скачать книгу бесплатно
Но и там все выглядело так же, как она оставила прошлым вечером. Посуда, вымытая после ужина, стояла на сушилке. Мешок с пластиковыми отходами лежал на полу и ждал, когда она придет и отнесет его к мусоропроводу по пути к машине. Дверь в кладовку она открыла скорее просто для успокоения.
После этого включила свет в ванной и увидела, что брошенные вчера на пол трусы остались на своем месте, а штора в ванне задернута. Она сама ее задернула или там кто-то был в этот момент?
Приготовившись нанести удар трубой от пылесоса, подошла и отдернула штору.
Там никого не было.
Может, она действительно случайно сделала селфи во сне? Это бы ее не удивило. С тех пор как у нее появился новый телефон с фронтальной камерой, она сделала целую кучу селфи. Ей даже начали приходить предупреждения о том, что свободное место в телефоне заканчивается. Вероятно, у всего этого должно быть какое-то разумное объяснение. Скорее всего, она настолько переживала из-за предстоящего совещания, что любовь к фотографированию себя приняла размеры настоящего помешательства.
Пульс наконец начал приходить в норму. Немного успокоившись, она отложила трубу от пылесоса, сняла футболку и залезла в ванну. Задернув штору, включила воду и подождала с переключением на душ до тех пор, пока вода не нагрелась до нужной температуры.
Ей нравилось принимать душ с горячей водой, поэтому она повернула кран в нужную сторону. Она могла стоять под горячими струями сколько угодно, а сегодня утром именно этого ей больше всего и хотелось. Казалось, будто каждая капля смывала с ее тела оставшееся беспокойство.
Она выключила воду и хорошенько вытерлась, прежде чем вылезла из ванны. Зеркало, как обычно, запотело, и несмотря на то, что делать этого не стоило, она протерла его полотенцем.
Послышался такой громкий крик, что в ушах зазвенело. Нечеловеческий вопль, как будто из ниоткуда. Только спустя несколько мгновений она поняла, что вопила сама. Теперь крик будто замер. А зеркало снова начало запотевать, делая изображение все более размытым.
Несмотря на это, там можно было увидеть, что большая часть ее челки была отрезана.
2
В ЭТОМ ТВОЯ вина…
Звук летящей пули напомнил ему свист стрелы. Ни треска, ни шороха, только бесшумно раздвигающийся перед ней воздух. Звук был отдаленно похож на тихий хлопок при открытии новой тубы с теннисными мячами.
Все это…
Матильда, его дочь, схватилась за живот и с ужасом смотрела на темно-красное пятно, которое все увеличивалось на ее футболке. Растерянность во взгляде и руки в крови, когда она падала на белый ковер.
Твоя и больше ничья…
Все произошло чудовищно быстро, и все же Фабиан Риск и сейчас мог представить перед собой кадр за кадром всю картину событий.
Свои руки, в которых, наконец, оказался пистолет. Спущенный курок. Кровь, сочившуюся из раны на лбу нападавшего. Осознание того, что все кончено. Слишком поздно. И, наконец, слова сына, которые будут преследовать его всю жизнь.
Слова о том, что это он во всем виноват. Он один.
И это была чистая правда.
Выстрел, забравший жизнь Матильды, оказался полной неожиданностью, несмотря на все предупреждения, которые он получал. Он проигнорировал их все и торопился закончить расследование, абсолютно не думая о последствиях.
Теперь он сидел в первом ряду с Теодором с одной стороны и Соней с другой. На нем был темный костюм, который он не надевал с тех пор, как присутствовал на похоронах датчанки Метте Луизе Рисгор в церкви Леллинге два года назад. Только на этот раз его собственная дочь лежала в детском, непривычно коротком гробу под венками из живых цветов.
Но чувство вины было таким же сильным, как и в тот раз.
Его вины.
Рядом с ним плакала Соня, а с другой стороны было слышно, как Теодор пытался сдерживать рыдания. Сам он ничего не чувствовал. Казалось, что он израсходовал все эмоции в постоянно сменявших друг друга переходах от надежды к отчаянию, в которых пребывали они с Соней последние четыре недели, дежуря в больнице у дочери.
Его дочь была убита прямо у него на глазах, а все, что он чувствовал сейчас, – стресс от того, что ни чувств, ни эмоций внутри не осталось. Он не слышал слова священника. Они словно кружились вокруг него и сливались воедино, несмотря на микрофон и динамики.
