенсионных накоплений мужа, да и после раздела недвижимости мне теоретически тоже могло кое-то перепасть. В общем, опытный адвокат доходчиво объяснил Эберту, что безболезненно он со мной в любом случае не разведется, и лучшим вариантом будет раздуть грандиозный скандал, смешать меня с грязью и апеллировать в суде к исключительному характеру сложившейся ситуации. Надо ли говорить, что Эберт в точности воспользовался полученным советом?
Адвокат моего супруга по полной программе отрабатывал свой внушительный гонорар. По крайней мере в отправленной мне копии заявления я обнаружила художественное изложение хроники своей «измены» с приложением списка фамилий лиц, готовых выступить в качестве свидетелей. Основательность подхода поражала воображение: вездесущий адвокат успел побывать даже в фитнесс-клубе, хотя, на мой дилетантский взгляд, уже одни только показания по делу Ханны ставили жирный крест на моей репутации. Одним словом, Эберт просил судью развести нас как можно скорее, мотивируя свою настойчивость невозможностью и дальше находиться рядом с женщиной, которая не только подло обманывала его на протяжении двух лет, но в довершение ко всему еще и была беременна от любовника (не знаю, действительно ли мой супруг верил, что я носила под сердцем ребенка Йенса, или сделал на этом акцент по рекомендации адвоката). Нужно добавить, что в Ор-Эркеншвике Эберт, в принципе, обладал определенной известностью, и новость о моем вероломном поступке распространилась по городу с вирусной скоростью. Я пластом лежала в больнице, а уже только ленивый не перемывал мне косточки. Впрочем, мне были абсолютно безразличны все эти досужие разговоры, и я всецело поддерживала стремление Эберта поскорее расстаться. Денег на адвоката у меня не было, просить полагающейся мне помощи от государства я не хотела, пусть и тем самым добровольно лишала себя права выступать в судебном заседании, поэтому представитель Эберта с чистой совестью передал документы на рассмотрение, честно предупредив меня о последствиях отказа от услуг юриста. С того дня минуло почти месяц, и я искренне надеялась, что в силу, скажем там, форс-мажорных, обстоятельств, судья удовлетворит требования моего супруга без затягивания сроков.
Доктор Вирц, проникшаяся ко мне поистине материнскими чувствами, откладывала выписку несколько раз, и если бы я не начала открыто бунтовать, наверняка придумала бы способ задержать меня в больнице еще на недельку. Естественно, она была в курсе сокрушительного коллапса моей семейной жизни, своими глазами видела, как разъяренный Эберт сметал со столика медикаменты, и от души пыталась помочь мне сохранить брак, не понимая, что я остро жажду его скорейшего расторжения. Я откровенно тяготилась общением с фрау Вирц, каким бы замечательным человеком она не была и как бы тепло ко мне не относилась. Я готовилась держать круговую оборону против всего мира, а доктор Вирц бередила мои раны и взывала к женским слабостям. Мне предстояло решить множество одновременно возникших проблем, а она видела выход только в примирении с Эбертом, называя всё произошедшее «ошибкой молодости», заслуживающей милосердного прощения. Но я, черт возьми, нуждалась вовсе не в снисхождении, гораздо острее у меня стояла вынужденная необходимость срочно подобрать себе жилье, найти деньги на поездку в консульство, да мало ли каких сугубо организационных моментов могло возникнуть у человека, впервые за пять лет совершающего самостоятельные шаги в чужой стране?
Формально мне никто не запрещал до развода жить в доме Эберта, закон требовал лишь раздельного ведения хозяйства и фактического прекращения супружеских отношений, но при этом допускал проживание под одной крышей. Но для меня подобный вариант был изначально неприемлем, и я рассматривала даже кризисный центр для женщин, пока меня не осенила мысль позвонить Хайнцу Майстеру. Реакция достопочтенного бауэра на мой неожиданный звонок помогла мне прочувствовать обстановку вокруг моей персоны. Похоже, большинство моих знакомых было уверено, что после такого позора я не посмею смотреть в глаза приличным людям, и постараюсь всячески избегать появления на улице, а потом и вовсе исчезну из Ор-Эркеншвика. Хайнц явно не предполагал, что однажды я позвоню ему домой и спокойным, ровным, полным достоинства голосом поинтересуюсь насчет аренды постройки в Хорнебурге. Как и все остальные, Майстер ждал, что я буду ползать в ногах у Эберта и умолять того простить мои прегрешения, и в растерянности согласился на мое предложение. К счастью, страховка покрыла медицинские расходы, и денег на оплату убогого жилища мне вполне хватало. Я с трудом представляла себе предстоящую жизнь в Хорнебурге, но эта своеобразная декларация независимости от мужа значила для меня слишком много, чтобы я отказалась от нее в угоду комфорту.
Однозначно, я могла беспрепятственно пользоваться машиной и даже требовать от Эберта оплачивать бензин, но в день выписки я пешком прошла семь километров от Даттеля до фермы Хайнца Майстера, а потом еще километра полтора пилила до Хорнебурга. На улице заметно потеплело, светило Солнце, распускались набухшие почки, и мне вдруг показалось невероятно символичным совпадение обновления природы с началом моей новой жизни. У меня ничего не было, только телефон и дамская сумочка, которую я с такой яростью защищала от преступных посягательств, но я твердо знала, что скорее умру, чем обращусь к Эберту. Именно сейчас я, как никогда ранее, понимала Йенса, отвергавшего помощь Ханны, но в отличие от Йенса я не собиралась опускаться на дно. Он был прав, назвав меня плотью от плоти этого жестокого мира и ни на миг, не усомнившись в моей способности преодолеть любые трудности – я выжила сегодня и выживу завтра.
И все же, как бы я не бравировала своей бесшабашной решимостью, на свете по-прежнему оставались люди, беззаветно преданные мне и заслуживающие столь же искренней любви в ответ. Тогда, в кафе, я в запале обидела родителей, и до сих пор испытывала вину за этот глупый, ребяческий поступок. Я обвинила отца с мамой в корыстном отношении к моему браку, наговорила им кучу разной мерзости, и на душе у меня было гадко и противно. А когда мама разрыдалась в трубку, узнав, что я попала в больницу с выкидышем, у меня чуть было не разорвалось сердце. Я не знала, что ей сказать, а на языке у меня постоянно вертелась та самая фраза Йенса: «Ты не поймешь!», лучше всего объясняющая парадоксальную суть происходящего. Я должна была придумать относительно правдоподобную версию для своей семьи, но у меня не было сил фантазировать, и родителям пришлось довольствоваться общепринятой точкой зрения, в соответствии с которой весь Ор-Эркеншвик помимо того, что дружно считал меня безнадежно падшей женщиной, так еще и упорно недоумевал, с какой непостижимой стати меня вообще угораздило избрать Йенса Беккера на роль объекта адюльтера. Я была рада уже хотя бы тому, что родители жили за границей и их не затронула волна направленного в мою сторону презрения. На все мамины вопросы я отвечала скупо и односложно, а когда мама в безысходном отчаянии сорвалась на крик, тихо, но отчетливо попросила проявить уважение к моим чувствам и просто прислать мне вызов, вместо того чтобы лезть в душу. Мама в последний раз всхлипнула и внезапно успокоилась. С этого времени наши телефонные беседы вращались преимущественно вокруг состояния моего пошатнувшегося здоровья и планов на ближайшее будущее. Мне повезло, что мама никогда не была в Хорнебурге и не видела, в каких нечеловеческих условиях ютился Йенс: думаю, в противном случае, ее хватил бы удар от одной мысли, что я буду жить в натуральном сарае до момента получение визы. А еще родители перевели мне деньги, притом, по меркам моей родины, сумма выглядела весьма крупной. Когда в приступе максимализма я попыталась возмутиться, отец не стал меня разубеждать и уговаривать: с присущим ему сарказмом, он напомнил мне, что я много лет оплачивала им с матерью летний отпуск, и настало время вернуть долги, раз уж я начала рассуждать в таком циничном ключе.
