скачать книгу бесплатно
Я всасываю лапшу так громко, что Ха-Джун хохочет. Во рту горячо и остро.
– Как вьетнамцы называют Черкизовский рынок? – Я с трудом шевелю языком.
– Хо-о! – Голос Ха-Джуна поднимается и опускается именно так, как мне больше всего нравится.
– Что значит?
– Дыра.
Я втягиваю лапшу еще раз. Глаза слезятся. Алик закончил петь, и на улице снова привычный шум. Тетя говорит, что это как жить у моря. Смотрю на часы. Сегодня нам надо взять три интервью. Тексты для газеты пишу я, но, когда ленюсь, Ха-Джун дорисовывает то, что не готово.
– Покажи свою работу, – говорю.
Ха-Джун раскладывает передо мной пять экземпляров газеты. Где-то он нарисовал картинки, где-то иероглифы. Я знаю, что Ха-Джун сам придумывает эти иероглифы.
– Навруз покажет нам подземные домики, но тетя знать не должна, – говорю я чуть тише обычного. – Ты молчи.
– А-а-а…
– Но сначала – искусство.
– Кто?
– Искусство. Как это. – Я тыкаю пальцем в рисунки Ха-Джуна.
– А-а-а… Кохэку!
– Кохэку. Еще можно зайти к Арслану, у него вкусные абрикосы, он поделится с журналистами, а еще расскажет нам про свою любимую бабушку, буви…
– Кто такой абрикос?
– Абрикос – такое же вкусное, как лапса, но фрукт.
Ха-Джун удивленно открывает рот. Я видела, как он ел абрикосы, и не один раз.
– Двадцать первое августа. Напиши вот тут иероглифами. Две тысячи шесть. «Черкизовская правда» тоже напиши, такими большими буквами, как только можешь.
Ха-Джун рисует какие-то палочки и кружки.
– Ха-Джун, какая твоя мечта? – спрашиваю, потому что мне хочется рассказать про свою.
– Маленькое будущее, большое будущее?
– Оба.
– Маленькое будущее – новый фотоаппарат, большое будущее – жениться.
– А я хочу, чтобы все читали мою газету. В ней будет все, что я обожаю. И я хочу делать газету с тобой. Это будет наша правда, понимаешь?
Ха-Джун краснеет.
Мы выходим на улицу и бежим к Кохэку. По дороге нам все подмигивают, кивают, машут. Ли угощает сладкими рисовыми шариками. На базаре можно не думать о еде, а просто идти по улицам и со всеми здороваться. Тетя говорит, что на базаре жить плохо. Я с ней спорю. На базаре хорошо. Базар – это живое существо. Если его любить, то оно любит тебя.
Кохэку живет рядом, его крышу видно из моего скворечника. Он торгует разбитыми вазами. Кохэку – единственный японец на весь базар. Говорит, у него была жена-китаянка, но им пришлось уехать, потому что китаянка – это китаянка. Больше он ничего про нее не говорит, только молчит с закрытыми глазами. Когда они переехали в Россию, жена умерла, а Кохэку стал склеивать осколки ваз в новые вазы, а швы выделять золотой краской.
– Это кинцуги, – объясняет Кохэку. – Кинцуги – ух!
Руки у него белые, пальцы тонкие, кисточка размером со спичку. Я смотрю, а Ха-Джун зарисовывает. Делает одну фотографию (экономит пленку). Я пытаюсь придумать вопрос, но не могу отвлечься от рук Кохэку, потому что они кажутся ненастоящими. Я не знаю, сколько Кохэку лет, он похож на старика-ребенка. Кохэку склеивает осколки чаши так ловко, будто они сами этого хотят.
– Это, конечно, красиво, но ведь это сложнее, чем сделать новую вазу? – спрашиваю наконец я. – Это ведь битые вазы, в чем твой секрет?
Я очень люблю этот вопрос, всегда его задаю. В чем твой секрет?
– Нет битое, – говорит Кохэку. – Лишнее – нет. Сломанное – нет. Вот секрет.
– То есть такие вазы тебе больше нравятся?
– Простая чаша – сто рублей. Такая чаша, – Кохэку поднимает ту, над которой работает, – три тысячи рублей.
Мы делаем еще одну фотографию, и я даю задание Ха-Джуну к концу недели проявить пленку. Ха-Джун вытаскивает из кармана блокнот и рисует в нем квадратик и палочки.
– Фи-ло-со-фи-я, – по слогам выговаривает Кохэку и медленно моргает. – Хотите еду? Я буду лапса.
– Спасибо, Кохэку, приходи ты к нам, вечером, а пока у нас много работы.