– Ты же знаешь, что это твоя вина?
Голос был таким тихим, что было непонятно, откуда он послышался. Он повернулся к Теодору.
– Извини, что ты сказал?
– У тебя со слухом плохо? Я сказал, что это твоя вина! – Теодор заговорил так громко, что священник умолк.
– Теодор, не сейчас, – выдавил он из себя. – Мы поговорим об этом позже.
– Почему это? – спросила уже Соня, и теперь все собравшиеся слушали их разговор. – Уже слишком поздно. Ты вообще ничего не понял? Нашей дочери больше нет.
Она разрыдалась.
– Соня, пожалуйста… – Фабиан обнял жену, но она убрала от себя его руки.
– Тео прав. В этом только ты виноват!
– Именно! Так что даже не пытайся оправдаться, – послышался еще один голос за его спиной.
Он обернулся и увидел, что это была его начальница, Астрид Тувессон, сидевшая вместе с коллегами – Ингваром Муландером, Утесом и Ирен Лильей. Он хотел было сказать, что ей не стоит вмешиваться в их дела, но его прервали звуки органа, который начал играть следующий псалом, после чего все собравшиеся встали и начали петь.
Сам он был не в силах встать и остался сидеть, блуждая взглядом по всем окружавшим его людям. Пели все, кроме Муландера. Он лишь шевелил губами. Казалось, он что-то говорил. Может, он пытался что-то сказать ему?
Фабиан показал на себя. Муландер кивнул, наклонился и прошептал прямо ему в ухо:
– Перестань.
– Что перестать? – переспросил Фабиан.
– Перестань пытаться кому-то что-то доказать. Ты никогда не сможешь этого сделать. – Муландер высунул язык и изобразил повешенного, а потом рассмеялся. Его смех заглушил микрофон священника.
***
Фабиан все глубже погружался в состояние тревоги. Какое-то назойливое пиканье заставило его наконец открыть глаза и осознать, что он находится не в церкви, а в больнице, в палате, в которой они с Соней по очереди дежурили последний месяц. Единственным, что он не узнавал, была грязно-белая штора, которая загораживала от него кровать Матильды.
С той стороны послышались голоса, и он поднялся с кресла, отодвинул штору, и увидел, как одна из трех медсестер нажимает на кнопки пищащего измерительного прибора. Две другие медсестры стояли рядом с кроватью, контролируя пульс Матильды и проверяя зрачки.
– Что произошло? – спросил он, но не получил ответа. – Извините, кто-нибудь может мне объяснить, что здесь, черт возьми, происходит?!
Внезапно пиканье прекратилось, и наступила давящая тишина. Медсестры обменялись взглядами, и Фабиан пытался понять по их лицам, контролировали ли они ситуацию.
И вдруг Матильда закашлялась и открыла глаза. Его любимая малышка, которая была в коме целую вечность, наконец открыла глаза и с недоумением смотрела по сторонам. Из его глаз побежали слезы. Они как будто ждали нужного момента, чтобы выплеснуть всю боль, копившуюся у него в груди.
– Привет, Матильда. Как ты себя чувствуешь? – спросила одна из медсестер, улыбнувшись девочке.
Матильда посмотрела на женщин, но ничего не ответила.
– Матильда, ты проснулась! – Фабиан подошел к кровати и взял ее за руку. – Ты проснулась! Ты понимаешь это? Ты выжила. – Он обернулся к одной из медсестер. – Это ведь правда? Теперь она поправится?
– Обязательно, – сказала женщина, а две другие согласно закивали. – Все показатели на это указывают.
– Слышишь, Матильда? Все будет хорошо! – Он погладил ее по щеке, но она отвернулась. – Матильда, что такое? Ты разве не слышала? Ты поправишься!
Девочка покачала головой. Она была готова расплакаться в любой момент.
3
Инспектор Ирен Лилья все еще ощущала пульсирующую волну удовольствия внизу живота. Она надела шлем, села на свой недавно полученный из ремонта «Дукати» и умчалась прочь, быстро переезжая лежачих полицейских. Только благодаря совершенно фантастическому примирительному сексу она до сих пор не бросила Хампуса. Лишь в такие моменты он был невероятно страстным и в то же время нежным и заботливым.