Вручая мне ключи от бывшего жилища Йенса, Хайнц Майстер смотрел на меня, как на неведомую зверушку, долгие годы маскировавшуюся под жену Эберта Штайнбаха, но я была морально готова к такому раскладу и вела себя с подчеркнутой вежливостью, помноженной на отрешенное безразличие. Перед тем, как проститься, бауэр долго мялся и по-медвежьи топтался на месте, а потом все-таки не выдержал, и осторожно сообщил:
–Завтра пройдут похороны Йенса.
–Завтра? – вскинула брови я, – я думала, его давно похоронили.
–Пока пришли результаты вскрытия, пока полиция уладила все формальности с родственниками, ну, и так далее, – пояснил Хайнц, исподлобья наблюдая за мной, не иначе как с целью получить новую пищу для обсуждения. А, может быть, я перегибала палку, и чересчур предвзято относилась к людям…
– Спасибо, Хайнц, – благодарно кивнула я, и уже собралась направиться к воротам фермы, но Майстер вдруг остановил меня на полдороги.
–Беата, ты знаешь, там холод собачий, все выстыло за неделю. После того, как комиссар разрешил дверь распечатать, я все открыл нараспашку, чтоб проветрилось нормально. Возьми вот калорифер, а то замерзнешь совсем, ты вон и так, смотрю, как с креста снятая.
– Ничего, это я после болезни, – я справедливо рассудила, что раз я на общих основаниях оплачиваю аренду помещения, обогреватель безусловно входит в базовый набор коммунальных благ, и без колебаний приняла из рук Хайнца объемную коробку.
–Беата, неужели ты и правда собираешься там жить? – выразительно покачал седеющей головой Майстер, – я понимаю, ты приезжая, не так давно в Германии, может быть ты закона не знаешь, так я тебе подскажу. До развода ты имеешь право оставаться в своем доме, можешь Эберту так прямо и заявить.
– Это уже не мой дом, Хайнц, – грустно усмехнулась я, – я скоро уеду обратно к себе на родину, а до этих пор я бы хотела пожить там, где я была по-настоящему счастлива.
ГЛАВА XIV
В тот судьбоносный момент, когда твой привычный мир лежит в развалинах, когда у тебя в душе безраздельно властвует безжизненная тьма, в черных недрах которой скрываются твои персональные демоны, когда окружающие тебя люди внезапно превращаются в бесплотные тени прошлого, ты непроизвольно учишься смотреть на вещи совершенно иначе и постепенно постигаешь сложные навыки равнодушного восприятия суровой действительности. Нечто подобное произошло и со мной: первая ночь, проведенная в Хорнебурге, помогла мне радикально переосмыслить всю свою предыдущую жизнь. Здесь почти ничего не напоминало о Йенсе: судя по всему, Хайнц Майстер организовал в помещении генеральную чистку и безжалостно избавился от большей части обстановки, оставив в моем распоряжении только жизненно необходимые предметы мебели и элементарные бытовые приборы. Старая раскладушка с провалившимся матрацем, не менее архаичный электрочайник со сломанной кнопкой отключения и покрытая толстым слоем пригоревшей пищи плитка, чье советское происхождение вкупе с преклонным возрастом заставляли задуматься, а не является ли сей бесценный раритет военным трофеем времен Второй Мировой. Даже те самые одеяла, два года назад купленные мною в Реклингхаузене и успешно согревавшие Йенса в зимнюю стужу, бесследно исчезли, в результате чего я вынуждена была несколько дней укрываться собственной курткой, пока меня не осенило гениальное решение наведаться в Красный Крест и за сущие копейки разжиться там парой теплых пледов, остро пахнущих дезинфектором. Принимая во внимание, что прежде я сама регулярно выступала в роли щедрого благотворителя, смена декораций изрядно озадачила тамошних работников: видеть, как бледная, изможденная и периодически покашливающая в кулак Беата Штайнбах увлеченно роется в застиранном барахле, было настолько удивительно и необычно, что персонал фонда с трудом сдерживал эмоции. Я была собрана и молчалива, на моем лице не отражалось ни малейших признаков смущения, а мрачная целеустремленность в моих глазах разом заставила потрясенных сотрудников прикусить язычки. Уверена, что не менее экзотично я выглядела, когда со здоровенным мешком наперевес пешим ходом топала по обочине в Хорнебург: мимо проносились знакомые автомобили моих недавних друзей, но водители коллективно делали вид, что не замечают медленно бредущей вдоль трассы фигуры, а уж о том, чтобы меня подвезти, естественно, ни шло и речи. Так что свое новое жилье я с горем пополам обустроила своими силами, и данное обстоятельство позволило мне в полной мере осознать, что у меня имеются неплохие шансы на выживание в этой жестокой реальности.
Похороны Йенса я посетила главным образом для того, чтобы продемонстрировать всем собравшимся абсолютное отсутствие раскаяния. Я больше не подвергала сомнениям последние откровения Йенса, и смерть его физического тела означала лишь долгожданную свободу разума. На кладбище Ор-Эркеншвика хоронили некоего Йенса Беккера, того, кто мог бы вырасти совсем другим человеком и прожить совсем другую жизнь, если бы в раннем детстве случайно не оказался носителем чужого сознания, поэтому выставленный в капелле гроб не вызвал у меня горьких слез. Этот Йенс фактически умер сорок пять лет назад, и оплакивать его было уже достаточно поздно. А тот Йенс, рядом с которым мне было комфортно даже просто молчать, с которым мы до последнего дня толком и не разговаривали, хотя и виделись чуть ли каждый день, надеюсь, он получил то, о чем мечтал – возможность вернуться в свое измерение, где ему больше не придется ломать себя ради маскировки под местного жителя. Вот почему мои глаза были сухими, осанка прямой, а мысли светлыми.
На церемонии прощания, куда меня никто не звал, но откуда никто и не выгнал, я впервые увидела родственников Йенса, вопреки моим предположениям, явно не поскупившихся на организацию погребения. Будучи приблизительно в курсе, в какую сумму обходятся в Германии похоронные расходы, я была уверена, что с учетом натянутых взаимоотношений в семействе Беккер, Йенса проводят в мир иной по самому дешевому разряду, а в самом худшем случае и вовсе решат сэкономить и прибегнут к услугам похоронных дискаунтеров, за довольно небольшую плату вывозящих тела в Чехию для анонимного захоронения в братской могиле. Однако, господа Беккеры меня бесконечно удивили, и мне оставалось лишь строить догадки, что заставило семью столь ощутимо потратиться на церемонию. Насколько мне было известно, наследовать за Йенсом кроме долгов, в принципе, было нечего, а особой любовью родственников он не пользовался. Да, безутешной скорби на лицах я не заметила, но среди немцев это и не было особо принято, зато пастор прочел длинную, пафосную и далеко не бесплатную речь, представившую покойного замечательным человеком, в капелле звучала традиционная органная музыка, а гроб был усыпан алыми розами – одним словом, не знай я всей подоплеки и глядя на церемонию со стороны, мне было и в голове ни взбрело, что хоронят «паршивую овцу», на протяжении многих лет отравлявшую существование множеству хороших людей.
