Чрево кита

скачать книгу бесплатно

Чрево кита
Анна Кесарева

Роман – многосмысловой и многоступенчатый лабиринт, путь к себе, к самому потаённому внутри, который начинается довольно просто: героиня остаётся одна в мире. В мире, который теперь принадлежит ей одной. И где-то в недрах междустрочий, возможно, найдётся ответ на вопрос, что в этом мире и правда твоё, когда ты – свободен и безнаказан, неограничен и не сдерживаем никем?

Анна Кесарева

Чрево кита

Земля же была безвидна и пуста,

и тьма над бездною,

и Дух Божий носился над водою.

И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.

И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы.

…

И сказал Бог: да будет твердь посреди воды,

и да отделяет она воду от воды. И стало так.[1 - Быт. 1:1-5]

Меня всегда завораживало что-то, чего я не могла до конца постичь. Когда я впервые увидела воду, погрузилась в неё, то отчего-то громко плакала. Я не помню этого, ведь тогда меня крестили, и я была слишком маленькой, чтобы что-то понять. Я росла и постоянно искала что-то другое. Что-то, не связанное с водой. Это продолжалось неосознанно – по большей части не очень, пока однажды я не пересекла границу реальностей – так я это называю. Тогда я впервые увидела горы – вырывающиеся к небу хребты, по которым скользили облака. И с тех пор всегда стремилась только туда.

Может быть, это стало моей вавилонской башней, разрушившей, раздробившей меня на части, когда я потеряла свой собственный язык. Но я стояла у её подножия, когда стала своей собственной святой. Доля иронии, которая всегда была мне свойственна, часто спасала в моменты, когда всё, что я когда-либо знала, летело в бездну. Пожалуй, за этим же пряталось чувство яростной зависти к тем, кто никогда не летал. Я решила, что подтрунивать над собой – лучший способ избежать этой боли и излишней серьёзности к себе и миру. С ним мы так и не подружились до конца. Может быть, он всё-таки хотел, чтобы его воспринимали серьёзно? У меня и теперь нет ответа.

Осеннее солнце где-то слишком высоко, чтобы стать заметным. Осенью в этой полосе его практически не бывает видно. Город, в котором я живу, слишком низко, слишком далеко от неба и затянут дымкой много месяцев до весны.

Я сижу за кухонным столом, кручу калабас, холодный мате проскальзывает по пищеводу, напитываю ткани никотином, которого всё равно бесконечно мало. Да и всего сейчас, здесь, мало. Мало горизонта, мало пространства, мало самой себя. Как будто воздух улицы навалился на окна квартиры и чего-то от меня хочет, а я не умею его понять.

С тех пор как ранним утром мая два года назад я увидела снежные пики, всё остальное стало будто ненастоящим. Два года попыток приноровиться к старой жизни прошли словно во сне. В том сне, где есть что-то ещё, кто-то другой, кто бродит теперь по ущелью, камень из которого лежит на вымышленном алтаре полки, освобождённой от книг. К ней даже страшно подходить. Страшно, что не проснёшься. И ещё страшно от желания закончить всё это. В моей жизни совсем нет трагедии. Точнее, всё, что можно ею считать, я к такому не причисляю.

Просто что-то внутри устало.

Я пишу это и пытаюсь подбирать слова. Мне кажется, что всё это кто-то ещё прочитает, а малодушие хочется прятать. Я считаю, что это именно оно. И, наверное, не зря человечество его избегает, раз мы так разрослись, стали мобильными, умными и вечно движущимися, словно неугомонные атомы. Но религии провозгласили человека царём и властителем мира, обрекли на покаяние за собственное величие, за то, чем он, конечно же, никогда не был. Мир, наверное, уже никогда не остановится. И мы не остановимся. В лёгких вымышленных передышках, вдоль стен, раскрашенных в буквы витрин, в телах, которые вот-вот и устанут от нас. Но пока даже моё собственное тело как примерный рикша таскает туда-сюда растерянный разум, не спрашивает, не бросает меня посреди пути. Наверное, благодаря ему я всё ещё шатаюсь по улицам, возвращаюсь домой и задаюсь всеми этими бесполезными вопросами.

Стереть бы память.

Стереть бы себя с лица земли, из этого мира людей, где никак не нащупать смысла. Ибо тому, который мне был дарован тогда, здесь нет места.