Кохэку кивает, встает и прячется за черными шторами. На столике внутри его лавки глиняный чайник, портрет красивой женщины и фигурка какого- то бога. На базаре любят богов, и своих, и чужих, на базаре все боги – общие.
– Теперь идем к Наврузу? – спрашиваю я, оглядываясь по сторонам, чтобы никто не подслушал.
Тетя говорит, что в подземном городе живут те, у кого скворечник занят товаром, у кого нет денег снимать квартиру в многоэтажках у рынка, у кого большие семьи, нет своей точки и кто вообще не торговец. Под землей десять тысяч человек и нет места для туалета. Вужоу, торгующий платками, считает, что в подземном городе живет дьявол Яма и когда-нибудь он выйдет наружу. Вужоу говорит, что ад – это такой же лабиринт, Диюй. Тетя сердится, что все это ерунда, но из-за подземного города всех могут закрыть, потому что там опасно и грязно. Входы под землю спрятаны, чтобы простые люди их не замечали. Наврузу там нравится, потому что он поставил у своей койки телевизор.
– Не-е-е… Абрикос. – На лице Ха-Джуна счастливая улыбка.
– Уговорил.
Арслан живет в узбекском квартале. Каждый раз, когда мы приходим, он дарит нам фрукты. Тетя Арслана ругает, потому что он любит всех женщин. Зубы у Арслана почти полностью золотые, и Ха-Джун тоже мечтает о таких зубах, ведь золото – это к большому счастью.
– Всё тащат и тащат ковры, – ворчит Арслан, не переставая сверкать зубами. – Не знаю, что лучше: ковры, фрукты, джинсы? Столько людей здесь, столько людей…
Напротив Арслана торгует специями Лейла. На руках у нее малыш Рустам. Мне кажется, они с Арсланом как муж и жена, но почему-то не живут вместе. Малыша Рустама любят все, но Арслан любит его почти как отец.
Один раз я видела, как Лейла разматывает платок на голове. Волосы у нее очень длинные, ниже колен, и Арслан тоже смотрел на эти волосы и грыз ногти. Малыш Рустам в тот момент опрокинул ведро куркумы, и все дороги в узбекском квартале стали оранжевыми.
Арслан протягивает мне абрикос. Его руки черные, потому что на крыше у Арслана сад и ночью он ковырялся в земле. Руки грязные, а абрикос чистый, на нем блестят капельки воды. Арслан помыл абрикос водой из бутылки и держит его аккуратно, чтобы не запачкать.
– У Рустама родятся внуки, а ты так и будешь торговать фруктами! – кричит Лейла. Арслан смотрит на Лейлу и берет еще два абрикоса, но фрукты падают, а потом раздается такой звук, будто у моего уха ударила молния.
Этот звук громче любого звука, который был когда-либо на базаре. Мы падаем на землю, и я закрываю уши. Через ладони слышу высокий крик Лейлы, он будто бы в моей голове. Базар живой, ему стало больно, а когда базару больно – он в ярости.
Ха-Джун хватает меня за руку, с силой тянет вверх и в сторону. Когда мы добегаем до конца улицы, раздается еще один звук и земля под ногами поднимается. Базар встает на дыбы, и мы валимся с его спины. Рядом катятся тележки, фрукты, мусор, товары. Текут разноцветные реки, люди куда-то бегут с открытыми ртами, выпученными глазами. Ха-Джун тащит меня вперед. Из головы у него течет кровь, а лицо незнакомое и взрослое, мужское лицо.
Когда мы забегаем в китайский квартал, я вижу тетю, ее лицо тоже другое. Она кричит нам: «Скорее!» Хватает за одежду, и слышно, как трещит ткань. Мы залезаем в скворечник и сидим обнявшись. Тетя говорит, что случилось ужасное. Тетя говорит, что надо сидеть. Тетя говорит, что-то взорвалось рядом с подземным городом. Я оглядываюсь и вижу: в скворечнике не только мы. Но лица у всех другие, и я никого не узнаю. Мне кажется, что и у меня теперь другое лицо.
Через какое-то время к нам поднимается Ли и радуется, что мы целы. Он дает нам сладкие рисовые шарики, но в шариках соленые слезы. Ли говорит, что были взрывы рядом с подземным городом, сначала один, а через минуту – второй. Взрывы были в толпе, а потом началась давка. Ли думает, что взрывы устроили те, кто хочет убить базар. Ли говорит, что многие умерли, и ругает подземный город за то, что там нет счастливых людей.
Вокруг много слов, но я их почти не слышу. Я никогда не видела море, но мне кажется, оно такое же, как эти голоса. Я не понимаю ни единого слова.
– Диюй, Диюй, – говорит кто-то. – Яма ходит вниз, Яма ходит вверх.