Мамашу Беккер я представляла себе именно такой – крепкой, властной старухой с надменно поджатыми губами и блеклыми, рыбьими глазами. Всё в ее поведении выдавало главу большой семьи, обладающую непререкаемым авторитетом и до сих пор держащую в ежовых рукавицах сразу несколько поколений. Братья и сестры заметно походили на Йенса, но это сходство не вызвало у меня равным счетом никакого отклика. Теперь я понимала, что интуитивно абстрагировалась от внешнего образа с первой встречи с Йенсом и за два года привыкла смотреть свозь нелицеприятную телесную оболочку. Пришедшие на кладбище люди были изначально чужими Йенсу, и потому все остались чужими и для меня самой. А вот мое появление на похоронах предсказуемо внесло в печальный настрой собравшихся определенное оживление.
Конечно, Беккеры были обо мне многократно наслышаны и без труда узнали в стоящей особняком персоне «знаменитую» Беату Штайнбах. Впрочем, никто из них ко мне так и не подошел, и розу на гроб я бросила последней. Я пришла сюда вовсе не для того, чтобы публично рыдать и в отчаянии бросаться в открытую могилу, я находилась здесь только с одной целью –избавить Беккеров от сомнений в искренности моих чувств к Йенсу, показать им, что я – не просто вымысел, не просто порождение слухов, а реальный человек. Удостоверившись, что меня не увидел разве что слепой, я молча развернулась и направилась к воротам. За спиной у меня доносились невнятные перешептывания, мамаша Беккер что-то громко высказывала своим сыновьям, а те подобострастно поддакивали ей в ответ. Я твердо знала, что никогда не приду на кладбище снова – где бы сейчас не был Йенс, он явно не в этом месте, и лишь те, кто отродясь не ведал и малой толики правды, могут верить, что бренное тело случайного носителя что-то для меня значит.
С Леони, сестрой Мии и второй дочерью Ханны, я столкнулась буквально на выходе. Высокая, нескладная, с таким же лошадиным, как у матери лицом, она несла в руках аккуратно перевязанный траурной ленточкой букетик.
–Привет, – вероятно, движимая исключительно нормами вежливости, хмуро поздоровалась Леони, – все уже закончилось, да?
–Ты о чем? – переспросила я, почему-то решив, что цветы предназначаются Ханне, и лишь затем сообразила, что Леони имела в виду похороны Йенса.
–Могилу уже засыпали? – нервно уточнила Леони и устало вздохнула, – столько всего произошло… Сначала маму убили, потом Йенс умер, а вчера Миа родила дочку. Я отсюда прямо в роддом еду, вот, хочу положить Йенсу цветы…
–Благое дело, – дежурно одобрила я, – у Мии все в порядке?
–Неделю не доходила из-за всех этих событий, но врач говорит, ничего страшного, девочка родилась здоровая, хоть и недоношенная, – Леони внезапно вспомнила, что моя беременность закончилась гораздо драматичнее, и смущенно добавила, – извини, тебе, наверное, тяжело это слышать. Мне правда жаль, что так вышло. О тебе всякое болтают, но я так скажу – врагу не пожелаешь потерять ребенка, и пережить смерть его отца. Одним словом, держись! Похороны хоть приличные были? Мне мама рассказывала, что эти Беккеры жадные до ужаса, особенно старуха…
– Ханна ошибалась, Беккеры потратили большие деньги, – отрицательно помотала головой я, – сама увидишь, и место, и надгробие, всё очень дорого и красиво.
–Надо же, – недоверчиво хмыкнула Леони, – не похоже на них. Слушай, тебе, конечно, сейчас не до того, но, может у Йенса все-таки какие-то деньги были? Не зря же Беккеры так засуетились, мама этот народ хорошо знала и всегда говорила, что они за копейку удавятся. А тут на похороны такую сумму выкинули!
–Леони, мне какая разница, были у него деньги или не были? – шумно выдохнула я, – я-то тут причем?
–Как причем? – возмутилась Леони, унаследовавшая от Ханны удивительный прагматизм мышления, – что греха таить, в Ор-Эркеншвике уже и так каждая собака знает, что ты два года Йенса обихаживала, продукты ему таскала, вещи там всякие, лекарства… Если у Йенса были деньги, ты уж точно имеешь право на долю. Надо только адвоката нанять, он подскажет, куда заявление подать…
– Леони, не надо ерунду говорить, пожалуйста, – резко потребовала я, – во-первых, я не собираюсь ни на что претендовать, а во-вторых, если бы у Йенса были деньги, он не жил бы в Хорнебурге и не влезал в долги.
–Ой, Беата, всякое бывает, – отмахнулась Леони, сочтя мои доводы крайне неубедительными, – ты лучше всех должна понимать, что Йенс всегда был не без странностей. Вдруг он на маму злился и не хотел, чтобы она про деньги узнала, а ему самому, видимо, нравилось так жить, пить да баб… Ой, прости, Беата… Что-то меня занесло. Я пойду, ладно, мне еще к сестре надо. Ну а ты бы все равно поузнавала, что да как, поверь, Беккеры просто так раскошеливаться не станут!
–Передай мои поздравления Мие и Лукасу. Пока, Леони, – я с нескрываемым облегчением простилась с дочерью Ханны и торопливо покинула кладбище, дабы ненароком не повстречать кого-нибудь еще.
По дороге в Хорнебург я прокручивала в голове диалог с Леони, и никак не могла отделаться от ощущения, что весь мир не то стремительно сходит с ума, не то неумолимо катится в тартарары. Казалось, для людей больше не осталось ничего святого: родственники брали на себя похоронные расходы только если рассчитывали на наследство, а смерть, как правило, воспринималась лишь в качестве основания для дележки имущества покойного. Об этом говорилось спокойно и открыто, а мне напропалую давались советы, как извлечь материальную выгоду из кончины Йенса. Я еще могла понять, когда Хайнц Майстер старательно наставлял меня по поводу развода с Эбертом, но, когда мне прямым текстом рекомендуют предъявить финансовые претензии к Беккерам, это уже, что называется, за гранью. Да пропади они все пропадом, Эберт, Беккеры, Леманны и иже с ними! Свои деньги я заработаю сама, дайте только срок выбраться из этого болота.
Тем вечером я впервые за много лет основательно напилась. Купила себе бутылку коньяка и в одиночку опустошила ее до последней капли. Я вспоминала свои поездки к Йенсу и дико хохотала над злой иронией судьбы, вдруг почувствовав себя в его шкуре, затем с горьким надрывом рыдала от невозможности повернуть время вспять и вместо того, чтобы молчать два года напролет, изначально открыться друг-другу, а уже под утро тихо скулила от бессилия. Но с рассветом наступил новый день, слезы высохли, а сердце очерствело. С тех пор я не притрагивалась к спиртному и ни разу не плакала.