Или мне всё-таки хватит сил протащить его сквозь пелену, которую я всегда выбираю из многих ясно вычерченных путей?

После того, как вершины гор последний раз растворялись в линии горизонта, а мои глаза были полны слёз, после того как я вернулась в привычный мир, в котором выросла и повзрослела, прошло немало времени. А я, однажды разучившись здесь жить, так и не смогла научиться заново. Иногда я вспоминаю тот августовский день, когда мы сидели на краю обрыва, и то физическое ощущение рубежа, абсолютной готовности истончиться, расшириться, вобрать в себя мир и отдаться ему навсегда – закончиться. И дурная мысль, неотступная, подбирающаяся к краю сна – может быть, тогда всё и правда закончилось?

Изо дня в день я смотрю на себя в зеркало, смотрю на своё тело, на лицо, дотрагиваюсь до кожи и словно не узнаю. Я не уверена в его существовании. Я каждый раз удивляюсь, когда зеркало отражает движения, которые я ощущаю мышцами. Это непременно какое-то помешательство, от которого лечат таблетками. И подчас, как правило, это бывает в середине дня, когда вокруг всё движется – люди, транспорт, птицы – я очень хочу позвонить доктору и попросить ту самую таблетку, чтобы стать нормальной. Чтобы не мучиться на лезвии иллюзий. Но как только сгущаются сумерки и мир останавливается, становится легче.

Но мир никогда не остановится.

…И когда семь громов проговорили голосами своими, я хотел было писать;

но услышал голос с неба, говорящий мне:

скрой, что говорили семь громов, и не пиши сего.[2 - Откр 10:4]

Солнце растапливало кожу, по телу образовывались капли, собирались в ложбине позвоночника, ветер трепал волосы, в глаза била пыль. Но она сидела не шелохнувшись, практически не смыкая покрасневших глаз, не отводя взгляда от горизонта. Руки дрожали. Всё тело пробивала невидимая дрожь.

Сколько прошло так времени? Солнце встало то ли два часа назад, то ли шесть. Очень хотелось воды. Жажда подступала, доводя до головокружения. Горизонт смещался в вертикаль. Рыжие блики мерцали между воспалённых век. Всего лишь протянуть руку к рюкзаку. Он тут, рядом. Где-то справа. Но ладони по-прежнему плотно стискивали голени, и дыхание будто останавливалось.

Нет, так дальше нельзя, нужно встать, нужно вернуться к машине, завести двигатель и доехать уже до какого-нибудь места, чтобы остановиться на ночлег по-человечески. «По-человечески» теперь вызвало саркастичную ухмылку. Даже сейчас механизмы привычной жизни не отступали. Наверное, даже лететь со скал она станет с каменным лицом, крича им, таким сильным и гордым, что всё в порядке, чтобы камни знали – она очень-очень сильная.

Очень.

Очень.

Оторвать глаз от горизонта оказалось сложнее, чем оторвать руки от лодыжек, нащупать в рюкзаке бутылку с водой, которая раскалилась на солнце и теперь напоминала парное молоко, которое когда-то она покупала за пять рублей и обменную стеклянную литровую банку в деревне. Лет этак двадцать назад. Несла её домой, через всю улицу, вверх, к дому. А сейчас подносила пластиковое горлышко к пересохшим губам, и вода, проливаясь сквозь раскалённую ссохшуюся и будто съёжившуюся от зноя гортань, стекала куда-то в глубину этого растерянного человеческого существа, брошенного собой где-то на дороге, собирающего в кулак остатки рассудка.

Запомнить бы этот полдень.

Записать его краски, его тягучее расползающееся вдаль тело, смешивающееся с землёй, раскалённым асфальтом, скрежетом пыли, учащающимся дыханием.

И вот разуму дали влагу. И разум понял, что будет жить.

Горизонт принял своё привычное положение.

Она откинулась назад, поймав спиной пару острых камней и поморщилась. Тело по-прежнему чувствует всё. И его необходимо куда-то нести.

Без смысла и уже какой-то цели. Или снова перевернуть небо в искажающуюся вертикаль, и остаться здесь до следующего пришествия.

