скачать книгу бесплатно
– Верьте в спасение – и ваша вера спасет вас!
В глазах измученных людей появлялись проблески надежды. Лицо совсем юной девушки осветил первый луч солнца, она измождена, но врач вселил в нее надежду на спасение, и она слабо улыбнулась. Еще миг – и она встряхнулась, вскинула голову, значит, не все потеряно. Она медленно встала, другая тоже попыталась подняться, глядя на подругу – и третья…
– Верьте – и вера спасет, – повторял врач, одаривая их своими лекарствами. – Это в рот, под язык, – пояснял он.
Ночью, когда уже смолк колокольный звон, Мишель вместе с отцом и помощниками работал в полуподвальном помещении, где стоял огромный стол с ретортами, спиртовками, медными и стеклянными сосудами. На стенах висели пучки прованских трав, издавна известных своими лечебными и магическими свойствами. Мишель изобрел рецепт розовых пилюль и старался снабжать ими больных. По его наблюдениям, все, кто пользовался ими, выздоравливали, кто пренебрегал – умирали. Он был уверен в их эффективности и не скрывал состава своего порошка. Это опилки зеленого кипариса – одна унция, флорентийский ирис – шесть унций, гвоздика – три унции, ароматный аир – три драхмы, алоэ – шесть драхм. Лепестки трех или четырех сотен красных роз, собранных до росы, требовалось тщательно растереть и смешать с порошком, позаботившись о том, чтобы аромат снадобья не выветрился.
Из полученной смеси следовало сделать пилюли, которые пациент должен постоянно держать во рту. Чудесный аромат, по мнению врача, уничтожал гадкий запах и очищал зубы. Чума, считал Нострадамус, передается по воздуху, и, таким образом, чистый воздух сохранял пациенту жизнь.
В некоторых сосудах кипела вода, в них ссыпали истолченное зелье, отмеренное на медицинских весах. По многочисленным песочным часам засекали время.
– Ты напрасно упрекаешь меня, отец, в непоследовательности, – сказал Мишель. – Отвергая религиозные ритуалы в будущем, я прекрасно осознаю их силу и необходимость сегодня. Без веры в чудо исцеление невозможно.
Вера дает силы, она окрыляет. Вера – самая большая сила. Поэтому и звонят колокола, а в храмах идут службы. А кроме того, – добавил он, улыбнувшись, – я совсем не хочу, чтобы меня обвинили в использовании черной магии. Все, что я делаю, научно. Но чем больше я пользуюсь именем церкви, тем меньше у невежественных священников поводов обвинить меня в ереси…
* * *
– Ну, Димыч, совсем не плохо, – сказал Феликс, закуривая, когда они вышли на свет, – эпоха получается натурально, хотя и павильон. Зря ворчал, а девчонки и вправду как чумные, молодцы гримеры.
– Да нет, что-то не так, вернее, не точно. А где фальшь, не врублюсь, – сомневался Димов. – Ведь, с одной стороны, он ученый, медик, естествоиспытатель, а с другой – ясновидящий, мистик. Тонкие миры и все такое… А религия – ну при чем здесь она? Зачем ему ее отвергать или пропагандировать? Ну нелогично это. Хотя, наверное, для того чтобы выжить в Средневековье…
А может, все же лучше так: Мишель – избранник Бога, а ведь все от Него. Тогда он и видит глазами Бога, давшего ему ясновидение, тогда он обладает и Его блаженством. Про таких сказано: «Тот, кто обладает блаженством Творца, не боится ничего». Любые наши действия совершаются во имя Творца. Но тогда и плоды этих действий мы не должны считать своими. Ведь все деяния не от эгоистичных желаний человека, а от ситуаций, возникающих по воле Божьей. То есть необходимы наши действия, требуемые Богом. Вот он и борется с чумой так, вселяя надежду в людей…
– Ну вечно ты со своими исканиями, себя мучаешь, сценарий переделываешь, что автор-то скажет? – проворчал Феликс. – Опять ведь расскандалится!
– Пусть скандалит, – отмахнулся Димов. – Подумаешь, важность. Надо будет – и все перепишу. Хочу снять вещь, понимаешь, хорошую вещь. Где еще и поразмышлять о вечном, как не здесь, в этой теме! А у него лысовато как-то. Вот и надо бы поискать истину, более тщательно выписать текст, посильнее, повыразительнее, что ли, понимаешь…
– Ну ищи, ищи, только уж не чересчур, а то голову сломаешь. Пленки много тратишь на свои импровизации, в советское время давно бы под суд отправили за перерасход. Сегодня триста метров за смену прогнали. Раньше и двадцати хватило бы.