Но скандалили они все чаще. О чем бы они ни говорили, ссора все время случалась, рано или поздно. Не имело значения то, что в целом они были единого мнения о чем-то, во время спора они все равно находились по разные стороны баррикад, даже если это касалось того, о чем она думала давно.
В общем-то, Хампус не был алкоголиком, но количество коктейлей по выходным все увеличивалось, а банка пива грозила стать естественным продолжением его правой руки, как только он приходил с работы.
Конечно, алкоголь помогал пробуждать в нем страсть, но, когда она начала выливать в раковину одну банку пива за другой, его темперамент открылся с совершенно новой стороны.
Он никогда не бил ее, но вчера вечером она в первый раз серьезно испугалась за свою жизнь. Ярость в глазах, когда она, несмотря на его протесты, вылила еще одну банку, заставила ее всерьез задуматься над тем, чтобы раз и навсегда уйти от него.
Телефонный звонок застал ее на пути в полицейское управление Хельсингборга. Только что она мечтала о целых тридцати минутах одиночества в компании «Дукати». Но ее мечта быстро разбилась о суровую реальность: в Бьюве по пути в школу пропал одиннадцатилетний сирийский мальчик. Новость не оставила ей выбора.
Обгоняя «Приус», который упрямо соблюдал положенный скоростной режим, она думала о том, что, если бы мальчик был шведом, она могла бы спокойно оставить это дело обычным полицейским. Они наверняка выяснили бы, что ребенок просто прогуливал уроки и потихоньку курил где-нибудь в кустах с другом.
Но после жестокого убийства в соседнем районе Клиппа, которое произошло двадцать лет назад, проявления расизма и ксенофобии встречались все чаще и чаще. Тогда неонацист Пьер Юнггрен, со свастикой на руке и ножом-бабочкой в кармане, случайно увидел темнокожего Герарда Гбейо, догнал и зарезал его прямо на улице.
Конечно во всей Швеции есть неонацисты и правые экстремисты, но именно в Сконе их точно больше всего. Муниципальные политики, конечно, могут пытаться замазать расистский штамп и сколько угодно говорить о Сконе как о самой зеленой провинции Швеции. И тем не менее, провинция была скорее самой темнокожей, согласно опросам общественного мнения.
Сама она была с этим абсолютно согласна, и когда Хампус обрадовал ее в день рождения подписанным договором купли-продажи, она просто пришла в бешенство. Дом находился в Персторпе, но для нее не было большой разницы. Одна только мысль о переезде на деревенскую улицу, где все ходят в носках без пятки, поднимают флаг Сконе и считают растущую иммиграцию самой большой угрозой для нации, могла испортить ей настроение.
К тому же она вообще никогда не хотела покупать дом, и тот факт, что Хампус хотел выставить выплаченный им задаток как подарок, вывел ее из себя еще больше. Он сделал все у нее за спиной и просто поставил перед фактом, по сути осуществляя собственную мечту о доме с большим садом.
С тех пор прошел год, и она злилась уже не так сильно, хотя этот одноэтажный красный дом до сих пор оставался одним из самых безвкусных зданий, которые она когда-либо видела. Не стало лучше и от того, что Хампус как ненормальный носился с садовыми ножницами и в конце концов придал каждому кусту можжевельника форму шара, а в некоторых особенно неудачных случаях – мужского полового органа.
Тем не менее, соседи по улице оказались очень милыми людьми, хотя она видела их крайне редко. Она не заметила никого в старомодных носках без пятки, и ей не пришлось слушать всякую чушь о «понаехавших». Персторп оказался одним из немногих районов, где деятельность правых экстремистов пошла на спад в последние годы. Какова была ситуация в Бьюве, она не знала, хотя скорее всего ненамного хуже, чем в Шебо, Треллеборге или Ландскруне.
И все же на Гуннарторпсвэген она свернула, ощущая некоторое беспокойство. Припарковав мотоцикл у заезда на улицу Винтергатан, она направилась к белому трехэтажному зданию.
Все было спокойно. Мужчина в спортивных штанах и черной толстовке, стоявший у фонарного столба, говорил по-арабски по телефону, ожидая, пока собака на поводке закончит свои дела. Еще дальше переходил дорогу долговязый мужчина, он обогнал молодую маму с коляской. Скорее всего, направлялся в торговый центр «Бьюв», который без особых усилий выиграл бы конкурс на самое унылое место в Швеции.