Судя по всему, не так долго осталось. Вообще, обещался то ли пожар, то ли потоп. Но никак не вот такие игры. И если сейчас все остальные восемь миллиардов так же беспомощно слоняются по своим планетам, но Бог ещё больший шутник, чем когда-то казалось. Так и представляется это заседание на небесах: всем потенциальным отшельникам, не умеющим жить, а также страждущим уединения – подарить весь мир!

Добрые, добрые боги.

Она достала из заднего кармана смятую пачку, на минуту задумалась, открыла, достала одну сигарету, прикурила. Запах дыма казался слишком чуждым здесь. Он был кстати где-то там и тогда, когда хотелось сбежать от расспросов, от разговоров, сбросить внимание и настороженность словно пепел, просто остановиться где-то на улице, когда поток жизни нёс неизвестно куда, от дома к дому, от стола к столу, от мужчины к мужчине. Сигарета всегда давала двухминутную передышку. Но сейчас, судя по всему, в запасе есть целая вечность, и спешить уже некуда. Она поднесла к губам наполовину истлевшую в созвучной задумчивости сигарету. Какая горечь. Нет уж, сейчас это мост между той жизнью и этой, и отказаться от него всё равно что поджечь последнюю соединяющую нить. И в памяти снова всплыли пустые улицы мегаполиса, с его плотоядными горящими глазницами. А он и правда был похож на чудовище. И с людьми, и без них. Только они придавали ему какое-то ощущение смысла. А сейчас, на этой дороге, окружённой полем, и в них не было надобности.

Она лежала на спине, сощурив глаза, упираясь в синее-синее небо, ощущала, как кровь проскальзывает от капилляров к капиллярам, буквально чувствуя щекотку от этого бесконечного движения. Хотелось вскочить и бежать куда глаза глядят. И чтобы непременно шёл дождь, босые ноги скользили по траве, и одежда, насквозь промокшая, прилипала к горячему телу, стекая вместе с водой. Куда-то к ядру земли.

… только то, что имеете, держите, пока приду.[3 - Откр 2:25]

Чтобы обрести связь с реальностью, нужно удариться мизинцем об угол или держать за руку случайного человека, будто вы знакомы не больше суток и вместе удивляетесь этому миру. Даже если всё это только кажется. Словно жизнь, склонившись над вами, глотает неповторимый миг. И сейчас она подошла к столу, занимающему почти половину маленькой неуютной кухни, и ударила его со всей силы ногой. Ваза с цветами упала, крошки задрожали на его поверхности, и по телу разлилось горячее чувство существования.

Полдень, обычное дело последних лет – не высовываться на улицу раньше сгущающихся сумерек, попуская время мимо словно шальные пули – его свист около виска иногда был почти различим. Но вчера вечер не звал выйти. Она ходила из угла в угол, лежала с ноутбуком на кровати, что-то печатала, закусив губу и надолго зарывая глаза, выходила из подъезда курить раз десять и еще столько же – высунувшись из окна, где чуть больше метра отделяло ее от прохожих. Для склонных к интроверсии, а она причисляла себя именно к таким, это был довольно отчаянный шаг, то самое пограничное между тем, людским, миром и этим – за стеклом и стенами, которое официально считалось домом. Спать настолько не хотелось и хотелось одновременно, что мысли непроизвольно ползали по склянке успокоительного. Ни от чего, просто так. Но терять сознание и его цепкость не хотелось. Цепкость эта была самым верным костылём одуревшему телу, которое не знало, куда себя приютить. Абсолютно бессмысленные часы.

Она подняла вазу, смахнула в ведро рассыпавшиеся листья, помыла кружки, которыми был завален стол. Остановилась, прислушиваясь, как остатки воды из раковины стекают по пищеводу канализации. Тишина. Та чужеродная, которую города отторгают за десятки километров, отпугивают вечными огнями, скрывающими звёзды. Сев на холодный пол, она зажмурилась. Учащающийся пульс словно чувствовал то, что ещё не впустил разум. Сердце всегда быстрее реагирует на пустоту. И сейчас, с каждой секундой, кровь всё сильнее гналась по телу, наматывая круги, почти крича. Она открыла глаза, поднялась, нащупав пачку сигарет в кармане, и, сунув ноги в уличные кеды, по привычке смяв пятку, торопливо вышла из подъезда. Дверь захлопнулась жёстким металлическим скрежетом.