– Мы скоро отсюда убежим, – шепчет тетя мне прямо в ухо. – Потерпи немного.
Базар будто шевелится, тихо скулит. Я встаю, раздвигаю шторы, смотрю вниз. Все выглядит по-другому. На другой земле сидит Кохэку и держит белые руки на коленях. По улице течет грязная вода, лежат брошенные ковры. Я вижу тени птиц, которые пролетают над нами. Я поднимаю голову, но небо пустое и тихое.
Я просыпаюсь по будильнику и иду чистить зубы. Через час мне в школу, а тетя едет торговать на ярмарку. Сегодня вечером у нас гости, и мы готовим праздничный стол. Сегодня вечером мы зовем всех, кого можем позвать.
В большом городе жизнь тихая и одинокая, поэтому я все еще пишу статьи для газеты. Когда становится слишком тихо – включаю музыку или телевизор. Раз в неделю ко мне приходит Ха-Джун и уносит газеты на базар. Он говорит, что все собираются вместе, читают и смотрят картинки. Когда кто-то не читает по-русски, то просто говорит то, о чем хочется говорить. Может быть, Ха-Джун все придумывает, чтобы мне не было грустно.
Но скоро и это закончится, потому что Ха-Джун тоже хочет уйти с базара. Он уже устроился на работу и копает траншеи. Он хочет заработать денег и снять себе комнату. Он хочет получить образование и купить себе костюм-тройку. Он хочет поговорить со мной о чем-то именно в костюме-тройке.
Больше всего я хочу вернуться, но я боюсь прийти на базар. Ночью я вижу, как он сворачивается в клубок и плачет. Кабаны, крысы, кроты гонят его в сторону, и базар прячется в темном лесу. Тетя говорит: раз было начало, должен быть конец.
Перед отъездом я зашла к Кохэку. Он сказал, что, если я хочу понять, как люблю базар, мне нужно уехать с базара. Он говорил что-то про любовь, про тоску и детство. Он говорил долго, то на японском, то на русском, то еще на каком-то языке. Я поняла очень мало. Тогда он махнул рукой и подарил мне чашу. Просил каждое утро пить из нее чай и думать о чем-то важном.
Зимовка
На теплотрассе у парка Кусково скоро зацветут одуванчики. Весна сюда приходит рано: земля нагретая, голая. Открытые канализационные люки похожи на барсучьи норы. Из одного люка торчит голова Левы, он по привычке засовывает отросшие усы за уши.
Вокруг люков зелено, прошлогодняя и новая трава вперемешку. Бегают мыши-полевки, выползают из-под камней жуки и дождевые черви. На березе рядом – птичьи кормушки из молочных пакетов. Это Егорыч пил молоко, а потом вырезал птичьи кормушки.
– Зима под землей длится дольше, – объясняет Егорыч. – Вот я и резал.
– Фьюить.
В начале зимы Егорыч не смог перевернуться на бок. Он нащупал в темноте свое тело, но оно потеряло чувствительность. Кожа напоминала старый сапог. В полусне почему-то казалось, что в животе поселились мыши.
Под закрытой крышкой люка всегда как с зажмуренными глазами. Кружатся черно-красные точки, мерещится темный тоннель. Где-то в щелке кирпичной стены спрятаны спички. Егорыч повернул голову и позвал спящего в другом углу Леву. Тот чиркнул спичкой, подсветил Егорычу ноги, живот, лицо.
Мышей не было, только привычное тело. Егорыч смотрел на подсвеченную снизу бороду Левы и думал почему-то об ангелах. Лева сказал: у тебя аллергия на что-нибудь, например на орехи. Егорыч не смог вспомнить, ел ли орехи когда-нибудь. Спичка погасла, Лева выдохнул, снова стало черно и тихо. Егорыч стукнул кулаком в стену, но никто ничего не услышал, не заметил, а он – почти не почувствовал.
Наутро все было как раньше, кроме левой ноги. Неделю Егорыч расхаживал ногу и закалялся снегом. На тихих березах сидели серые безымянные птицы. Водка не лезла в рот, от нее закрывалось горло. Егорыч закопал водку, перешел на молоко и творог. Ему еще в детдоме рассказывали, что там витамины (кальций). Егорыч тогда не слушался, он никого и никогда не слушался, но запоминал каждое слово.
К Новому году отнялась рука, стало тянуть в боку. Поясницу утром резало так, будто в нее кто-то вцепился зубами. Хотели вызвать врача, но Егорыч все равно убежал бы. Он всегда убегал, если кто-то решил ему сделать доброе.
– Цыц, – сказал Егорыч.
– Фьюить, фьюить.
Егорыч выглянул в щелочку между землей и люком, но ничего не увидел, кроме кусочка снега, ледяной травинки, крыла голубя или, может быть, утки.