Я бы предпочла не задерживаться в Германии, но даже при самом оптимистичном варианте, официально оформленный развод светил мне лишь в следующем месяце, и я благодарила небеса за то, что жить в Хорнебурге мне довелось весной, когда температура воздуха уже достаточно поднялась. В разгар зимы я бы тут точно не выдержала даже несмотря на калорифер Хайнца Майстера и бесспорное намерение стоически претерпевать выпавшие на мою долю лишения. Но с приходом весны Хорнебург кардинально преобразился, и мне даже начали нравиться зеленые луга, запах свежей травы и холодные утренние росы. Если тогда, на кладбище, я ничего толком не почувствовала, то здесь, несомненно, царила особая атмосфера. Здесь я не ощущала ни страха перед неопределенным будущим, ни боли от бездарно потраченного прошлого, и когда адвокат Эберта привез мне решение суда, я даже испытала некоторое сожаление от необходимости навсегда оставить это место.
Наверное, судья оказался мужчиной и глубоко проникся ситуацией Эберта, потому что развели нас в невероятно короткий срок. В принципе, логично: как-то негуманно обрекать обманутого рогоносца-мужа целый год выносить предательницу-жену, нагулявшую на стороне ребенка. В общем, я собрала свои нехитрые пожитки, сообщила представителю бывшего мужа, что отныне все вопросы со мной надлежит обсуждать дистанционно, и улетела на родину. Я искренне рассчитывала, что мне не придется возвращаться в Ор-Эркеншвик и мне удастся на расстоянии урегулировать все моменты с гражданством.
Дома меня ждала комната в родительской квартире и полное отсутствие четких перспектив. Я надеялась восстановиться в университете, получить высшее образование, устроиться внештатным корреспондентом в какую-нибудь скромную газетенку и мелкими шажками продвигаться вверх по карьерной лестнице. Касательно личной жизни у меня не было никаких планов вообще, и я изрядно сомневалось, что после брака с Эбертом они у меня когда-либо возникнут.
ГЛАВА XV
Со дня моего возращения на родину минуло полноценных четыре года, и невзирая на то, что за это время мне, безусловно, удалось в корне изменить свою жизнь и наконец-то почувствовать себя хозяйкой собственной судьбы, я достаточно быстро осознала, какая громаднейшая пропасть пролегает между социальным статусом женщины в Европе и ее объективным положением в отечественных реалиях. Я покинула родную страну в чрезвычайно юном возрасте, когда розовые очки еще не спали с моих глаз, и святая уверенность в том, что мир прекрасен и удивителен, абсолютно не способствовала философскому осмыслению окружающей действительности. Красивый, остроумный, обеспеченный иностранец казался мне живым воплощением сокровенных девичьих мечтаний, а свой отъезд в Германию я воспринимала не иначе, как закономерный финал волшебной сказки, в которой скромная Золушка вдруг вышла замуж за принца и поселилась в его роскошном дворце. Насколько жуткой былью обернулась в итоге вышеописанная история, мне сейчас не хотелось даже вспоминать, но что ни говори, в чудеса я отныне не верила, и на протяжении последних лет старательно вырабатывала в своем характере граничащую с откровенным цинизмом практичность. Получалось у меня, во-первых, не очень, а во-вторых, не сразу, а в определенный момент я вовсе была вынуждена констатировать, что некоторые компоненты пресловутого «дыма отечества» не только не отличаются сладостью, но и натуральным образом ядовиты. В результате дошло даже до того, что дома я ощущала себя в большей мере иностранкой, чем в Германии, и обратная адаптация отняла у меня массу нервных клеток. Именно после «репатриации» я запоздало поняла, что европейские суфражистки и феминистки боролись вовсе не за возможность носить брюки и не брить ноги: в этой войне с гендерными стереотипами женщины отстояли право быть самой собой без оглядки на общественное мнение. К моему вящему сожалению, на родине у меня по-прежнему процветали оголтелый мужской шовинизм и вопиющий сексизм, неуклюже замаскированные под возрождение культурных ценностей и православных традиций.
Раньше у меня не было повода размышлять над этой проблемой, да и вообще признавать ее существование как таковой, однако, теперь мне стало ясно, почему Эберт наряду с немалым количеством соотечественников намеренно брали в жены девушек из стран бывшего соцлагеря. Беспрекословное подчинение, хозяйственность и крайне положительное отношение к жизни на содержании у мужа, открыто культивируемое в качестве основного показателя женского успеха – всего этого Эберт ждал от меня, и сейчас я отлично понимала всю глубину постигшего его разочарования. Я оказалась слеплена из другого теста и не оправдала возложенных на меня надежд. Думаю, мой экс-супруг до сих пор задавался вопросом, почему же он так фатально ошибся с выбором второй половины, каких факторов опрометчиво не учел и чего вовремя не заметил. Если бы об этом спросили меня саму, я бы наверняка точно также затруднилась с однозначным ответом: с точки зрения Эберта, да и всего Ор-Эркеншвика, я банально оказалась подлой и безнравственной скотиной, всадившей нож в спину всесторонне облагодетельствовавшему меня мужу, с позиции мамы – незрелой дурочкой, поддавшейся случайному искушению и в эмоциональном порыве загубившей свой брак, а по моему собственному мнению, мне просто не стоило так рано выходить замуж только потому, что «второй раз так не повезет», «это невероятная удача», и «наша дочь будет жить в Европе на зависть друзьям и родственникам».
И всё, как бы там ни было, предлагая мне руку и сердце, Эберт рассуждал в правильном ключе – возможно, его ввели в заблуждение моя природная скромность и обманчивая кротость, и он остановил взгляд не на той кандидатуре, но двигался он в исключительно верном направлении. Наши женщины в подавляющем большинстве полностью соответствовали сформировавшемуся за рубежом образу – желание обрести «каменную стену», доминировало в них над личными амбициями, а тех, кто выпадал из привычной картины, неизбежно подвергали остракизму и обвешивали бесчисленными ярлыками. В нашей стране исторически было принято обвинять западную цивилизацию в насаждении порочных практик, и, если от классических постулатов «Домостроя» мы вроде бы немного отошли, в остальном все осталось по-прежнему. Женщина у нас считалась человеком только, так сказать, в комплекте с мужчиной, а в случае отсутствия мужа и детей она, несмотря на всю свою очевидную самодостаточность, автоматически превращалась либо в проститутку, либо в лесбиянку, либо в презренную неудачницу, катастрофически невостребованную на рынке потенциальных невест. Такую «недоженщину» постоянно осаждали сонмы доброжелателей, предпринимающие регулярные попытки с кем-нибудь познакомить «бедняжку», и если от коллег и знакомых обычно удавалось отбиться, то сдержать бешеный напор остро жаждущих устроить твою личную жизнь родственников можно было только радикальным способом – разорвав отношения или в лучшем случае минимально сократить общение. Впрочем, панацеей в равной степени не являлось ни демонстративное пренебрежение чужим мнением, ни финансовая независимость, ни даже отсылки к пережитой в прошлом драме, наложившей неизгладимый отпечаток на всю дальнейшую жизнь. В маниакальном стремлении любой ценой вылечить подобное подобным, тебя продолжали третировать все, кому не лень. Иногда доходило до какого-то непередаваемого абсурда: в «загнивающей» Европе за такого рода реплики можно было запросто угодить под суд, а у нас одинокая женщина не имела права даже на плохое настроение – каждый встречный и поперечный мнил себя доморощенным эскулапом и с похабным выражением на физиономии авторитетно ставил тебе универсальный диагноз под названием «недотрах». Тогда как в Европе женщины открыто бравировали своими достижениями и сами расставляли приоритеты, здесь за тебя все было решено уже с момента рождения. Я так явно не ощущала, насколько консервативно и заскорузло мышление окружающих меня людей лишь потому, что, выйдя замуж за Эберта и укатив в Германию, великолепно вписалась в господствующую концепцию, однако по возвращении, меня буквально с головой захлестнул шквал всеобщего недоумения. И я если понемногу научилась давать отпор чрезмерно любопытным согражданам, а родители после долгих споров все же безоговорочно приняли мое решение остаться на родине, то адаптироваться к местным особенностям гендерной политики оказалось делом не из легких.
