скачать книгу бесплатно
Бродяжка аккуратно поставил на землю пустую миску и вновь вытащил лютню из свёртка.
– Ты играть будешь или нет?
Бродяжка молчал, неспешно пробуя пальцем струны и время от времени подкручивая колки.
– Ну? – снова поторопил его Альвин.
Где-то за рекой раздалась заунывная волчья песня, словно одинокий зверь пробовал голос, глядя на луну. Потом ещё и ещё, на разные голоса. Девочка испуганно оглянулась.
– Это на том берегу, – шёпотом успокоила её Лейла.
– Погнал кого-то, – лениво заметил солдат. – Косулю, может.
– Нет, – неожиданно возразил Бродяжка. – Это волчица. И волчата при ней. Петь их учит.
– Ты-то откуда знаешь? – поразился солдат.
– Слышу, – просто ответил Бродяжка.
Он поудобнее перехватил лютню, словно собираясь её баюкать, и для пробы провёл рукой по струнам. Лютня отозвалась – Лейле показалось, что радостно. Бродяжка склонился ниже, так, что пряди тёмных волос почти совсем закрыли лицо – и запел:
– Когда бог создавал волков, он смотрел на дальние звёзды,
Он придумал долгую ночь и клинок ущербной луны,
И дрожала тревогой тьма, пахли сталью и снегом грёзы,
И огромный могучий зверь шёл по лезвию тишины.
Спи, малыш, свернись в клубок,
Ты не будешь одинок.
За тобой следит с небес
Древний мудрый волк.
Когда бог создавал волков, он держал в руках изумруды,
Он сплетал серебристый шёлк и тепло весенних лучей.
Но дрожала угрозой ртуть в глубине прозрачных сосудов,
И огромный суровый зверь щурил глаз на пламя свечей.
Спи, малыш, всему свой срок.
В череде лесных дорог
Защитит тебя от бед
Древний мудрый волк.
Когда бог создавал волков, он играл печальную песню,
Горьковатую на губах, словно вкус полынной росы,
И в холодном мерцании звёзд по бескрайнему зимнему лесу
Гордой стаей бежали звери, поднимая к небу носы.
Спи, малыш, вот тёплый бок.
Ты не будешь одинок,
За тобой следит с небес
Древний мудрый волк.
Когда бог создавал волков, он хотел подарить им крылья,
Чтобы каждый из них умел возвращаться в Небесный Дом.
Но затея эта, увы, отчего-то не стала былью,
И в слепую ночь новолунья волчьи песни плачут о том…
Спи. Пока ты спишь в тепле,
Сказки бродят по земле.
В чудо даже зверю
Очень важно верить…
Бродяжка умолк, но никто из сидевших у костра не шелохнулся. Тишину нарушало только потрескивание сучьев в костре – даже волки на том берегу почему-то умолкли. Лейла боялась даже глубоко вдохнуть, чтобы не нарушить это молчание.
У них в деревне, конечно, пели. Пели за работой, пели и на вечёрках, особенно зимой, когда молодые парни с девушками собирались в каком-нибудь одном доме и устраивали веселье до света. Сама Лейла пела не лучше и не хуже других – а вот Андрис, тот считался голосистым, его послушать любили. Словом, были не медведи там какие-то дремучие, всё понимали.
Но такого пения Лейле слышать не доводилось. Когда Бродяжка закончил, Лейла вдруг поняла, что всё это время слушала его, закрыв глаза – сама не зная, зачем. А потом она подумала вдруг, что его голос похож на чашу, до краёв наполненную колышущейся в ней тяжестью родниковой воды – прозрачной и такой чистой, что даже сладкой, пахнущей мятой и клевером. А подумав это, Лейла почти испугалась – да её ли это глупая деревенская голова, или ей приставили чужую, от какой-нибудь городской господинки, которая знай себе весь день мудрёные книги почитывает да гуляет по саду с арфой?
А что подумали Андрис и остальные, Лейла не знала. Когда Бродяжка допел, они ещё с минуту посидели у костра, а потом как-то незаметно исчезли. Не сказали ничего – ни плохого, ни доброго.
Они остались у огня вчетвером – Лейла, Бродяжка, раненая крестьянка и по-прежнему жавшаяся к ногам матери девочка. Лейла не знала, что и думать. Дети знают смерть, особенно деревенские, но чтобы в шесть зим, да смотреть, как умирает родная мать? Но когда Лейла попыталась увести девочку, та воспротивилась: сжалась в комок и протестующе замотала головой, по-прежнему не издавая ни единого звука.