Солнце карабкалось по соседним крышам, раздираемое на части густыми многолетними зарослями вокруг домов. Двинувшись вперёд по улице, завернув в маленький проулок, протиснувшись мимо набросанных на парковке машин, она вышла на скромную копию проспекта. В том районе это была почти площадь, где трамваи и автобусы с рассвета и далеко за полночь кружили изо дня в день.

И – пустота. Вокруг. Кругом.

Никто не бежал к автобусам, стоявшим, словно выжидающим начала движение. Ни одного звука. Ни одного голоса. Никто не высовывался из окон. На улице вообще никого не было.

Тело передёрнуло, сердце забилось быстрее. Она подошла к магазину на углу и, поднявшись по ступеням, заглянула сквозь автоматические двери. Они почти бесшумно раздвинулись перед ней, и приятная прохлада кондиционируемого помещения ударила в лицо, обволокла мурашки, разбежавшиеся по телу. Гул технического оснащения изнутри смешивался с нарастающим шумом ветра снаружи. И опять ни души. Она достала из кармана телефон и посмотрела на время: близился час дня. Наверное, она немного сошла с ума. Все эти бездельные дни и дурной разум последних месяцев и так постоянно смешивали сон и явь, настолько, что было не различить.

И тошнота подступала откуда-то из лёгких или сердца, игнорируя пищевод, рассыпалась колкостью под рёбрами, словно во сне.

В жизни страх сковывает иначе. Лишь на несколько секунд, а потом ты что-то непременно делаешь – взрываешься или бежишь. Теперь же он был каким-то ласковым и ровным, топящим в цистерне с кислотой любую попытку мысли.

– Надо было всё-таки выпить снотворное. – пронеслась мысль. Что-то покрепче, конечно, было бы лучше. Наверное.

Застыв у стеклянных дверей, которые не дождались шагов и закрылись, она вдруг увидела себя – смазанное отражение в пыльном стекле. Тёмные круги под глазами усугублялись искажением, делали лицо отвратительным. Волосы лежали как попало. Пижама с дыркой на плече эффектно дополняла образ только вылезшей из склепа. Пыль и разводы стекла теперь растекались по отражённому телу. Какое-то уверенное и спокойное тепло обволокло её изнутри, и, если бы глаза не цепляли фигуру в отражении, она бы, обмякнув, свалилась мешком на ступеньки. Собственный взгляд держал крепче неподатливого скелета. Оторвать его оказалось много тяжелее, чем двинуть ногами.

Что-то сошло с орбиты – она или что-то другое. Один из снов, которые забываются через полчаса пробуждения, сливаются с перекатывающимися минутами не успевшего начаться дня, подходящего к концу, готового смениться другим – таким же. Ей показалось, что она больше не может дышать. Ком в горле разросся словно опухоль, едкая, злокачественная, готовая убить в любой момент, но только лишь тянущая время в каком-то садистском живом наслаждении. Беспомощно оглянувшись вокруг, она снова взглянула на себя, но резко отвернулась, словно церберы собственных размытых в отражении пыльного стекла глаз могли уничтожить её. Страх смешался с бредом, преследовавшим все последние месяцы – она не чувствовала себя телом, она вынуждена была носить его везде, таскать за собой от стены к стене, от улицы к улице, но не ощущала его плотности. И вот теперь это тело в полдень, в огромном мегаполисе словно не имело конкурентов на существование. И это именно бред.

Она взяла в руки телефон и уставилась в список вызовов. Сложный выбор – кому звонить на грани безумия?

Один за другим длинные бесконечные гудки.

Один, другой, третий. Дальше – черта. Оставались те, кто в мирное время не имел права появиться на горизонте.

И снова длинные гудки. Словно все резко заснули в будний полдень или выключили звуковые сигналы. Или и то, и другое. И что-то ещё.

Резко завыла сигнализация, разрезав тишину и вспугнув стаю голубей на углу дома. Ночью прошёл дождь и лужи ещё не успели высохнуть. Птицы пили воду, чистили перья, стоя по свои птичьи лодыжки в воде. И когда они взметнулись вверх, сотни мелких брызг их крыльев опустились мелкими каплями на лицо. Её кинуло в жар, такой же, как однажды она вылетела на обгон на встречную полосу и едва ушла от столкновения – вопрос лишь пары метров. Это вывело её из оцепенения, и, движимая скорым избавлением становящегося по своим местам мира, она побежала в сторону звука.