Я приехала домой измученной и уставшей, мне предстояла длительная и сложная процедура смены гражданства, а впереди упорно не маячило даже слабого огонька. Наверное, поэтому меня потянуло на эксперименты с внешностью: я перекрасила волосы, сделала модную стрижку каскадом, начала пользоваться косметикой, сходила на маникюр, обновила гардероб, и из типичной домохозяйки превратилась в довольно эффектную девушку. Я пошла на эти перемены лишь для того, чтобы вытравить из себя фрау Штайнбах, но не учла побочного действия: свободная, привлекательная, по-своему неглупая, я стала объектом навязчивого внимания представителей противоположного пола. Нет, я не облачалась в дерзкие мини-юбки и провокационные декольте до пупа, я всего лишь позволила себе позаботиться о внешнем виде, но вместо ожидаемого поднятия самооценки меня вскоре охватило желание закутаться в хиджаб по примеру турчанок из Ор-Эркеншвика. Женщина не имела права быть красивой и ухоженной просто так, потому что она нравилась себе в зеркале и комфортно ощущала себя на каблуках –априори она могла преследовать только две цели: вызывать зависть у других женщин либо соблазнять мужчин.
Сражаться с ветряными мельницами было бесполезной тратой времени – на красноречивый ответ из серии «Я не дам тебе телефон, не пойду с тобой в ресторан, не лягу с тобой в постель и совсем высший пилотаж, не стану твоей женой» я получала преисполненный искреннего, неподдельного изумления взгляд и не менее фееричный по своему содержанию вопрос: «А для кого ты тогда наряжаешься?». Дальше начиналось самое интересное: стоило мне отказать очередному претенденту, как галантный поклонник на глазах трансформировался в отвратительного сплетника и с недюжинной фантазией изощрялся в сочинении грязных подробностей моей биографии. Таким образом, я узнала, что, оказывается, переспала с половиной Ор-Эркеншвика, что мой муж выставил меня из дома в одном нижнем белье, что я сама не ведала, от кого беременна, и тайно сделала криминальный аборт, после которого едва не угодила в полицию. Одним словом, подобное отношение не просто мешало мне учиться, работать и развиваться в профессиональной и личностной сферах, этот кошмар мешал мне нормально жить.
Вариантов у меня было не так уж и много: вернуться к привычному облику серой мыши, превратиться в злобную мегеру, отпугивающую мужчин одним лишь взглядом или поступить хитрее. На второй год пребывания на родине я поняла, что иногда приходится чем-то жертвовать, и нашла себе постоянного бойфренда. Принятое, скрепя сердце, решение стало моим спасением и проклятием одновременно. Сделка, заключенная с совестью, выбор меньшего из двух зол, взаимовыгодный договор о сотрудничестве- это было, что угодно, только не любовь, не влюбленность и даже не симпатия. До тех пор, пока мой маленький бизнес твердо не встанет на ноги, и я не обзаведусь личным автомобилем, пока у меня не появятся деньги, чтобы съехать от родителей и избавиться от периодически возобновляемых попыток мамы устроить мне романтическое свидание с отпрыском какой-нибудь «тёти Моти», мне была жизненно нужна ширма, прикрытие, фасад. Из этого лабиринта существовал единственный выход: ты отдаешь себя под защиту одному альфа-самцу, чтобы остальные самцы больше не смели к тебе сунуться. Наверное, в этом и состоял сакральный смысл замужества – женщина передает мужчине исключительные права на обладание своим телом, а тот взамен обязуется оберегать ее от чужих домогательств. Эберт слишком увлекся расширительным толкованием и с чего-то взял, что я заодно делегировала ему и право распоряжаться моей жизнью, но тут и я сама по неопытности допустила серьезный просчет. Дважды наступать на те же грабли я принципиально не собиралась, поэтому четко расставила границы наших отношений с Родионом и жестко пресекала их самовольное нарушение. Я в совершенстве освоила технику манипуляции мужским сознанием и не гнушалась ни психологических, ни сексуальных методов. Я выбирала себя бойфренда, как выбирают машину – оценивала по совокупности основополагающих критериев, тщательно соизмеряла достоинства и недостатки, сравнивала инвестиции и отдачу. Если бы мы жили в том мире, о котором рассказывал мне Йенс, я бы непременно оговорила с Родионом, что наши отношения – не более, чем сделка, однако, здесь было принято врать и я солгала. Солгала, что люблю этого человека, солгала, что в перспективе хочу связать с ним жизнь, солгала, что мечтаю жить вместе, но пока мы оба не имеем возможности… Ложь претила мне до боли, но я понимала, что иначе нельзя, что, хотя в моем сердце ни для кого нет места, я должна создать видимость нормальной жизни ради собственного будущего.
План сработал на все сто. Как только мы с Родионом стали вдвоем появляться на публике, ситуация моментально пошла на лад. Родион забирал меня с учебы, заходил на работу, пил чай с родителями, помогал отцу с ремонтом и, похоже, искренне верил, что как только мы накопим на первоначальный взнос по ипотеке, нас ждет долгая и счастливая совместная жизнь, а может быть, даже и пышная свадьба. Естественно, я всячески подпитывала эту иллюзию, но в душе у меня по-прежнему властвовала холодная пустота, навсегда поселившаяся после смерти Йенса. Я получила диплом журналиста, параллельно набила руку на копирайте и многочисленных подработках и к выпуску из университета чувствовала в себе готовность к свободному плаванию. Устраиваться в газету мне давно расхотелось, я мечтала делать что-то свое, заниматься творчеством, созидать, совершенствоваться, бросать себе вызов. Идея организовать пиар-агентство пришла мне в голову еще на последнем курсе, потом я сделала пиар-технологии темой дипломной работы, и в итоге настолько глубоко закопалась в предмет своего интереса, что на страх и риск зарегистрировалась в качестве индивидуального предпринимателя. Для того, чтобы начать работу, пришлось оформлять кредит, арендовать офис, нанимать двоих сотрудников и культивировать в себе навыки строгой, но справедливой начальницы.
