Ненастоящий поэт

«Посети мои мысли, кочевник…»

Посети мои мысли, кочевник,

с остановкой длиною в ночь,

погляди лишь, насколько плачевно

ты заставил меня занемочь.

«Иди скорей. Змеёй скорей пригрейся…»

Иди скорей. Змеёй скорей пригрейся

На доброй пашне розовой груди.

Кори и властвуй, только не осмелься,

В ней отзвуком любовным не гуди.

Знамёна книзу. Жалкой головой же

Мне не склониться. Воля не моя,

Когда покорной грудью я положен

На наготу убойного копья.

Признаться мне, я рад. Тобой сражён.

Не пресных слёз я перелив видал,

Когда со мной идущий на рожон

Мой добрый стяг в сражении упал.

Но сколько бы твой образ не навейся -

Я буду всё равно ему твердить:

«Иди скорей. Змеёй скорей пригрейся

На доброй пашне розовой груди».

«Я естествовед до безобразия бессознательный…»

Я естествовед до безобразия бессознательный:

На запястьях – шпаргалки по недружности,

Но я четко знаю, что моя касательная

Стремится касаться твоей окружности.

В тетрадке координатная плоскость видима,

А на ней векторы парные:

Видимо, я от тебя линейно зависима,

Раз векторы наши коллинеарные.

Если же мы векторами парными

Легли в наш двухмерный координатный оазис,

Но попарно неколлинеарными, –

Мы образуем векторный базис.

Сухим текстом, без слов нежных.

Два угла при пересечении прямых. По неосторожности.

Мы, как синусы этих углов смежных,

Отличились поразительной схожестью.

Ну а если из единицы нас с тобой как суммы слагаемых

Вычесть тебя как квадрат косинуса,

Я попаду в список функций, бесцельно скитаемых,

Как одинокий квадрат синуса.

Я естествовед дурной закалки. Руки трясутся.

Но я знаю: мы друг другу взаимодополнение,

И если наши прямые больше не пересекутся,

Система не будет иметь решений.

«Она питала страх, скорей…»

Она питала страх, скорей

От омертвевших птичьих груд,

А я из рук кормил чертей,

Что в её омуте живут.

И когда груды птичьих сил

От зноя устремились ввысь,

Я тихий омут иссушил,

Где её черти извелись.

«Смотри на меня, даже если не глаза в глаза…»

Смотри на меня, даже если не глаза в глаза.

Смотри на меня, как на церковные образа.

Смотри на меня с влечением и желанием

Переместить в моё тело своё сознание.

Слушай мой голос – я кричу в тишину, я озверела.

Слушай, словно твой собственный голос достиг предела.

Слушай мой голос, словно на повторе симфонию или прелюдию,

Используй воспоминания обо мне, как музыкальную студию.

Касайся меня в самом недоступном месте – под кожей.

Будь смелей – я не боюсь быть уничтоженной.

Касаясь пальцами музыканта, сыграй, напиши

Свое имя на створках моей безрассудной души.

Играй со мной в прятки, прячься от ответственности,

Ты лишил меня тантрической девственности.

Я досчитаю до пяти, закрою глаза, но ты в поле моего зрения.

Я хочу от тебя эстетизации наслаждения.

Если бы я писала заключительное стихотворение, я бы написала тому, кого оно не в силах коснуться. Это было бы лирическое преступление против эпического безумца. Я бы писала 72-ым шрифтом на вратах его цитадели, а все романтические метафоры преобразовала в привычные для него термины. Я бы снова и снова вслух с памяти стих считывала. (Только если), есть малейшая надежда, что один бродячий слушатель донесёт до него мои мысли. Я бы научилась понимать прозу, не рифмовала бы (только втайне), если б за этим стояло лишь только одно свиданье. Я бы отказалась от метафор, гипербол, совсем от слов, даже если (по Рождественскому) никто не любит рабов. Я (по Цветаевой) отвоевала бы его у всех земель и небес, кажется, даже если (по Есенину) в картёжников нельзя влюбляться. Моё заключительное стихотворение стало бы признанием сердечным, но я столь малодушна, что, пожалуй, буду писать вечно.