– Ну да, хватило! Раньше все липу в отчетах писали, – возразил Димов, – сам знаешь зачем. А сейчас бояться некого. Все так работают.
– Ну уж и все. А вот замучил ты своими импровизациями всех – это уж точно. Разве можно так? Себя не бережешь – так хоть о людях подумай, гений ты наш, – выговаривал Феликс другу. – Ладно уж, пошли лучше по пиву. А какой Мишель натуральный получается! – сменил он тему. – Ну скажи. И кто его нашел? Конечно же, я, умненький, – погладил Феликс себя по голове. – А ты ведь тоже поначалу в него не поверил. А я сразу вижу, что дело будет.
И приятели завернули в студийный бар, где было темно от висевшего в воздухе сигаретного дыма. Здесь, как теперь требовал стиль, имелся свой антураж. Вместо столиков стояли бочки, на которые и водружали большие пивные кружки. Пили стоя, по-простому. Пахло пивом, воблой, раками.
– Наташенька, нам две большие и раков по две порции, – попросил официантку Феликс.
– А что с деньгами, совсем на нуле? – спросил Димов, сдувая пену с кружки. – Надо будет все-таки кое-что переснять.
– Да нет, пленка-то есть пока, но аренда техники кончается, придется просить взаймы.
– Вот ведь времена настали, казалось бы, можно все, а высокое нивелируется. На ментов да бандитов деньги дают запросто, а на интеллектуальное кино надо опять занимать, да еще под большие проценты. А как отдавать потом?
– Так давай снимать про бригады, те же братки денег и дадут, – оживился Феликс, – хорошо заработаем.
– Да нет, дружище, сейчас духовное нужно людям. «Искусство, и ничего, кроме искусства! Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины», – так великие говорили.
– Ишь как, а кто великие-то?
– Ну, к примеру, Ницше, – ответил Димов.
– Так он ведь вроде не в себе был, – заметил Феликс.
– В себе или нет, а говорил верно, – настаивал Димов.
– Так я к тому, что ему, может, кушать не хотелось.
– Ничего-ничего, заработаем, подожди немного, – успокоил его режиссер. – Даст бог, выкрутимся.
* * *
Димов давно мечтал снять этот фильм, нравилась ему и тема, и возможность пофилософствовать в ней о волновавших его идеях. Ему уже за сорок, а главной картины, считал он, все нет. Так много чего хорошего делали, и не новичок он в кино – десятая эта по счету. Но все не то. Раньше, при Советах, этот сценарий не утверждали чиновники из Госкино. Не нравилась им мистика, соцреализм подавай. А теперь, в эти развалочные да бардачные годы перестройки, снимай что хочешь, но вечно не хватает денег. Его второй режиссер Феликс находил контакты, но все какие-то непрочные. Теперь вот взяли кредит у банка, а он, как оказалось, под бандитами ходит. Те пристают с процентами, и ничего ведь не докажешь, правды давно нет – джунгли.
– Слушай, Димыч, поедем к Лерке, там сегодня такой вечерок будет – именины сердца. Девочки складненькие придут. Я ей сказал, что тебя приведу, она жуть как обрадовалась. Тобой угощать общество будет. Модный режиссер, так я у нее про тебя в книжке вычитал. Давно просит с тобой познакомить, – предложил Феликс, когда выходили из бара. Лерка была журналисткой и его давней приятельницей.
– А пожалуй, поедем, – согласился Димов. – На душе у меня сегодня мрачно как-то. Может, развеюсь.
И приятели направились к выходу.
Длинные коридоры «Мосфильма» в эти перестроечные годы были пусты. Снимали мало, в основном там размещались арендаторы. И казалось, от этого запустения здесь поселилась нечистая сила. Так, по крайней мере, говорили сторожа и вахтеры. И действительно, гулять одному по этим когда-то оживленным местам было жутковато. Чудилось, что там и здесь из-за углов выглядывают привидения, поэтому, наткнувшись на девушек из массовки, приятели вздрогнули от их испуганного визга.
– Ой, мы с вами, – прильнули к мужчинам девчонки, – проводите до конца коридора.
– Идемте, – согласились приятели.