Во дворе, где ютились машины, наставленные вкривь и вкось, одна из них мигала и вопила, а метрах в трёх сидел, словно только что переживший страшный удар и постаревший на несколько лет, ошарашенный дворовый кот.

Кажется, она тоже постарела на несколько лет. Она подошла к автомобилю, осыпанному начинающими желтеть мелкими листьями – июль самый нечестный, притворяется жизнью, теплом и летом, но на самом деле он – начало смерти и конца.

Сирена не умолкала, и она изо всех сил начала пинать нагретое под солнцем железо, пока боль в пальцах ног и щиколотках не заставила её остановиться и сползти на землю, прислонившись взмокшей спиной к тёплому красному боку автомобиля. Очень хотелось пить, разгорячённое тело требовало воды и тени. Но она не двинулась с места и дрожащими пальцами сунула в рот сигарету. Её трясло всем телом, и зажигалка сработала раза с десятого.

Она жадно курила, сидя на земле, прислонившись спиной к нагретому бамперу. Когда горячечный озноб начал отступать, вместо него пришло отупение и дикая слабость. Сигнализация смолкла. И наконец-то наступила тишина, позволившая собрать себя в кулак и поднять.

Пройдя, не оглядываясь по сторонам, к дому, неуверенно на автомате набрав код домофона, она вползла в квартиру и заперлась на оба замка. Прошла в кухню и комнату и закрыла форточки, оставив с собой только шлепки голых ступней по холодному полу – стоптанные кеды остались валяться где-то на улице, то ли слетевшие, то ли сброшенные. Песчинки асфальта впивались в ступни, хрустели, открываясь и оставаясь на холодном полу. Открыв кран в ванной, она уставилась на прочный поток воды, сталкивающийся с эмалью, рикошетом бьющий в лицо горячими каплями. Пар поднимался к потолку, остывая на стенах мелкими ручейками.

Чтобы обрести связь с реальностью, нужно удариться мизинцем об угол. Или держать за руку случайного человека. Будто вы знакомы не больше суток. Вместе. Удивляетесь. Этому. Миру.

Телефон высвечивает два часа дня, начало третьего. Телефон не сдох и продолжает работать. Есть ещё часов шесть до наступления сумерек. Нужно непременно выйти из дома. Уйти из него. Вырваться. Если не сделать этого сейчас, то, наверное, никогда не наберёшься сил. Можно ударить ещё что-нибудь. Или раскурочить дом полностью, чтобы уже точно сюда не вернуться.

Она подошла к зеркальному шкафу. Солнечный свет проскальзывал сквозь жалюзи, расплывался по деревянным поверхностям, исполосовав и её лицо, так плотно прижавшееся к зеркалу, что ничего больше не было видно, кроме искрящейся радужки серо-зелёного цвета. Рука двинулась вдоль тела словно чужая, и, спустившись до кармана, нащупала рукоятку ножа. Того самого, которым царапала имя на осколке скалы. Когда-то. Давно. Задержав дыхание, она подняла руку, зажмурилась и всадила погнутое на конце лезвие в зеркало сантиметрах в тридцати выше взлохмаченных волос. Вместо ожидаемого громкого звона раздался скрежет, затем пара секунд тишины, в которые показалось – ничего не будет и ничего не было – и на неё посыпалось стекло. Оно царапало скулы, застревало в волосах, впивалось в плечи и голые ступни, скользя по ключицам под майку. Кровь маленькими ручейками потекла по шее, груди, скатывалась к животу, пропитывая собой белый хлопок.

Она открыла глаза. Прямо напротив её лица остался целым неровный кусок, из которого на неё смотрел воспалённый, слезящийся глаз, а слева от него краснела тонкая полоска с мерцающим в солнечных полосах кусочком кожи.

И никакой боли.

Ворожеи не оставляй в живых…[4 - Исход, Гл.22 ст 18]

Восьмидесятилитровый рюкзак стоял в коридоре уже несколько недель, и мысль, чтобы его убрать, будто бы спрятать от глаз, казалась всё это время какой-то совершенно дикой. То, как он там стоял, наполовину разобранный, как мешал открывать входную дверь, и одним своим существованием говорил «нет, ты была там» точно так же как камень, подобранный где-то в скалах, когда ещё ничто не предвещало, что тот, кто вёл её туда, станет безумным наваждением на долгие месяцы, то, как она сжимала этот камень до вмятин на ладони, глядя в окно на проходящих мимо людей, на десятки и десятки чужих лиц, как до последнего не трогала свёрток с уже засохшими мелкими цветами – всё это было неотступной тенью существующей жизни, к которой уже не было возможности вернуться. Не было возможности забыть.