Пришлось позволить остаться, а потом Лейле стало, по сердцу говоря, совсем не до неё. Хребет ночи ещё не переломился, когда женщина, до сих пор лежавшая тихо, вдруг стала стонать и метаться. Лейла пробовала положить ей на горевший, как печка, лоб смоченную водой тряпицу – несчастная сбрасывала её и продолжала биться, почти как в родах. Иногда она затихала и начинала просить пить – тихо и жалобно, как ребёнок, но стоило Лейле поднести к обмётанным лихорадкой губам ковш с водой, как подбородок несчастной сводило судорогой, и вода бесполезно проливалась женщине на грудь.
Никогда ещё Лейле не случалось видеть, чтобы душа так тяжело покидала тело. Все виденные ею смерти были лёгкими – так или иначе. Когда Лейле было восемь зим, отец поехал в лес заготовить дров – и, видно, прогневал чем-то лесного хозяина, так что тот подтолкнул подрубленное дерево, направил его не в ту сторону. Ещё четыре зимы спустя стала слабеть и гаснуть мать – промаялась так весну, лето, а на исходе осени – Лейла очень хорошо помнила, что за несколько дней до того снег наконец-то лёг накрепко, до весны – просто не проснулась с ночи, и всё. Были ещё маленькие братишки и сестрёнки – всего пятеро. Каждый из них пищал в подвешенной к кольцу в потолке люльке, словно котёнок, и маленькую Лейлу, бывало, посылали по ночам укачивать их и перепелёнывать в сухое. Но продолжалось это всегда недолго; ещё вчера громко плакавший, а сегодня молчащий кулёк клали вместо люльки в сколоченный отцом деревянный ящичек, а саму зыбку убирали в амбар – до следующего жильца. С братишками и сестрёнками случалось то же самое, что и с маленькими курятами, которые иной раз падали в траву беспомощными клубочками жёлтого пуха. Лейла понимала это – и смерть не пугала её. Она была частью жизни – ну совсем как у листьев: те тоже осенью чахнут и падают вниз, чтобы потом перегнить. А перегнив, они напитают корни дерева, и оно выбросит новые листья – и так будет всегда, из года в год, потому что без смерти не будет и жизни. И Лейла знала, что когда придёт её час, она тоже оторвётся от своей ветки без боли – как лист. И куда-то полетит.
Но жизнь лежавшей перед ней женщины не желала отрываться от ветки. Это скорее походило на то, как если бы человеку пытались оторвать руку или ногу. Она с хрипом, надсадно втягивала в себя воздух, как будто вокруг его было мало – а через секунду принималась звать кого-то, выкликать имена. Лейла стало по-настоящему страшно. Старые люди говорили – а Лейла ещё девчонкой в рубашонке любила послушать такие разговоры – что так тяжело, с борьбой, из жизни уходят колдуны и тёмные ведьмы. Их не пускает злой дар – держит, как верёвкой, пока они не передадут его кому-нибудь другому.
Лейла затряслась, как заячий хвост. Ой, лишенько! А ну как это и правда ведьма? А передать дар ей, кроме Лейлы, тут некому!
На плечо ей легла рука, и Лейла чуть не подскочила.
– Не пугайся, это я.
Лейла устало закрыла глаза. Она уже успела забыть, что Бродяжка тоже тут, рядом.
– Не бойся, она не ведьма.
– Откуда знаешь? – само собой сорвалось у Лейлы, и она едва не зажала себе рот руками. Срамота-то какая! Правду говорят – волос у бабы долог, а ум короток. Завтра весь лагерь будет болтать, что стряпуха ведьм да лешаков боится!
– Она не ведьма и не колдунья. Обычная смертная.
– Так чего ж к ней смерть-то не приходит? Измаялась вся!
– Потому и не приходит, что измаялась. На сердце у неё тяжело, – Бродяжка произнёс это так спокойно и уверенно, как будто читал по книге. – Она детей своих не уберегла. Одна только дочка и осталась. Страшно ей девочку покидать. А не покинуть – нельзя. Вот и мечется.
С этими словами Бродяжка подсел к ложу из еловых веток и решительно откинул все тряпки, которыми Лейла укутала умирающую.
– Давай дадим ей воздуха.
Женщина и впрямь затихла и задышала глубоко и почти спокойно. Несколько глубоких, судорожных вдохов спустя она приоткрыла глаза и жалобно попросила:
– Отпустите… отпустите!..