– А мы сегодня настоящее привидение видели, – поведала массовка, – прямо перед глазами мелькнуло, все в белом, а плащ с капюшоном, за тем вот углом.
– Да ладно глупостям-то верить! – засмеялся Димов.
– А что, ведь столько здесь разного люда прошло за все годы-то, – сказал Феликс, – и чистого, и нечистого. Да и отснято было много всякого. А теперь эта пустота. Вот и говорят, что при запустении сущности разные вселяются в созданные здесь образы и начинают бродить.
– И когда уже ты эту тачку сменишь, – проворчал Димов, залезая в старую «шестерку», – уже ручка отрывается.
– Да сменить можно, а где держать? Гаража-то, как у тебя, нет, уведут. Вон у Вадьки вчера «Опель» сперли. И искать даже не берутся. Лучше уж на развалюхе, но на колесах, – проворчал Феликс. – Знаешь, жизнь как-то сильно отличается на тачке и без нее. Одна надежда, что на такую старую не позарятся.
* * *
Валерия жила в центре, на задворках Тверской, со стороны Большой Дмитровки. Пятиэтажный старый, позапрошлого века, дом, наверное, когда-то доходным был. Красивый такой, крепкий, из серого камня, весь в вензелях, с высокими потолками и большими резными окнами. В просторных вестибюлях, которые даже неудобно было называть подъездами, располагались красивые винтовые лестницы, украшенные ажурными чугунными решетками с когда-то лакированными перилами. Этот добротный жилой фонд при Советах оказался отдан под коммуналки. И, конечно же, загублен. Народу здесь перебывало разного тьма: одни вселялись, другие выселялись, съезжались, разъезжались. И все вносили посильную лепту в разрушение этого когда-то монументального архитектурного сооружения.
Большие комнаты, некоторые до пятидесяти с гаком метров, безжалостно разделяли перегородками, плодя бесчисленное множество убогих комнатушек. Некоторые были украшены чудесными резными окнами и потому считались «аристократками» в этом коммунальном безобразии. Другие, им повезло меньше, имели только часть окна, но это тоже считалось хорошо, потому что были и те, которым вообще такового не досталось. Все эти комнаты, комнатки и комнатушки вели в длинные коридоры, имевшие, в свою очередь, выход на кухню с огромным количеством газовых плит и крохотных столиков. В одной из таких квартир проживали сорок восемь человек. А туалет был один, да и ванна тоже на всех одна. Настоящий коммунальный ад. Постепенно люди, старавшиеся выбраться из него, как-то разменивались. Тогда начало зарождаться кооперативное движение, и кто мог, в эти кооперативы вступал. В результате многие квартиры в этом доме стали отдельными. А сейчас, при перестройке, дом буквально рвали на части. Сильно понравился он «новым русским», и они принялись делать себе большие квартиры, расселяя коммуналки. И внутренность дома постепенно начала обретать былые формы. Фасад здания и подъезд имели теперь вполне достойный вид, потому что «новым» требовалась презентабельность и они часто делали ремонт и даже кое-что из украшений реставрировали. Вернулись на место лакированные перила, вновь покрывшие ажурные чугунные решетки лестничных пролетов. Аккуратно выложили мрамором пол вестибюля, появилась и бронзовая люстра, похожая на украденную отсюда в самое лихое время.
Родители Леры получили в этом доме две комнаты, тоже в общей квартире, еще в конце шестидесятых годов прошлого века, когда уже вовсю шло расселение и строились первые кооперативы. Поэтому и их многолюдная квартира постепенно освобождалась и перестраивалась. В результате Лерин папа, по профессии архитектор, тоже сумел сделать свое жилье отдельным. Купил соседу кооператив на Ленинском проспекте – тот и умчался туда жить с только что народившимся младенцем, оставив свои две комнаты, выменянные у соседа, съехавшегося с престарелой матерью на Сретенке. Оставшиеся две семьи разделили квартиру пополам, так как у нее было два выхода: один в парадный подъезд, а другой с черного хода. Бросили жребий. Лериному отцу достался выход на черную лестницу, но эстет-архитектор этого не вынес и, доплатив соседу, все-таки получил для своей части квартиры дверь в парадный подъезд. А когда дедушка с бабушкой состарились, они выменяли у соседа с доплатой вторую половину. Так вся семья собралась вместе и, сняв перегородку, стала жить в большой и просторной квартире, где отец с матерью, которая из архитектора переквалифицировалась в дизайнера, сделали хорошую перепланировку и ремонт. После всех этих манипуляций у Леры с братом оказалось по отдельной комнате.