«Человек человеку рать…»

Человек человеку рать,

Человек человеку ад,

Человек человека рад

Убивать.

Все умрут, а я буду жить.

И тогда, отвращенье тая,

Ты поймешь, наконец, что я

Не умею любить.

«Моей грусти в груди не спится…»

Моей грусти в груди не спится:

Раз взмахнула – и взмыла птицей,

Прочь летя из душных покоев,

Где пыталась её упокоить я.

Накормилась сполна отчаяньем,

К чаю подали страх быть непонятой;

Птицу-грусть я взрастила нечаянно,

И вот – клетку грудную ломит мне.

«Чтобы к твоему сердцу поймать попутку…»

Чтобы к твоему сердцу поймать попутку,

Я пережил решительно сорок пять пересадок:

Двадцать семь из них с авиалайнера на маршрутку,

Восемнадцать хирургических (смертельных схваток).

Я менял своё агрегатное состояние под твоё настроение:

Жидкий плыл по течению твоих капризов,

Как газ, оказывал минимальное сопротивление,

Как кристалл, принимал любой безумный вызов.

Я безрассудствовал: поверил в слова, перестал – в Бога,

Опорожнял голову от мыслей в публичных местах,

Молил тебя о любви, отчаянно и много,

Но ты молчаливо уводила меня с ума.

Я пытался тебя забыть: отвлекался, считал до ста,

До двух сотен, до трёх, продолжал числовой ряд.

Запирался снаружи, чтоб не уйти в себя,

Исполнял ритуал, в раздумьях шагая вперёд-назад.

Я понял: ты – не земное, не небесное, а глубоководное.

Камнем подводным легла на душу

И тянешь меня на дно, скалистое и холодное,

А я задыхаюсь, но уже не хочу на сушу.

«Город, в котором нет только меня одной…»

Город, в котором нет только меня одной -

Тесный город, очерченный линией кольцевой.

Фонари здесь не спят: им глаза ночью слепит свет

Из зажжённых окон в том городе, где меня нет.

Здесь есть все поголовно, поимённо от "А" до "Я":

И рождённые здесь и прибывшие в эти края.

Потревожьте архивы, отыщите на "А" и меня!

В немом городе меня нет – моё имя ношу не я.

Серый город живёт – меня в нём по-прежнему нет:

а я здесь, среди них, только рядом приглушен свет…

И вдруг хочется бросить себя и сбежать

из узкого города, где мне никогда не бывать…

«В декабрьскую стужу вторглась…»

В декабрьскую стужу вторглась

апрельским сном.

То рассеянным, то изрезанным силуэтом

возникала и исчезала

в неоновых вспышках июльских гроз.

Эхом майского грома неслась

сломя голову

босиком по февральским лужам

с букетом июньских роз в рюкзаке.

Бросилась, сбила с ног, как ангина в августе.

Как вирус воздушно-капельный –

подхватил и банально простужен.

Внесезонно простужен.

Март кусается декабрём.

Лихорадка давно отступила.

Минус двадцать морозит на улице,

минус двадцать восемь в квартире.

У больничной моей кровати

осыпаются лепестки тех самых июньских роз.

Все февральские лужи давно расползлись слякотью,

чтобы запечатлеть следы твоего исчезания

из моей поры года.

Я снова различаю месяца по погоде

с тех пор,

как стих майский гром.

Ты ушла, как нагрянула, босиком,

сломя голову, –

стихийным бедствием.

Все июльские грозы сложила себе в рюкзак,

развеяла сон апрельский.

Сколько здесь ещё декабрю кружиться?

Если б знал,

как холодно будет тебя терять,

я б теплее оделся.

«В моих жилах не кровь…»

В моих жилах не кровь -

Души крик.

Если резать вдоль, -

Струёй стих

В потолок упрётся.

Душу крик,

А ему неймётся!

Вдруг!

Лезвие

У самых рук.

На руках порезы.

Однако, верьте,

Я не ищу смерти!

Из порезов хлещет крик

Вместо крови

В стихотворной форме.

Пусть!

Поэт не будет мёртв,

Пока стих жив

В сплетениях жил.