– Лейла, дай воды, – попросил Бродяжка.
Лейла молча протянула ему ковш. Бродяжка зубами развязал тесёмки собственного рукава, окунул руку в ковш и прохладной мокрой тканью провёл по лицу женщины. Затем тихонько подул на разгорячённый лоб. Женщина как будто снова притихла. Бродяжка передвинулся ещё ближе к изголовью, склонился над лежавшей, словно вглядываясь в искажённое страданием лицо, а потом – Лейла ушам своим не поверила – тихо запел.
Голос его на этот раз был едва слышен, и Лейле вспомнились колыбельные, которые точно так же напевала мать, сонно покачиваясь у люльки. Всех слов Лейла разобрать не смогла, но ей показалось:
– …Отпустите меня в мой сон,
Там поёт серебряный дождь…
Там заждался меня мой конь,
Но следов в траве не найдёшь.
Там горит на окне свеча —
Дом, в котором помнят и ждут,
Где не тронет меня печаль
Где беда и боль не найдут…
Дождь омоет на ранах кровь,
Я вернусь наконец домой.
Там родится музыка вновь
Серебристой лёгкой струной.
Там ладони хранят тепло,
Что дарил нам живой огонь,
Дождь, шурша, стучится в окно
Через лапы сосновых крон.
Синий бархатный взмах крыла,
Серебристо-печальный звон —
Это смерть за мною пришла,
Отпустите меня в мой сон…
Бродяжка умолк и ладонью коснулся лба женщины. Та лежала тихо.
– Уснула, – осмелилась наконец прошептать Лейла.
Бродяжка едва заметно качнул головой.
***
Так Бродяжка остался в лагере – при кухне. Лейла, поначалу обречённо решившая, что ей придётся теперь не только с утра до ночи стоять у котлов, но и приглядывать сразу за двумя малыми детьми – Бродяжкой и прибившейся к лагерю девочкой – была приятно удивлена. Бродяжка оказался на редкость толковым и исполнительным, да и сил у него оказалось всё-таки больше, чем Лейла сперва думала. Теперь, когда таскать воду, заготавливать сухостой и драить котлы можно было в четыре руки, дело пошло куда веселее.
Ещё удивительнее было то, что к Бродяжке не на шутку привязалась девочка. Заговорить она так и не заговорила, на все вопросы только кивала или мотала головой, и добиться от него хоть чего-нибудь вразумительного не мог никто, даже воевода. Но возле Бродяжки она торчала, как приклеенная, и Лейла недоумевала. Как же эти двое понимают друг друга, если она не говорит, а он не видит? Но странная эта дружба продолжалась, а языкастые солдаты, заметив это, тут же прилепили Бродяжке прозвище «нянька».
Так и получилось, что их стало вроде как трое: Лейла, Бродяжка и девочка. Имени её не знал даже Бродяжка, и Лейла стала называть девочку Витой. Так звали её последнюю, самую младшую сестрёнку, которая прожила дольше всех – целых шесть лун, и Лейла успела привязаться к ней сильнее, чем к другим младенцам. Девочка ни единым жестом не дала понять, нравится ей это или не нравится. К Лейле она вообще относилась чуть ли не как к пустому месту: позволяла себя кормить, мыть и расчёсывать, но рядом никогда не задерживалась и чуть что, мчалась к Бродяжке, который, кстати, тоже стал звать её Вита. Девочка не возражала, и Лейла слегка успокоилась. Раз имя прижилось, значит, и другие раны постепенно зарастают.
Как-то они с Бродяжкой в очередной раз притащили к реке грязные котлы. Закончив оттирать дно одного из них песком, Лейла устало распрямилась, отвела назад упавшие на глаза волосы и огляделась вокруг. Бродяжки нигде не было.
– Эй, ты где? – растерянно позвала Лейла.
– Я здесь, – голос Бродяжки послышался откуда-то из тростниковых зарослей. – Погоди, я сейчас!
Он выбрался на берег – промокший до колен, но довольный, с несколькими стеблями тростника в руках.
– Зачем тебе? – удивилась Лейла. Хвороста было полным-полно, да и горит тростник не то чтобы очень – один треск, а тепла никакого.
Бродяжка улыбнулся:
– Музыку буду делать!