Какое это было счастье для маленькой девочки! Отдельное пространство, целый мир. Свою комнату Лера сразу же полюбила. Была она небольшая, всего пятнадцать метров, но зато ей досталось чудесное резное окно, в которое она любила разглядывать улицу. Здесь у нее с детства сложился свой мир, где бабушка читала ей сказки Пушкина. Впечатлительной девочке нравились чудеса, где на неведомых дорожках были следы невиданных зверей. Она любила слушать, как «тридцать витязей прекрасных чредой из вод выходят ясных». И про царевну, которая «в темнице тужит, а бурый волк ей верно служит». Живое воображение рисовало заманчивые сказочные картины невиданных стран, дальних путешествий. Ее сочинение на тему «Твоя любимая вещь в комнате» имело в школе большой успех. А описала она свою хрустальную люстру, что напоминала ей сказочный бал Золушки.
Но самая любимая ее сказка была про маленького грустного принца с далекой чужой планеты. Экзюпери на всю жизнь подарил ей друга, с которым она мечтала в одиночестве, любила небо и звезды, рассматривая их долгими летними ночами из открытого окна. Ведь где-то там, далеко-далеко, жил ее друг – маленький принц, такой искренний и близкий ей по духу. Ночами ей снилось, что она летает с чудесной птицей, указывающей путь в волшебные царства. Как это было прекрасно – парить над землей, чувствуя себя тоже легкой и воздушной.
Повзрослев, она интересовалась многими не совсем обычными вещами, и ее находили девушкой продвинутой. Лера увлекалась духовными практиками Древнего Востока, ходила на йогу, читала литературу по эзотерике. О ней также говорили, что она с изюминкой. А была она скорее с чудинкой. И шло это чудачество из того самого глубокого детства, где в этой уютной небольшой комнатке и формировался ее мир мечтательницы и фантазерки. Особенно она любила здесь медитировать. Одной из ее практик был «небесный ковш» с миллионом лепестков белых роз, который она часто опрокидывала на себя. И этот пушистый ароматный веселый хоровод, спускаясь с небес и становясь бело-розовым, окутывал комнатку, улицу, город, весь мир, и он, как ей казалось, становился лучше и добрее. Это работало! Стоило ей только направить вверх взгляд, приказывая ковшу опрокинуться, как душистый бело-розовый «листопад» делал свое дело, улучшая любую ситуацию. Она верила, и это помогало выживать сейчас, в лихие, порой очень жесткие времена.
Уютная квартира в результате считалась пятикомнатной, хотя у нее после всех перестроек имелось еще много подсобных помещений и даже ванная с окном. А в большой комнате, которую бабушка называла залой, действительно просторной, свыше сорока метров, находились колонны, и убрать их было нельзя, так как они считались несущими.
Жили здесь весело. Множество родительских друзей с удовольствием приходили в гости в такие хоромы, пели, устраивали на Новый год разные игры и розыгрыши. Компания была сплошь из людей творческих, активных и очень интересных. Так что Лера с детства привыкла и к большому количеству людей в их доме, и к богемному образу жизни. Продолжала эти традиции она и сейчас, когда семья разъехалась, а квартира опустела. Родители с бабушкой и дедушкой безвылазно жили на даче в Тарасовке, где был хороший, с удобствами дом. Евгений, старший брат, продолжив семейную традицию, тоже стал архитектором и уехал работать в Канаду.
Лера выскочила замуж еще на втором курсе университета, но Яков, художник-абстракционист, как его прозвал дедушка, явно не одобрявший его манеру писать, к пятому курсу куда-то испарился. Наверное, в Израиль подался – осуществил-таки свою давнюю мечту. Правда, в их семье этому факту никто не удивился, да и не расстроился, потому что пропадал Лерин муж часто. И родители нередко спрашивали ее, дескать, может, он и совсем тебя бросил? Но Яков каждый раз неожиданно объявлялся, загромождая их комнату новыми эскизами и картинами, объясняя свое отсутствие внезапным вдохновением, позвавшим его в дорогу, к примеру на Сахалин. Человек он был неорганизованный, отовсюду, где бы ни учился, его выгоняли за прогулы, в последний раз из Строгановки. Так что, когда он совсем пропал, бабушка даже перекрестилась. Дескать, слава Тебе Господи, от «антихриста» избавились, настолько все считали его фигурой неподходящей. Но перечить Лере при выборе не стали, так как она заявила тогда, что в противном случае уйдет из дома совсем, в восемнадцать-то лет. К тому же в семье всегда царил дух демократии и духовной вольности.