Вход белого цвета с разноцветными точками, как будто художник специально разбрызгал краски. Скорее всего, для того, чтобы, даже будучи свежевыкрашенными, стены выглядели немного грязноватыми. На доске – примерно одинаковое количество шведских и иностранных фамилий.
Муниф Ганем, так звали мальчика, жил на самом верхнем, третьем этаже вместе с Аймаром, Аденой, Басселем, Джоди, Ранимом, Розаритой и Низаром. По крайней мере, именно эти имена были написаны на двери с помощью сплавленных бусин разного цвета.
Ирен несколько раз позвонила в дверной звонок, но реакции не последовало. Тогда она открыла дверь и вошла в прихожую, в которой был хаос из обуви и одежды. В одной из дальних комнат послышались возмущенные голоса вперемешку с плачем и рыданиями.
Родители сидели за обеденным столом в загроможденной вещами и посудой кухне. Мать, в длинном темном платье и сиреневой шали, закрывавшей все, кроме лица, плакала, несмотря на все попытки мужчины утешить ее. На столе среди нарезки, сока и прочих остатков от завтрака лежало несколько карт Таро, а на одеяле на полу малыш играл с набором кухонных принадлежностей.
– Здравствуйте. Вы, должно быть, из полиции?
Лилья обернулась и увидела женщину лет шестидесяти пяти с седыми, коротко стриженными волосами, энергично вошедшую в кухню.
– Ингрид Самуэльссон, – представилась она, протянув руку. – Это я позвонила в полицию и подала заявление. Я живу в квартире напротив.
– Тогда не могли бы вы рассказать, что же произошло?
Женщина обменялась взглядом с матерью мальчика, которая кивнула ей.
– Пол девятого ко мне пришла Адена, она была очень обеспокоена. Учитель Мунифа позвонил ей и спросил, почему мальчик не пришел в школу.
– А почему вы решили, что с ним случилось что-то серьезное? Может быть, он просто прогуливает школу?
– Прогуливать? Я не понимать, – сказала мать, пытаясь успокоиться.
– Она имеет в виду, что Муниф мог просто не пойти в школу.
Мама мальчика, казалось, не поняла, о чем речь.
– Но Муниф никогда… Он очень хорошо учится. Ему там очень весело.
Женщина кивнула и снова повернулась к Лилье.
– Адена права. Я тоже в этом уверена, так как сама работала учительницей и иногда помогаю ему с домашним заданием.
– Я понимаю. Но ему же всего одиннадцать. Может, он просто заигрался где-то с другом и забыл о времени?
– Карты говорят о другом, – сказала мама мальчика.
– Какие карты?
– Карты на столе. – Мама мальчика указала на карту, на которой был изображен скелет, одетый в рваную черную монашескую рясу. – Они говорят, произошло что-то ужасное. – Она закрыла лицо руками, сдерживая рыдания.
– Я правильно поняла, вы позвонили в полицию потому, что карты показали…
– Простите, я могу сказать одну вещь? – перебила ее пожилая женщина, встав между Лильей и матерью Мунифа. – Если честно, то я тоже не думаю, что произошло что-то ужасное. Ваше предположение вполне верное – он ходил в школу в сопровождении Самиры из соседнего дома. А она может и хорошая девочка, но думает о чем угодно, только не об уроках.
– И все же вы позвонили в полицию. Как будто нам больше нечем заняться.
– А что мне было делать? Она была крайне взволнована. Вы же сами видите. – Женщина обернулась и показала на маму мальчика, тихо плакавшую в стороне.
– Мы даем им крышу над головой и пособие, чтобы они могли здесь жить. Но как они смогут почувствовать себя как дома, если мы не будем проявлять участие? Только на это я и надеялась, что кто-то из ваших приедет, и они поймут, что нам не все равно.
Лилье стало стыдно. Не перед женщиной, а перед собой. Она ведь всегда считала себя лучше других только потому, что голосовала за левых и сразу отправляла деньги в благотворительные организации, когда случалось что-то ужасное, и это показывали по телевизору. На самом деле она была такой же как все, ей было, по большому счету, все равно.
– Вы правы, – сказала она. – Простите.
Она достала блокнот, подошла к родителям и села на корточки рядом с ними.
– Меня зовут Ирен Лилья, я работаю в полиции Хельсингборга, и я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы Муниф благополучно вернулся домой.