Когда она проходила лечение в клинике, то вычёркивала дни в нарисованном собственной рукой календаре. А когда уехала туда, дни не делились. Она не помнила даты, не обращала на них внимания. Просто уходило Солнце, приходила Луна, она ложилась на свою подушку и засыпала. И приходил новый день словно новая жизнь, не перемежающаяся с прошлым. С возвращением, с самого первого шага прочь, она гнала день, гнала ночь, гнала неуправляемые светила двигаться быстрее. И где-то внутри разрасталась уверенность – так или иначе она вернётся, хоть пешком, хоть на диких псах, чего бы это ни стоило, что бы её ни ждало там. Она чувствовала себя одной лишь тенью, все эти месяцы её видели, к ней прикасались, обращались по имени, но к чему-то иному, к чему-то, что для соблюдения приличий мира, сохранило форму человека. Рюкзак говорил о том, что она может всё. Что она в любой момент закидывает его на спину и уходит – в каком угодно направлении.

Но она не двигается с места день за днём. И откидывает голову, чтобы слёзы не выпадали из глаз. Они здесь невозможны, им здесь нет места. Здесь – только сон, передышка от едкости прилипающего мира. Этот затянувшийся сон, сведённый до отражения глаз в разбитом зеркале.

Если кто согрешит тем, что слышал голос проклятия

и был свидетелем,

или видел, или знал, но не объявил,

то он понесёт на себе грех[5 - Левит 5 стих 1]

Дверь подъезда запищала. Она придержала её рукой, медленно открывая. На плече громоздился рюкзак, через плечо перекинута сумка. Вещи, хаотично выбранные и попадающие под смысл «первой необходимости». Камни. Засохшие цветы в свёртке бумаги.

Тишина оглушала. Ветер гонял пыль по дороге, над дверью подъезда напротив раздражающе мерцал фонарь, нарушая все дневные нормы.

Шаг.

Ещё один.

И ещё. Железная дверь за спиной грохнула, прилипла магнитом. Она обернулась, сделала несколько неуверенных шагов назад. Дрожащий указательный палец набрал код. Дверь запищала, магнит вытолкнул её вперёд на сантиметр. Она прерывисто выдохнула, развернулась и пошла к машине, не оглядываясь. Тело трясло, она не сразу нащупала ключ в кармане и уже испугалась, что придётся возвращаться. Но быстро нашла, открыла заднюю дверь, кинула рюкзак и запрыгнула на водительское сиденье. Двигатель заурчал. Она нажала кнопку включения диска, и из динамиков запел хоть какой-то человеческий голос. Слишком знакомый и чужой. С этим единственным диском она проехала тысячи километров. Теперь он словно ослаблял хватку на глотке реальности. Она заблокировала двери, пристегнулась, выключила музыку и, зацепив зеркалом соседний мерседес, выехала с парковки. Мысль оставить номер быстро испарилась. Однажды она уже двинула тут при ночном развороте кому-то в бок, так и ничего не случилось.

Узкая дорога с односторонним движением вывела к перекрёстку. Светофор горел красным. Она остановилась. Оглянулась в сторону входа метро. Там обычно сидели на ступеньках бедные и пьяные люди, выпрашивающие на выпивку даже лёжа и во сне. Никого не было. Никто не спускался и не поднимался. Желание опуститься под землю было очень сильным, она даже дёрнула руль вправо в намерении припарковаться, но передумала и рванула вперёд, не дожидаясь переключения светофора на зелёный.