На ее свободу в плане замужества пока больше никто серьезно не покушался, не считая нескольких пройдох, с которыми встречи-расставания были недолгими. И хотя ей шло уже к тридцати, комплексов по этому поводу Лера не имела. В юности она покорила своего Якова нестандартной, яркой и в то же время нежной красотой, которую он и запечатлел на одном из ее многочисленных портретов. Он висел теперь в гостиной и вызывал большой интерес у гостей. Один богач даже предлагал за него неплохие деньги.
На картине в большом красивом окне, подобрав под себя ноги, сидела юная девушка, похожая на рыжую кошечку, такая же гибкая и воздушная, готовая в любую минуту разогнуть спинку и спрыгнуть. Зеленые глаза с поволокой были задумчивы и мечтательны. Настроение художник поймал, и этот теплый летний вечерок надолго оставался в памяти благодаря распахнутому окну. Лера не хотела предавать память юности, наверное, ей все-таки было тогда хорошо с непутевым Яшкой. И портрет оставался на своем месте, куда пропавший муженек сам его когда-то и повесил.
Сейчас она находилась в самом расцвете своей женской красоты. Густые и непослушные медные кудри по-прежнему красиво оттеняли бело-розовую кожу. Зеленые кошачьи глаза озаряли лицо мощнейшим потоком энергии, настолько сильной, что одна из подруг называла Леру электрической станцией. В ней все было хорошо и интересно, и поклонники не переводились. А еще и работа постоянно сводила ее с неординарными людьми. Вроде скучать было некогда, но все же иногда ей казалось, что жизнь пуста, потому что нет в ней главного – любви.
В Яшку некогда она влюбилась с первого взгляда. Черноокий художник с золотыми кудрями до плеч, он был олицетворением чего-то богемного, неземного. Во всем искал прекрасное, что находило отражение в его картинах. Вдобавок любил философствовать, читать стихи Блока. Всегда был чем-то увлечен, но, к сожалению, не ею. Так говорили все, а она никого не слушала, веря только своему сердцу.
«Ведь я так люблю, разве моя любовь может остаться без ответа?» – твердила она себе. И, конечно, не осталась, художник увлекся, но, наверное, не очень серьезно, хоть они и поженились. Лера была счастлива тем, что любила. А он скорее позволял себя любить. Но она этого не хотела замечать. «Пока я люблю, я живу, – снова твердила она себе, – ведь без любви жить нельзя». И ей было хорошо, что он рядом, хотя частенько приходилось вытаскивать муженька из веселых компаний, где он вечно пристраивался к какой-нибудь девице. Он по натуре был само влюбленный нарцисс, но Лера этого не замечала. И счастье ее кончилось только тогда, когда она разлюбила сама. Собственно, эта детская влюбленность, не осознанная до конца, может, и не была настоящим чувством, но уходила болезненно. Сначала Лера все надеялась и ждала, потом перестала ждать, но все еще любила. Потом ушло чувство и осталась тоска, которая умела прижать так, что белый свет был не мил.
В такие моменты не радовали и роскошные наряды: кучи кофточек, туфелек, шляпок и шуб. Все это было приобретено уже давно и в больших количествах, благо заработок теперь позволял, да и времена дефицита прошли. Одеться хорошо Лера любила и была завсегдатаем распродаж и презентаций новых коллекций, многие модные дизайнеры считали за честь заманить теледиву в свои бутики и пристроить в качестве рекламы на красавице свои шедевры. Но заглушить наваливавшуюся тоску этим разноцветным тряпьем все равно не удавалось, а порой оно сильно раздражало, вываливаясь из всех шкафов. Такому количеству одежды уже не хватало места, и надо было сооружать новые антресоли, но руки все не доходили.
Жила она сейчас одна и часто устраивала в своем элитном жилище различные светские тусовки, которые помогали быть в курсе всего модного и интересного в Москве, что давало пищу для ее интервью на канале, да и статеек в глянцевых журналах, где она в последнее время старалась подрабатывать. Прийти к ней на вечеринку желали многие публичные люди, и она их тщательно сортировала, чтобы не свести случайно непримиримых врагов, которые этого ей потом никогда бы не простили.