Работать на конкурентном рынке предсказуемо оказалось невероятно тяжело, особенно на первых порах, когда вся клиентская база состояла из трех компаний, для которых я в свое время писала рекламные статьи. Но за год мы провели несколько крупных акций, доказали свою креативность и заказчиков изрядно прибавилось. Мы брались за любую работу, четко выдерживали строки и гибко подстраивались под желания клиента. Ниша у нас пока была весьма незначительная, но прогресс, несомненно, чувствовался, а главное, я обожала свою работу. В моей команде были только дизайнер, он же по совместительству фотограф, и менеджер широкого профиля, в чей круг обязанностей в зависимости от обстоятельств могло входить как проведение презентаций, так и уборка офиса), а написанием текстов и их шлифовкой полностью занималась я сама. Я с упоением создавала звучные слоганы, броские рекламные проспекты, организовывала громкие промо-акции, а мой опыт проживания в Европе служил отличной приманкой для заказчиков, ни сном, ни духом не подозревавшим, что никаких полезных знаний, имеющих прямое отношение к моей нынешней деятельности, я там по известным причинам, увы, не приобрела. Зато я умела произвести впечатление, пустить пыль в глаза и заставить самого взыскательного клиента поверить в сервис международного уровня, при необходимости легко переходя на немецкий или удачно вкрапляя в речь иностранные слова. В общем, за эти годы я не просто выкарабкалась из болота, я стала другим человеком и начала абсолютно новую жизнь. А еще я создала страничку в соцсети и разместила там помимо своих лучших фото подробную информацию о фирме на нескольких языках. Формально, я делала это для продвижения бизнеса, но надеялась, что мою страницу увидит Эберт. В Беате Вишневской, запечатленной на горнолыжном курорте в обнимку с бойфрендом, с трудом можно было узнать невзрачную фрау Штайнбах, и я непроизвольно испытывала от этих мыслей мстительное торжество. В такие моменты, я вспоминала Йенса, пожалуй, единственного человека, разглядевшего во мне внутреннюю силу, и с какой-то глухой тоской понимала, что, как бы блестяще не сложилась моя судьба, чувство щемящей пустоты останется со мной навсегда.
ГЛАВА XVI
Каждое утро я подходила к зеркалу и пристально всматривалась в свое отражение, пытаясь разглядеть постепенно стирающиеся черты прежней Беаты: юной, беззаботной хохотушки, наивно верящей в любовь и справедливость. Но на меня уже давно смотрела совсем другая женщина: сдержанная, холодная, всем своим видом излучающая молчаливое достоинство, и, как бы ни странно это звучало, я всё чаще ловила себя на предательской мысли, что мой зеркальный двойник – не более, чем проекция той маски, которую я надела четыре года назад. Одним словом, парадокс был налицо: я решительно сбросила железные оковы неудачного брака, сбежала от ненавистного мужа, организовала компанию своей мечты и даже обзавелась бойфрендом, но при этом у меня язык не поворачивался определенно сказать, что теперь я стала самой собой и обрела гармонию. Возможно, истоки обуревающих меня противоречий крылись в глубинном осознании того факта, что навеки оставшаяся в прошлом Беата была физически не способна на поступки, требующие перешагнуть через принципы морали, заглушить голос совести, пренебречь чувствами близких людей и в случае необходимости без колебаний шагать по головам, хотя Беата нынешнего образца делала всё это на регулярной основе, и у нее великолепно получалось поддерживать выбранный имидж бизнес-леди.
Иногда мне невольно казалось, что мой внешний облик тоже изменился, и дело здесь было вовсе не в окраске волос и неумолимо подступающем тридцатилетнем рубеже: во мне появилась какая-то непривычная, однако, по-своему притягательная жесткость, то, что в женских кругах принято называть стервозностью. Как и в Германии, у меня толком не было подруг: восстановить прежние связи со школьными товарками мне не удалось, а заводить новые знакомства я особо и не старалась. Откровенничать с кем-либо я твердо зареклась еще в Ор-Эркеншвике, острой потребности в шумных посиделках я не испытывала, а ежедневно терпеть завистливые взгляды и слышать за спиной отголоски самозабвенного шушуканья на тему моей личной жизни тем более не желала. Мне вполне хватало делового общения со своим крошечными коллективом и напряженных переговоров с заказчиками, а со светскими выходами просто на отлично справлялся Родион. Моя работа предусматривала запредельную коммуникабельность, но дома я иногда позволяла себе расслабиться и побыть наедине с собой. Я могла часами стоять у окна и отсутствующим взглядом созерцать урбанистические пейзажи столицы до тех пор, пока мама осторожно не прикасалась к моему плечу в бессознательном стремлении вырвать меня из чар оцепенения.
Для отца с мамой мое возвращение в родные пенаты стало болезненным ударом не только в психологическом аспекте. За первый год с момента приезда я вытянула из родителей огромную сумму денег, сама, при этом не вложив в семейный бюджет ни копейки. Мне нужно было оплачивать обучение в университете, консульские сборы, услуги адвоката и много чего еще, а у меня не было средств даже на еду. Одно время мама тактично намекала, что мне не стоит рубить сплеча и отказываться как от финансовых претензий к экс-супругу, так и от гражданства Евросоюза, но я изначально была настроена категорично, и наш развод обошелся Эберту исключительно моральным ущербом. В общем, я вынуждена была сидеть на шее у родителей, пока у меня не появились подработки, худо-бедно позволявшие мне хотя бы не просить денег у мамы на каждую мелочь. Я непрерывно ощущала вину перед родителями, третий год подряд вкалывающими без отпуска, и к летнему сезону мне удалось накопить достаточную сумму, чтобы купить им путевку в экзотический Таиланд. Я не сомневалась, что, в частности, мама, с грустью ностальгирует по европейским вояжам с обязательным посещением знаменитых швейцарских курортов, но, к сожалению, мой сегодняшний уровень дохода еще не вышел на столь недосягаемые высоты, и я надеялась, что некоторое разнообразие будет родителям только полезно, а в будущем я заработаю деньги на более солидный тур.
Если бы не целый месяц, прожитый мной в Хорнебурге, я навряд ли бы так легко смирилась c мучительными поездками на метро, с толпами в переходах, с давкой, толкучкой и взаимными оскорблениями на эскалаторах, но проведенный в лачуге Йенса период меня основательно закалил, и от былой изнеженности в итоге не осталось и следа. Одно время я всерьез подумывала взять кредит еще и на покупку машины, но потом все-таки переборола возникший соблазн: инвестировать нужно было в развитие бизнеса, а уже потом в комфортное существование начальства. В конце концов, на визитке у меня может быть вытиснено хоть директор, хоть президент, хоть папа римский, а по сути своей я – каноническая канцелярская крыса, проводящая львиную долю рабочего дня за написанием рекламных статей и бесконечными телефонными переговорами с представителями столичных и региональных СМИ. Притом, недавно мы заключили контракт на стратегическое обслуживание довольно крупной фирмы, что для нашего микробизнеса выглядело абсолютно фантастическим успехом, и на ближайший год агентство было по уши загружено работой, включающей не только размещение публикаций в профильных изданиях, но и проведение корпоративных презентаций для зарубежных партнеров. Фортуна повернулась к нам лицом совершенно случайно: формально у маленького агентства с не слишком объемным портфолио не имелось даже призрачных шансов заполучить в качестве заказчика такую акулу бизнеса как «Аэлита», и наше коммерческое предложение скорее всего отправилось бы в мусорную корзину, но я проявила настойчивость и правдами-неправдами пробилась на личную встречу с руководителем. «Аэлита» искала европейских инвесторов для реализации амбициозного строительного проекта, а я пять лет была женой непосредственно связанного с данной областью человека. Хотя Эберт и считал, что место женщины на кухне, я посетила вместе с ним немало бизнес-встреч и прекрасно представляла, как всё организовано в Германии, а природная наблюдательность заставила отложиться в памяти массу интересных деталей. В общем, я произвела на главу «Аэлиты» крайне благоприятное впечатление, а выгодная шкала расценок на услуги агентства заставили задуматься. Дабы заглотившая наживку рыба не сорвалась с крючка, мы всем командой две ночи просидели в офисе и предоставили на рассмотрение подробный план мероприятий и следующие несколько дней провели в томительном ожидании вердикта. Нам повезло, и через неделю я уже ставила подпись на договоре, в который наш новый партнер внес свои дополнения вроде ответственности агентства за такие непрофильные для пиарщиков вещи как встреча зарубежных партнеров в аэропорту и организация их расселения и досуга. Решив, что качать права нам пока рановато, я согласилась на коррективы, и вскоре на наш счет поступили первые деньги. Сроки, как всегда, были сжаты, возможности ограничены, а требования завышены, но я сразу дала коллективу понять, что «Аэлита» – наш счастливый билет в мир больших перспектив, и мы должны хоть в лепешку расшибиться, но провести эту презентацию по высшему разряду, а затем еще и заставить всю столицу обсуждать прошедшее мероприятие. Принимая во внимание, что большинство организационных моментов «Аэлита» отдала нам на аутсорсинг, сделать предстояло очень много чего, в эти выходные я практически не вылезала с работы к вящему неудовольствию своего бойфренда, вынужденного коротать уикенд в одиночестве.