Но заняться своей музыкой Бродяжке удалось только глубоко ввечеру, когда все в лагере были наконец накормлены, все котлы и плошки перемыты, все припасы убраны подальше – по особому настоянию Лейлы, которая слишком хорошо знала, что такое голодное мужичьё – а растопка на завтра заготовлена и разложена сушиться. Лейла наконец-то присела, кряхтя, как дряхлая бабка, и ощущая, как с натугой распрямляется одеревеневшая спина и кровь начинает медленно расходиться по натруженным плечам. Бродяжка уселся рядом и с наслаждением вытянул к огню ноги. Лейла заметила, что полотняные штанины всё ещё влажно липнут к телу.
– Ты что ж, так и ходил весь день? – ахнула она. – Застынешь же весь, застудишься!
– Нет, – махнул рукой Бродяжка. – Тепло пока.
– Что ж ты не переоделся?
– Не во что, – пожал плечами Бродяжка.
Лейла прикусила язык, со стыдом припомнив, как недавно застала его у реки за стиркой. Прополоскав рубаху начисто, Бродяжка не растянул её на прибрежных камнях сушиться, а отжал и так и надел мокрую – к вящей радости Андриса, Альвина и всех остальных. Тогда Лейла подумала, что он боится, как бы рубаху не умыкнул кто-нибудь из этих дубоголовых весельчаков – а оказалось, что другой просто не было.
Эх, будь она сейчас дома! Лейла с тоской вспомнила два дубовых, добротно сделанных сундука, стоявших в простенках против двери, чтобы каждый гость, заходя в дом, сразу видел, что здесь живут в достатке. В одном сундуке хранились рубахи, штаны и понёвы – начисто выстиранные, просушенные на солнце, добротно скатанные в трубы и пересыпанные душистой полынью. В другом лежали крашеные и некрашеные холсты – льняные и даже несколько шерстяных. Тканина была добрая – Лейла сама растила этот лён, сама пряла шерсть. А иглы для шитья ей привёз Андрис из самой столицы, когда там была ярмарка – хоть сто лет шей, сносу не будет. Да если б не война – разве допустила бы Лейла, чтобы бедный этот Бродяжка ходил почти голый? Сшить ему рубаху да вторые штаны было бы делом одной ночи, да что там ночи – Лейла знала, что управилась бы до первых петухов. Правда, если рубаху делать праздничную, тот тут пришлось бы повозиться подольше – вышивка поспешая не любит, тут уж клади стежки один к одному, тогда и узор сладится – хоть хвостатые петухи, хоть цветы-разнотравье, хоть звери лесные. Хвастать Лейла не любила, но про себя знала, что за прялкой и в шитье её обгонит редкая девка – а в родной деревне, пожалуй что, и никто. Вышитые ею рубахи можно было носить хоть наизнанку – не найдёшь ни одного узла, ни одного нитяного хвоста. И Лейла только насмешливо фыркала, на зимних посиделках глядя на девчонок, которые чаще кололи пальцы, чем полотно, а петухи на рубахах у них выходили сплошь кривобокие.
Бродяжка тем временем сунул руку за голенище и извлёк наружу маленький, почти игрушечный ножик. Лезвие было тонким, словно на шило. С этим ножом Бродяжка стал прилаживаться к тростниковому стеблю.
– Эй, Андрис, Осберт, смотрите-ка!
Бродяжка не шелохнулся, когда Альвин закричал ему прямо в ухо, а вот Лейла вздрогнула. Ведь так мирно сидели, ан нет – надо было этим ослам притащиться.
Андрис и Осберт тут же вынырнули из темноты и без церемоний заглянули Бродяжке через плечо.
– Смотри-ка, какой у него меч! Всем мечам мечище! С таким мечом на северян пойти – все в единый миг разбегутся! – принялся зубоскалить Осберт. Андрис тут же поддакнул:
– Что, много врагов им зарубил?
– Ни одного, – спокойно ответил Бродяжка, не поднимая головы и продолжая острием высверливать в тростнике дырочки. – Ну так и ты киркой да мастерком не шибко навоевал?
Альвин и Осберт дружно заржали – теперь уже над Лейлиным братом. Андрис побагровел, но сказать ничего не сказал.
– Что ты там такое делаешь-то? – поинтересовался Осберт с намёком на дружелюбность.
– Закончу – увидите.
Закончил он скоро. Убрав ножик в ножны, а их – обратно за голенище, Бродяжка бросил в огонь обрезки тростникового стебля. Лейла давно уже заметила, что при своей слепоте певец почти никогда не промахивается. Затем он отряхнул с рубахи опилки и постучал получившейся дудочкой о ладонь, избавляясь от забившегося внутрь сора.
– Это что? – снова подал голос Осберт.
– А ты разве не видишь? Свирель.