Сегодня у нее собиралась довольно интересная компания, правда, несколько разношерстная. Должны были прийти коллеги-журналисты, киношники, актрисы, представители дворянского собрания, один ловкач с интересной идеей лотереи, кое-кто из чиновников и депутатов, мечтающих попасть в эфир, – скоро опять выборы. Подумав о фуршете, она заказала по телефону в близлежащем ресторане суши и бутерброды на дом. «Надо бы вызвать Наталью, пусть поможет накрыть стол для чая и кофе да уберет потом», – решила Лера и, позвонив домработнице, попросила ее прийти.
* * *
Утром Валерия ездила брать интервью у известного писателя в Переделкино и изрядно устала. Приближалась очередная годовщина рождения Ильича, и каналу требовалось интервью на тему «Не сотвори себе кумира».
Писатель Самохин был уже в возрасте, болел и безвыездно жил на даче. Недавно вышла его книга о Ленине, которая и привлекла журналистку.
Владимира Васильевича они нашли в саду. Высокий худощавый старик сидел у раскидистой сосны, опираясь на трость, и думал о чем-то своем, писательском. И эти глубокие, как показалось Лере, думы было неудобно прерывать. Но, заметив съемочную группу, он встрепенулся, встал и встретил их приветливо, провел в просторную светлую комнату, где стоял большой самовар и был накрыт стол к чаю. Операторы стали настраивать камеру и микрофоны, давая героям сюжета время познакомиться и приглядеться друг к другу.
Высокий худощавый старик сидел у раскидистой сосны и думал о чем-то своем, писательском
Родился он на Байкале, где служил отец
При Советах Самохин, лауреат Государственной премии, считался «певцом деревни», написал немало книг на тему жизни сельчан, но из-под его пера выходили и стихи, в том числе посвященные Ленину. Новая книга была проникнута полным разочарованием писателя в вожде мирового пролетариата. Накануне интервью Валерия сумела ее просмотреть, и ее поразили доселе неизвестные факты биографии Ленина, о которых писал Самохин. На обложке книги лицо вождя было разделено на две половины: одну белую, другую черную, причем на черной был даже рог. Дескать, черт или ангел?
Стены комнаты, в которой их принимал писатель, были увешаны портретами последнего российского царя и его семьи. Говорили, что Самохин разочаровался уже не только в советской власти, но и в теперешней демократии, поэтому у него сейчас проявились монархические настроения. С этого и начался разговор, как только операторы включили запись.
– Любите царя? – спросила Лера, бросив выразительный взгляд на портрет Николая II.
– Уважаю, – ответил писатель, – потому что он был законный правитель страны, помазанник Божий.
– А остальные, значит, незаконные?
– Еще какие, разбойники с большой дороги!
– Ну вы же сами этому разбойнику, – кивнула она на книгу, – стихи посвящали, еще и какие хорошие, к каждому празднику. Как сейчас помню, в детском саду учили что-то наподобие: «Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин Владимир Ильич», святыня была.
– Была, – согласился Самохин, – каюсь теперь вот на старости лет, пытаюсь разобраться, почему так случилось…
Он задумчиво наклонил высоколобую благородную голову с сединами, снова опершись на посох.
– Да, к счастью, с нашим поколением этого уже не будет, – самоуверенно заметила журналистка, прерывая паузу.
– Вы так думаете? – удивился писатель.
– Конечно, мы теперь никого так огульно не возводим в ранг божества, научены горьким опытом предыдущих поколений.
– Ну не знаю, не знаю, – покачал головой Самохин. – Теперь тоже такого натворили… За несколько лет смели все, что было дорого сердцу. Союз вопреки желанию народов распустили, ведь был же референдум за сохранение страны. И что теперь? Нет у нас больше ни Севастополя с его российской славой, ни границ страны, все нараспашку. А кругом одни враги, что и историю переписать могут, и фашизм возродить. А что такого? Ведь кругом все продается за бесценок с молотка, идет полный грабеж природных ресурсов, к праправнукам в карман залезли. Такого безобразия и коммунисты себе не позволяли. А демократы теперешние так опустили нас на колени перед миром, все позиции страны сдали, парламент под публику расстреливали, а вы им рукоплещете, стыдно.
