Осколки разбитого зеркала

скачать книгу бесплатно


– Вот потому, что барак и сараи государственные мы имеем полное моральное право брать с государственной стройки все, что нам нужно для ремонта.

Федька упрямо талдычил:

– Все равно это воровство, а я гвоздя гнутого не возьму!

Конечно, он лукавил и оттого, что лукавил, еще упорнее стоял на своем. Была в этом федькином повидении какая-то ущербность и он её чувствовал, но не позволял поднятся из глубин сознания на поверхность, словно знал, дай ей волю и она овладеет им, аследовательно, полностью обессмыслит всё его предыдущее существование.

Опенкин даже выдумал теорию жизни, по которой свобода человеческая зависит от меры вещей, находящихся в его владении. Знаменитое изречение: «Человек раб своих вещей» стало символом его веры.

Не раз в пожарке, где он работал, разгорались жаркие дискуссии о смысле жизни, в которых Опенкин принимал живейшее участие, тут он, что называется, был в своей стихии, любил поговорить за жизнь.

– Вот, скажем, купил я ботинки, – объяснял Федор, – и тотчас попал в зависимость от них. Поскольку они сразу же потребовали к себе моего внимания: просушить раз, почистить – два. А мне хочется газету почитать или еще чем-то заняться. Воли моей, выходит дела, нет. А если еще садовый участок взять или, скажем, вздумать машину купить? Это что же тогда получается? А получается так, что я должен полжизни на все это потратить? Полжизни, чтобы приобрести и оставшуюся жизнь, чтобы служить этим приобретениям. Где она свобода? Вот то-то же, что её нет!

Выходило вроде все складно, да вот беда, все слушатели Опенкина продолжали работать, чтобы приобретать и заботились о своих приобретениях. Что-то не то было в рассуждениях Федора, но доказать ему это «не то» сослуживцы не могли, да и, видимо, не очень-то хотели. Они посмеивались: «Складно говоришь, складно!»

И продолжали жить так, как и жили, работать, приобретать и попадать в зависимость от приобретенного, нисколько не сожалея о собственной несвободе.

Подобные разговоры кончались тем, что мужики крутили пальцем у виска, показывая, что у Опенкина не все дома, а если такие разговоры затевались на лавочке, перед окнами Клавкиной квартиры, под старым обломанным кленом, бабы единодушно цокали языком и сочувственно поглядывали на Клавку:

– Достался бабе мужик недоделанный, ленивый!

Клавка, впервые годы жизни, сначала робко, потом более настойчиво призывала приложить к сараю мужскую руку и даже соблазняла его:

– Поросеночка держать там будем. Вон-на на базаре-то цены «кусаются», а так… капусту, огурчики, картошечку, много её в подполе подержишь?

Федька был непреклонен:

– Чей сарай? Государственный! Вот пусть государство и дает материал на ремонт. Я его воровать не буду.

Но государство ничего не давало и давать не собиралась, нужно было брать самому, по возможности или по должности, как это было заведено.

– Феденька, зачем же воровать? На стройке бульдозерами в землю зарывают, а ты – воровать? Ты чё – спятил?

– Это ты спятила, дура! Воровство, оно и есть воровство, а что в землю зарывают, так это их дело. И замолчи об этом раз и навсегда, не то за себя не ручаюсь. Поняла?

Клавка поняла раз и навсегда, заглянув однажды в его черные бездонные словно омут, налитые беспредельным гневом и тоской глаза. Больше она к нему не подступала с сарайчиком, который ветшал буквально на глазах, но поняла его вовсе не так, как он хотел, объяснила все природной ленью, а не какими-то возвышенными принципами.

Соседки подтвердили её выводы:

– Лень все это, а принципы у него для большего форсу, чтобы, значит, мы не такие, как все!

Клавка окончательно поняла, что с мужем ей не повезло, не семьянин он, уже на третьем году жизни, но когда Опенкин ни с того ни с сего принес в дом пишущую машинку, ухлопав на нее всю зарплату, это для неё стало окончательным подтверждением, что у мужика не все дома. На недоуменный вопрос жены:

– Ты что? Её жрать месяц будешь?

Федька ответил так:

– Не жрать, а задумал я роман написать.

– Чего-чего? – с ходу не поняла Клавка.

– Разве я не человеческим языком объяснил? Роман писать буду по вечерам. – У Клавки от такого заявления буквально отвисла челюсть, через минуту она упала на диван и, захлебываясь в истерических рыданиях, запричитала: – Связала меня судьба, горемычную, с идиотиком жить.

Чувствуя себя виноватым, что без ведома супруги издержал такую необычную сумму – свыше ста пятидесяти рублей, Опенкин заискивающе начал:

– Клав, а Клав я пить совершенно, ну начисто брошу, а роман я за месяц накатаю, а ведь за него тысячи платят…

Упоминание о тысячах, даже отдаленных, мифических, если и не примирило Клавку с потерянными деньгами, то отчасти умерило отчаяние.

– Тебе, дураку, тысячи заплатят? Держи карман шире. На писателей, небось, учатся.

– Нет, Клава, на это не учатся, это по природе, как голос. Как этому человека научить возможно? Никак, верно?! Но Клавке было все равно, верно это или не верно к тому же у неё было своё мнение о природных способностях мужа:

– Вот, поприроде. А у тебя что, много этого, поприроде?

– Мне один верный человек сказал. Большого ума человек. Писатель, между прочим. «Есть в тебе, Федя, этот самый, дар Божий, не зарывай его в землю, это грех».

– Ну да! А ты и уши развесил? Ему что? Слово-то заемное, что ли? Где он, а где ты? Горе ты луковое. Клавка мысленно смирилась с покупкой, да и что теперь сделаешь? Она понимала – денег теперь не вернуть, но еще по инерции продолжала «пилить» Федьку.

По вечерам, когда Опенкин тыкал указательным пальцем в клавиши, Клавка смотрела на его широченную спину, толстую крепкую шею и думала про себя: «Мужики, что дети малые, а чем бы дитя не тешился, лишь бы не пил, да по бабам не шастал».