Она ехала наобум, краем глаза наблюдая, как исчезает под колёсами разделительная полоса, направляясь по памяти в центр города. Хотя с каждым мелькающим в зеркале заднего вида перекрёстком сомнений оставалось всё меньше. А где-то внутри их не было вообще. Это был самый странный из снов, с ним мог бы соперничать тот юношеский, когда дом разрушила гигантская анаконда, а сама она висела из последних сил над бездной, хватаясь за уцелевший кусок бетонной плиты, а вокруг стоял то ли плотный болотный туман, то ли пожар, то ли рассвет. Она много раз выходила из снов от испуга, или что-то постороннее обрывало их, оставляя в памяти разрозненные куски, от которых не оставалось и следа спустя несколько минут пробуждения и первых движений тела. И только года два назад она стала пробовать задержаться подольше – досмотреть или оглянуться и запомнить, или добраться в последние секунды до чего-то, возможно, упущенного. Если сейчас именно тот случай, значит, вся эта боль, весь этот ужас… Она чувствовала, что дышит ровно. Всё это проносилось в голове доли секунды. И теперь, обратившись к телу и пустым улицам, которые бесконечным лабиринтом забирались в кольцо, она решила, что есть шанс влезть прочнее во все это, присмотреться, выудить что-то из разбитого на осколки содержимого черепа. Но если попытаться рассеять сон, выйти, перейти на бег, закричать…

Тишина снаружи казалась неподъёмной. Гула двигателя и хруста колёс по раскалённому асфальту не хватало, чтобы разбить её. Они также не давали поддаться и раствориться. Хотелось остановиться, выйти, но что-то сковало тело, руки прилипли в мёртвой хватке руля. Стало тяжело дышать. Солнце слепило всё сильнее, улицы одна за другой пошли зелёными расплывчатыми пятнами.

Крик. Нужен крик.

Кричи же. Кричи.

Горло сдавливало так, что не вырывался даже хрип, глаза вылезали из орбит, словно кто-то крепко схватил за шею. В голове проскользнула мысль про панические атаки, которые муссировались в сетях, в последнее время очень многие делали ставки на исцеление души, каждый третий был психологом, каждый десятый – почти шаманом. Но ни одна из многочисленных попыток копаться в человеческих душах не увенчивалась успехом. Она сама не могла отчего-то отпустить вожжи контроля и сделать что-то максимально тупое и простое. Исчеркать лист по заданию психотерапевта.

– Исчеркать. Лист. Твою мать.

Можно я лучше что-нибудь нарисую? Но только не заставляйте делать это что-то хаосообразное, неидеальное. Да, я потом его выброшу, порву. Но это же невыносимо. Транслировать бессмыслицу, о боже, нет. Я пойду в церковь, я пойду на йогу, брошу курить и начну бегать по утрам, только не черкать на листе. Перед посторонним человеком.

Мрак в машине. Только свет фонаря. Вырванный из тетради лист. Что черкать? Как черкать?

– Я не умею. Я не могу. – «Помогите мне, ну помогите же…!»

Она изобразила тогда колючий заострённый по вершинам и впадинам хаос, обернула его в круг, а затем в сужающуюся спираль с резким выпадом на конце. И неясно было, что сработало – время или этот манёвр.

Теперь она вдавила тормоз, запутавшись в собственных ногах. И всё прекратилось. Это секундное помешательство было похоже на пробуждение – когда ты вот-вот умрёшь, но, подскакивая на постели, нащупываешь лишь темноту комнаты, исполосованную пробивающимся светом уличных фонарей. Но теперь лишь хватка ослабла, и шея казалась существующей где-то сама по себе, ярче выделяясь на фоне тела. Она сделала глубокий вдох, за которым последовал свистящий выдох. Дома и улицы по-прежнему стояли вокруг, в приоткрытое окно ветер задувал жаркий воздух, пропитанный пылью, оседающей на губах.

«Я не хочу. Меня нет. Меня нет. Забери меня. Исчезнуть. Сотри. Сотри. Не понимаю. Не хочу. Господи. Господи. Господи».

Телефон бессильно валялся на пассажирском сидении, бесполезный, способный выдавать только набор ненужных фраз. Она представила, как где-то сейчас её тело, истыканное трубками, лежит на больничной койке, а вокруг белые холодные стены. И это, наверное, должно было быть так. Наверное, сейчас веки подрагивают, подавая признаки жизни, признаки того, что ещё не кончено. Умереть здесь, чтобы выйти отсюда. Один взгляд в зеркало говорил намного больше о реальности. Кровь, подсыхающая на лице и руках, едкая пыль, впивающаяся в свежие раны – они теперь стали ответом.

Идёт ветер к югу, и переходит к северу,