Я-то думал, – сказал он, немного помолчав, – что с крахом коммунистической идеи мы наконец о духовном задумаемся, о попранной культуре, о восстановлении справедливости, а тут такое воровство началось… Культура не поднялась, а, наоборот, пала, да так низко, что и не подняться теперь. Не могу на все это смотреть, долго не проживу, сердце разорвется, – пожаловался Самохин, держась за грудь. – Пла?чу я о моей России, – закрыл он лицо руками…
– Владимир Васильевич, давайте-ка чайку. Перерыв, – махнула она оператору.
– Ну разве виноваты мы, что долгое время жили в такой закрытости, что и не знали по большому счету, кому служим: Богу или дьяволу, – наконец собравшись с мыслями, сказал писатель. – Вот только сейчас, познакомившись с архивами, я могу совершенно точно сказать, что Ульянов-Ленин со своими сообщниками погубили страну, готовую, как молодой тигр, прыгнуть в новую эру своего экономического развития. И как бы мы могли сейчас с вами процветать, не случись этого безобразия в истории, – любая Америка обзавидовалась бы. Вот так, милейшие потомки, обстоит дело с правдой о Ленине, – заключил он.
– Нет, это еще не все об Ильиче, – возразила Лера. – Вы же раскопали столько подробностей его биографии: это и нездоровая генетика семьи, и происхождение, и плохое здоровье, да и действительно его шпионская связь с Германией.
– Все так, но это я оставляю читателям, чтобы они побыли с этими фактами наедине и поразмыслили над сказанным. Как все это могло случиться и почему именно у нас пришел к власти такой человек, устроивший, по сути дела, немыслимый по масштабу геноцид народов? Ведь целенаправленно истреблялось все лучшее из человеческой породы. Человек думающий, со стержнем? Убить. Милая культурная девушка, наверное, дворянка? Убить. Да просто аккуратный, подтянутый человек – тоже не надо такого в живых оставлять. А сколько в Крыму было потоплено белых офицеров, которые не хотели покидать родину и сдали оружие. Царил такой террор, что удивляться сталинским репрессиям и не приходится. Просто достойный преемник.
– Ну и как же это могло случиться в нашей патриархальной, как вы говорите, России? Ведь сын предавал отца, брат брата. И все соглашались с этим. Вспомним Павлика Морозова, пионера-героя.
– Ну, этот вопрос надо задавать не мне, а психологам. О силе влияния средств массовой информации. Представьте, альтернативы никакой, есть только коммунистическая пресса, которая и ведет одностороннюю оголтелую пропаганду и агитацию. Вот так и случилось, кто с этим не согласился, был ошельмован, оболган и предан анафеме. Но самое ужасное, еще раз повторяю, – намеренно уничтожали лучших представителей генофонда нации. Подумать только, травля и расправа над учеными! Но ведь их пока вырастишь, сколько времени пройдет, не одно поколение, пока будет результат. В тюрьму такого гения, как Вавилов! Как можно! Да и вообще разборки с интеллигенцией! Ну не может она себя вести иначе, без совестливых метаний и мучительного поиска истины, потому что интеллигенция. Так зачем же с ней так!..
– А вы человек верующий? – спросила Валерия, заметив Библию, лежащую на тумбочке.
– Помните, у Есенина: «Стыдно мне, что я в Бога не верил. Горько мне, что не верю теперь». Просто изучаю, может, все же приду к Нему всем сердцем и душой, когда пойму, что по-другому жить нельзя. Но атеистам трудно все принять на веру. Мы же не были в Боге рождены и воспитаны.
– Тогда, с вашего позволения, о помазаннике Божьем, о котором вы так скорбите, – сказала журналистка. – Но ведь и Николай II, последний наш царь, эталоном правителя служить не может: долго не замечал крушения империи, занятый собой и своей семьей, потом отрекся, отдал Россию Временному правительству, сомнительному во всех отношениях. Тоже не идеальная система правления, если слабый монарх.
– Может, он конкретно действительно и не самый лучший из монархов, которого знала наша история, поэтому все так и случилось. Но вот его отец, Александр III, был очень успешным правителем, но его, по всей вероятности, отравили враги России, как было и со всеми нашими лучшими царями. Очень не нравилось им всем там, в Европе, могущество нашего государства. Россия всегда проигрывала Англии, да и Америке в холодной войне, а теперь и в информационной. По сути, и революции-то никакой не было – просто в очередной раз проиграли информационную войну.
– А почему так? – удивилась Валерия такому выводу.