В отличие от моего ненормированного, а порой и вовсе сумасшедшего графика, Родион находился на работе в течение строго регламентированного времени и при этом регулярно жаловался на низкую зарплату и утомительный рутинный труд. Лично я считала, что сидеть в банковском офисе и проверять кредитные истории заемщиков, стабильно получая при этом те же деньги, за которые мне приходилось не спать ночами – это замечательно, а два полноценных выходных, когда тебя никто не выдергивает среди ночи из постели, потому что утром статья должна появиться на сайте, а тебе только что сообщили тему – огромное преимущество. Однако, мой бойфренд демонстрировал неудовлетворенность работой, но упорно не предпринимал ни малейших усилий что-то изменить. Думаю, на самом деле всё обстояло не так уж и плохо, и Родиону всего лишь нравилось строить из себя непризнанного гения, достойного места в президиуме банка, но вынужденного прозябать в кредитном отделе, где никто не в силах оценить его выдающихся талантов. В довершение ко всему, Родион верил, что однажды мы с ним возьмем ипотеку в родном банке на льготных условиях для семей сотрудников, и продолжал держаться за свою должность в надежде, что я вот-вот созрею съехать из отчего дома. Естественно, я никуда не спешила, так как отлично сознавала, что в родительской квартире у меня хотя бы есть какое-никакое личное пространство, а совместная жизнь с Родионом окончательно лишит меня уединения. Особенно приводила меня в ужас перспектива, что по выходным мой тогда уже скорее всего муж будет валяться на диване и пялиться в телевизор, а я убирать за ним грязную посуду. Я уже все это проходила, и желания повторить на бис у меня больше не возникало, поэтому на данный момент меня полностью устраивало, что Родион делит жилье с матерью и сестрой –подростком. Честно говоря, первые конфликты у нас уже случались, и я подозревала, что неровен час и наши отношения ощутимо затрещат по швам. Все-таки мы оба уже не студенты, возраст под тридцатку, пора бы остепениться, отделиться, пожениться… Момента истины я ждала почти как апокалипсиса и всячески оттягивала неминуемое наступление «ссудного дня», но после подписания контракта с «Аэлитой» Родион, похоже, начал понемногу прозревать, понимая, что работа у меня на первом месте, а если дело выгорит и мне посыплются столь же значительные заказы, я при желании затяну пояс и куплю себе скромную квартиру на вторичном рынке без всякой там ипотечной кабалы. Тревожные звоночки звенели буквально один за другим, и в это воскресенье к ситуации подключился отец, остановивший меня в аккурат в прихожей.
–Беата, ты себя неправильно ведешь, – безапелляционно заявил он, – ни один уважающий себя мужчина не потерпит, чтобы женщина зарабатывала больше него. Хочешь убиваться на работе, убивайся, но тогда лучше найди себя альфонса и содержи его на здоровье. Какая у вас может быть семья, если уже третьи выходные ты проводишь в офисе.
–Пап, у меня в понедельник голландцы прилетают, а половина слайдов еще сырые, – воззвала к элементарной логике я, обувая туфли, – у меня столько нерешенных вопросов в воздухе висит, а ты мне про семейные ценности.
–Тебя швыряет из крайности в крайность, вот что я тебе скажу, – покачал головой отец, – послушай, дочка, ты уже всем доказала, что можешь прекрасно прожить без Эберта и его денег, хватит уже! Не надо превращать работу в самоцель, твой фанатизм ни к чему хорошему не приведет.
– Какой фанатизм, пап…, – передернула плечами я, – обычный дедлайн. Времени в обрез, а работы по горло, что в этом такого? Это бизнес, если я буду спать до обеда, конкуренты меня сожрут.
–Беата, ты забываешь о главном, – вздохнул отец,– работа не должна значить для тебя больше, чем семья. Ты потеряешь Родиона из-за такого подхода, рано или поздно он устанет все время играть второстепенную роль, захочет домашнего уюта, горячего ужина, сына или дочку…
–Значит, пусть ищет себе жену, которая его всем устраивает, – на ходу огрызнулась я, – могу даже познакомить его с Эбертом, пусть обменяются неудачным опытом. Пока, пап, я и так уже опаздываю.
– Беата, я бы твоем месте прислушалась к отцу, – крикнула мне вдогонку мама, и чтобы избежать продолжения разговора, я не стала дожидаться лифта, а галопом побежала вниз по ступенькам. Черт знает что… Родителей, конечно, можно понять, но если так дальше пойдет, мне хоть вообще дома не появляйся. Нет, как только «Аэлита» перечислит нам гонорар за презентацию, сразу же куплю первую попавшуюся горящую путевку и принудительно отправлю маму с отцом в отпуск.
По многим причинам мне нравилось работать по выходным: ни тебе толкотни в душных вагонах, ни пробок на улицах, ни назойливого, проникающего во все щели шума большого города… За пять лет в Ор-Эркеншвике я слишком привыкла к тишине, чтобы быстро и безболезненно адаптироваться к беспрестанному гудению столичного улья, и высоко ценила те дни, когда мне удавалось отрешиться от суеты и с головой погрузиться в решение поставленной задачи. Одно время, еще до открытия агентства, я рассматривала вариант фриланса на дому, и, возможно, в итоге к нему бы и склонилась, если бы мои амбиции не простирались дальше копирайта, но специфика пиар-деятельности требовала соответствующего антуража, да и без сотрудников подобный бизнес был нежизнеспособен. Впоследствии я ни разу не пожалела о том, что отказались от идеи надомной работы: пусть аренда офиса и съедала ежемесячно немалую сумму, но зато у меня было место, куда я могла уйти из дома. В Ор-Эркеншвике я сбегала от Эберта в Хорнебург, а здесь убежищем выступал мой рабочий кабинет. Вся эта нездоровая тенденция напоминала заведомо бессмысленное бегство от самой себя, но я пока не видела иного выхода. После таких вот нотаций от отца у меня неизменно появлялось чувство, что ко мне подбирается очередной кризис, причем, кризис далеко не финансового свойства, и близок момент, когда я встану в позу и съеду на съемную квартиру, предварительно сообщив Родиону о расставании.