Лева бросил водку от любви, так как дал обещание Марии. В начале зимы он гулял по теплотрассе и нашел несвежую газету. Лева сел на землю, раскинул ноги, начал читать. Часть газеты была испачкана, часть – покусана: видимо, птицы уже растаскали по своим. Лева поднял газету повыше, к солнцу, рассмотрел портрет красивой женщины, а еще – ее слова в ажурной рамочке.
«Мария, Тверь. Ищу порядочного мужчину для создания семьи. О себе: среднего возраста, среднего роста, средней полноты, высокого интеллекта…»
Больше всего Леве понравилась строчка про интеллект, а еще изящные руки Марии. Он не видел в жизни ни одной картины, но такие же пальцы рисуют художники, так подумал Лева. Он дал почитать газету Егорычу, и тот одобрил Марию. Но больше Егорыч заинтересовался статьей о бёрдвотчинге и советами знахарей.
– Из хорошей газеты каждый берет свое: и люди, и мыши, и птицы, – объяснил Лева.
Он отправил письмо с открыткой внутри и с пометкой: ответ не на дом, на ближайшую почту, до востребования. Через две недели пришел конверт, и в нем было не только письмо. Еще светлый, случайный волос, особенный запах и кое-что такое, что Лева не смог описать.
Егорыч увлекся бёрдвотчингом, особенно ему нравились снегири и дубоносы. В газете было написано: bird – птица, watch – смотреть.
– По-русски – птичничество, – додумал Егорыч. – Наблюдать за птицами, то есть птичничать.
– Фьюить.
– Кто здесь?
В черных ветках, белом снегу снегири – как зрелые яблоки, а у дубоносов смешные клювы.
У Егорыча внутри что-то успокоилось, ноги начали слушаться. Хотя один раз Егорыч птичничал и поймал себя на том, что не дышит. Когда-то он дышал просто так, а теперь нужно было думать. Казалось, если не стараться, то ничего не получится.
Егорыч лечился солнцем, снегом, землей, корой, березовым грибом. В птицах его удивляло, что они каждую весну начинают заново. Он ходил по лесу с растрепанной бородой, бледным лицом, опершись о палку. Находил потерянные перчатки, шапки, игрушки, украшал ими голые ветки.
Иногда останавливался у дерева и от усталости слегка дремал, свесив голову. Один раз его увидели дети и закричали, что Егорыч – леший. Егорычу это понравилось, он взял нож и начал делать из бревнышек фигурки каких-то неизвестных божков с клювами. У некоторых из этих божков в животах сидели божки поменьше. Егорыч хотел потом купить краски и раскрасить их клювы в красный, глаза – в зеленый.
Лева предложил Егорычу украсить божками шахту. Он вообще стал ухаживать за их местом, а еще ухаживать за собой. Шахту он называл спальней, вынес из нее три мешка мусора. Укоротил усы, помылся в сугробе, пожаловался на глупую татуировку. Подземным сверчкам дал кошачьи имена, а Егорыча именовал сожителем.
Лева ходил на почту, а Егорыч ходил за молочкой. Один раз у магазина к Егорычу подошла девочка в розовом комбинезоне. Она держала в руках палку, на которую был нанизан снежок. Указав на Егорыча палкой, она попросила показать ежей. Кто-то ей сказал, что они у Егорыча в карманах зимуют.
– Зимующих тревожить нельзя, – пошутил Егорыч. – Поэтому до первого одуванчика я не моюсь.
– Значит, ты точно леший. Потерянные варежки на ветки тоже вешаешь ты.
Егорыч влажно и громко закашлялся, чтобы девочка отошла подальше. Он и правда иногда чувствовал, что в куртке кто-то шевелится.
Егорыч засунул руку в карман, потом резко испуганно вытащил.
Мария и Лева договорились встретиться в марте, где-то в Твери, в тихом дворике. Лева начал писать стихи, но очень плохие. Егорыч попросил не читать стихи вслух, затыкал уши, говорил «ля-ля-ля». Но Марии нравилось, ей никогда не писали стихов.
В марте Егорыч птичничал, вернулся и не увидел Леву. Стоял какое-то время и смотрел на бутон одуванчика. Почему-то ему показалось, что Лева без предупреждения уехал в Тверь.
Но Лева выглянул из-за дерева бритым, в какой- то другой, непривычной одежде. Провел пальцами по пустым щекам и улыбнулся так, что стало видно зубы и удивительные ямочки на щеках.
– Да сколько же тебе лет?! – Егорыч схватился за уши. – Я думал, тебе как мне!
– Двадцать пять, – улыбнулся Лева.
– Курлы.