– Да потому, что мы – более духовная нация и представления не имеем о тех подлостях и интригах, на которые способны эти страны. Плохо, конечно, – противника надо знать. Вот на поле сражения они к нам не сунутся – доказано уже историей, здесь нам равных нет, и опять потому же. Высокий дух. Наполеона отогнали, фашизм разбили. Поэтому-то они и ведут сейчас политику духовного разложения, и здесь у них опять, к сожалению, все получается. А еще власть неустойчивая. Мальчишки в коротких штанишках. Поэтому я верю в царя, человека, которого от рождения готовят и учат управлять страной. Он будет нести ответственность за нее, не то что эти временщики. Если поинтересоваться историей семьи Романовых, которую я сейчас изучаю, то можно понять, как они все были преданы своему Отечеству.
– От ошибок тоже не застрахованы: вон Аляску Америке продали, а там золото нашли, – возразила журналистка.
– Нашли, нашли, но ведь просто ошиблись, не просчитали, а не сдавали позиции страны, как сейчас. Нет, монархия – это хорошо, это традиции, культура, просто в помощь ей должен быть и грамотный парламент, как у Англии, например. Была же у нас Дума раньше, не такая, как теперешняя. Как же вы все не поймете, что нельзя жить так, чтобы все время кому-то нравиться и угождать! Ну вот не правят сейчас у нас коммунисты, другая экономика, другой строй, и никому мы не угрожаем. А что, стали нас любить на Западе? Да боже мой! Превратили такую страну в сырьевой придаток, а попросту в трубу, и радуются: такая, дескать, у вас судьба. И ведь так было всегда – боятся они сильной-то России! Поэтому и революцию на немецкие деньги Ленин у нас устроил в семнадцатом году. А теперь такую же, только на американские доллары, демократы нынешние провернули. А судьба, дескать, у русских – сидеть тихо и сокращать население, умирать то есть, и ни-ни чтобы поднять голову, вот ведь что натворили, мерзавцы. И открыто об этом говорить не стесняются.
– А каковы же все-таки ваши прогнозы относительно будущего России? Ведь как ни греши, но не удалось предыдущим поколениям вывести страну на тот должный уровень, который она должна иметь, учитывая размах территории и природные богатства. Этого и не может простить молодежь своим предкам, несмотря даже на выигранную войну.
– Ну что же вам сказать, мы действительно по-прежнему живем в большой еще стране, с богатой историей, которую, сколько ни старайся, не перекроишь. Богата страна природными и людскими ресурсами, наша нация по-прежнему объединяет много народов и народностей, которые всегда должны быть равноправны. У нас есть и всегда была умная и очень совестливая интеллигенция. И мы вполне бы могли быть самодостаточными, но вот беда – нами постоянно не так руководят. Коммунисты ставили свой преступный эксперимент над Россией, думая обо всем человечестве. А теперешние заботятся только о себе: как бы подольше продержаться у власти, как побольше урвать да спрятать в зарубежных банках. Поэтому и все средства из страны выведены. Дескать, пусть там работают. Это вместо того, чтобы свою инфраструктуру развивать. А если там кризис разразится и банки лопнут? Об этом хоть кто-то думает, что с российскими деньгами будет? Или что, у них не случается такого? Гарантированно, что ли? Враки все это про их чудеса. Бывал я там, за океаном. Деньгами берут, их власть чувствуется во всем, только безнравственно это, я вам скажу. Все ведь купленное. И руководит всем капитал, только в тени. Свобода слова выражается в перемывании грязного белья. Да, тут и президента могут потрясти, а вот если где серьезно, если ты не согласен с властью, там ты сразу в диссиденты угодишь, а дальше как у нас при коммунистах – изгой общества, причем на их экономический манер. У них ведь вся жизнь в кредит. Выгонят с работы – и ты кругом должник. А это действительно страшно.
Самохин ненадолго замолчал, видимо переживая сказанное, но потом, словно очнувшись, добавил:
– Но без надежды и веры жить, конечно, нельзя. Может, еще что-нибудь изменится, а вдруг да появятся какой-нибудь Илья Муромец да Добрыня Никитич. У нас на Руси чудеса случаются. И совсем не обязательно, чтобы нас везде любили, но вот чтобы уважали за силу и мощь – это необходимо. И, конечно же, жизнь народу необходимо обеспечить достойную. И работу, и зарплату, и жилье. Он это, я думаю, заслужил. Такая должна быть судьба у России, и не иначе.
– Ну а что вы скажете насчет нашей национальной идеи? Ее с перестройкой потеряли и сейчас вновь упорно ищут, – спросила Валерия.