К счастью, сейчас все мои мысли целиком занимала грядущая презентация, и у меня не было времени размениваться на душевные метания. В девять часов я переступила порог офиса, где меня уже ждала безукоризненно пунктуальная Яна – вчерашняя студентка-очница, с которой мы познакомились еще в университете. Открывая бизнес, я первым делом вспомнила про Яну –бойкую, яркую, пробивную, активную. У Яны в переизбытке имелись столь недостающие мне качества, но при этом она была начисто лишена журналистского дарования, благодаря чему ее попытки трудоустроиться по специальности постоянно терпели крах. Яна пробовала себя и на телевидении, и в печатной прессе, но везде у нее упорно не срасталось. Проблема заключалась в том, что Яна искала себя не в той сфере, у нее не было ни усидчивости, ни вдумчивости, ни развитой аналитики, зато она соображала на лету, с легкостью ориентировалась в меняющейся конъюнктуре рынка и мгновенно сражала наповал лиц мужского пола. Именно такого менеджера я и подыскивала, а Яна как раз сидела без работы, и мы стали друг-для друга настоящей находкой. Второго моего сотрудника звали редким именем Назар, от фонтанирующей энергией Яны вечно угрюмый и необщительный дизайнер отличался как небо от земли, но зато творил потрясающие рекламные шедевры и выдерживал даже самые безумные сроки. Несмотря на полную несовместимость характеров, сработались эти двое достаточно эффективно, у меня были все основания рассчитывать, что и на этот раз моя маленькая команда выложится по максимуму.
ГЛАВА XVII
–Так, со слайдами вроде бы всё, – я устало откинулась на спинку кресла и на несколько секунд закрыла глаза, последовательно прогоняя в памяти каждый этап коллективно проделанной нами работы, -Яна, отправляй слайды в «Аэлиту» и, если часов до трех оттуда никто не отзвонится, звони им сама. Не хватало еще, чтобы «поутру они проснулись» и за полчаса до мероприятия вдруг осознали, что видят концепцию презентации совершенно в ином ключе. Сюрпризы нам не нужны, поэтому хоть домой к Ракитину езжай, но добейся от него окончательного утверждения сценария, и пусть обязательно распишется, чтобы потом к нам не было претензий.
–Хорошо, -с энтузиазмом кивнула Яна, эффектная платиновая блондинка с внешностью падшего ангела и потенциалом реактивного двигателя – ты же меня знаешь, я, если надо, через окно к нему залезу, но своего добьюсь.
–Разрешаю действовать по собственному усмотрению, – многозначительно ухмыльнулась я, будучи прекрасно осведомлена, что Яна способна и не на такое. Порой она переставала чувствовать разницу между похвальной инициативой и обычной наглостью, и в подобных случаях в ситуацию приходилось оперативно вмешиваться мне самой, однако, сейчас даже моя безбашенная сотрудница отлично понимала, что малейший промах будет означать фактический конец всему.
–Назар, ты тоже будь на связи, – переключилась я на непрерывно зевающего дизайнера, явно не смыкавшего этой ночью красных, воспаленных глаз, – если Ракитин найдет недочеты, тебе придется на ходу внести изменения в макет и быстренько отослать исправленный вариант в «Аэлиту».
–Не вопрос, – парень волевым усилием подавил очередной зевок и снова прильнул к монитору, – скорее бы уже отстреляться… Пятый раз, блин, макет возвращают, хотя кто вообще на эти слайды смотрит? Поставили бы докладчиком телку с большими сиськами, и считай, контракт у них уже в кармане.
–Кто о чем, а вшивый про баню! – насмешливо резюмировала Яна, регулярно подтрунивающая над Назаром по поводу хронического отсутствия у того девушки. Справедливости ради нужно было отметить, что у самой Яны личная жизнь тоже не складывалась, но, судя по числу ее скоротечных романов, моя сотрудница придерживалась мнения о неизбежном переходе количества в качество и не теряла надежды однажды встретить того самого единственного и неповторимого.
–Ой, кто бы говорил, – не остался в долгу Назар,– ты-то, небось, спишь и видишь, как бы в Голландию свалить.
–Тебя спросить забыла, – беззлобно огрызнулась Яна, – чего я там не видела, травы если только покурить… Ну а тебе, конечно, самая дорога в Амстердам, только работу сначала найди, а то девочки с Красный фонарей тебя за красивые глаза любить не будут. Беата, ты, наверное, точно знаешь… Насколько дорогое удовольствие?
– Раньше вроде было пятьдесят евро за пятнадцать минут, – неопределенно пожала плечами я, собралась было выразить свое отношение к продажной любви и ее легализации в Нидерландах, потом поняла, что имидж старомодной ханжи мне, в принципе, ни к чему, и решительно перевела тему в другое русло, – хватит лирических отступлений, давайте лучше пробежимся по оргмоментам. Яна, с отелем проблем не будет? Всех заселят, как положено?
–Естественно, – заверила меня девушка, налила полную чашку ароматного, дымящегося кофе и с удовольствием сделала пару мелких, обжигающих глотков, -с транспортом тоже все абажуре, конференц-зал готов, оборудование с утра еще Назар проверит, насчет завтрака и кофе-брейков я вчера договорилась.
–Табличку сделали, с которой я буду делегацию в аэропорту встречать? – поинтересовалась я, вслед за Яной оккупировав кофемашину, – или мне по старинке журнал «Огонек» в руках держать?
–Вот черт, забыла! –спохватилась Яна, однако, мгновенно сориентировалась, на кого можно переложить ответственность, – Назар, это разве не твоя работа?
–Моя, – спокойно подтвердил дизайнер, – вот только кто бы мне техзадание выдал?
–Все самой, все самой! – с театральным пафосом вздохнула я, – в общем Назар, напечатай на стандартном формате название компании, только внимательно проверь, чтоб без ошибок, окей? Яна, ты же голландцам брони оформляла, покажи копии их паспортов на всяких пожарный, чтобы я их могла в лицо узнать.
–Минутку, у меня а компе сканы есть, – девушка щелкнула мышкой и жестом подозвала меня к ноутбуку, – смотри, вот это Маркус ден Брабер, исполнительный директор, эта суровая дама – Катарина Далдер, начальник финансового департамента, а этого красавчика зовут Алвар Хаст.
–А помимо «красавчика» у него есть какие-то должностные обязанности в «Bouwen»? – иронически поинтересовалась я, вынужденная всецело согласиться с Яной касательно исключительной привлекательности молодого нидерландца.
–Он –сын главного акционера, – выразительно хмыкнула Яна, – так сказать, будущий владелец «Bouwen». Это всё, что мне удалось о нем выяснить у Ракитина. Похоже, папочка включил сынка в состав делегации просто для того, чтобы он поднатаскался в управлении семейным бизнесом. Слушай, Беата, не в службу, а в дружбу, можно тебя попросить?
–Ты о чем? – пока я задумчиво вглядывалась в паспортное фото Алвара Хаста, Яна наклонилась к самому моему уху и заговорщическим тоном прошептала, – Беата, пожалуйста, узнай, женат он или нет, ладно? Если он свободен, возьми у него визитку…
