скачать книгу бесплатно
Он оглянулся на нее и снова перевел взгляд на телевизор.
Ее так и распирало от злости. Она схватила со стола его телефон – сначала будто бы для того, чтобы посягнуть на его личное пространство, но потом, спохватившись, что не знает пароля, – просто чтобы напугать. Подбежала к кухонной мойке, включила воду и поднесла мобильник почти к самой струе.
– А ну отдай! – заревел отец.
Он вскочил с дивана, в приступе ярости сбросил ее телефон со столика и занес над ним ногу. Оба в ужасе замерли. Она сунула мобильник под воду. Он с силой топнул.
Стационарного телефона в квартире не было, так что они остались совсем без связи.
В тот вечер он выключил телевизор, и оба неслышно скользили туда-сюда по тихим комнатам, бестелефонные и еще более одинокие в компании друг друга, чем обычно. Из-за окон доносился треск цикад, едва различимый за долгим выдохом кондиционера. Джейни сидела на диване, обхватив руками колени. Он ушел к себе в комнату и захлопнул за собой дверь.
На следующее утро Джейни все так же сидела на диване, дожидаясь его, и вот он вышел. Она потащилась за ним на кухню, издевательски приговаривая:
– Надеялся, что меня тут больше нет, да? Все никак не придумаешь, как от меня избавиться, угадала? А это потруднее, чем сбежать самому, скажи?
– Да, хотел бы я придумать, как от тебя избавиться! – наконец проговорил он, схватившись за голову. – У меня по квартире бегает дикий зверь. Может, тебе поехать домой, а?
Она замерла. За все это время он ни разу не просил ее уехать. То, что эта последняя фраза оставалась непроизнесенной, казалось свидетельством чего-то, пусть совсем призрачного, но вот она все же прозвучала. Уезжай. Ты никогда не была мне нужна.
– И не мечтай! – проорала она в ответ. Ты от меня никогда не избавишься! – (Знала бы она.)
Она вытолкнула собою дверь и вылетела из квартиры.
Сначала она бежала, потом стала сбавлять скорость. Она так отчаянно хотела, чтобы мама была рядом, что почти физически ощущала ее присутствие. И отчетливо видела фигуру матери, уходящую вдаль.
Мама! Без телефона она уже второй день не слышала ее голоса. Как же, наверное, больно Джейни ее ранила: сбежала, не отвечала на звонки и вообще вела себя как худшая дочь, какую только можно родить, а ведь мать посвятила ей свою жизнь. Мама была права, когда вырвалась из этого города с Джейни, растущей внутри нее, ей хватило смелости проехать через всю страну – в противоположном направлении относительно путешествия Джейни. Она была совсем ребенком, немногим старше, чем Джейни сейчас, только она-то убегала ради любви, ради Джейни, а Джейни бежала потому, что разозлилась, – разозлилась на собственную мать.
Джейни примчалась в ближайший магазинчик, чтобы позвонить матери из последнего телефона-автомата на планете. (Конечно, он находился здесь, в этом тупом городишке.) Ей разменяли несколько скомканных банкнот. (Как она вообще дошла до такой жизни? У нее что, теперь даже телефона нет? И все ее сбережения закончились?) Мать к телефону не подошла, и Джейни оставила голосовое сообщение: “Привет, это я”. Она выровняла голос, постаралась унять дрожь, чтобы следующая фраза не прозвучала уж слишком отчаянно, какая-то последняя искорка гордости в ней еще теплилась. “Когда сможешь это послушать, перезвони”. И назвала номер телефона-автомата.
Повесив трубку, она уселась на бетонный парковочный столбик в нескольких футах от телефона и стала ждать, сидя на солнцепеке. Она увидела все, что хотела. Она настояла на своем, даже больше, чем требовалось. Хватит. Она хочет домой. Мама купит ей билет на самолет, который отправляется через несколько часов, и Джейни даже за сумкой не станет возвращаться в квартиру. Полетит домой прямо так, в чем есть. До аэропорта, если понадобится, дойдет пешком, – самолет взлетит, поднимет ее над землей, и она больше никогда в жизни не увидит этого придурка отца. Она ждала. Телефон зазвонил. И двадцати минут не прошло. Она коршуном бросилась на трубку.
– Джейни? – произнес женский голос, не мамин.
– Джуди? – отозвалась Джейни. Джуди была соседкой, маминой подругой. – Джуди, где мама?
– Джейни, слава богу. Мы все утро пытаемся дозвониться до вас с отцом. Уже в полицию хотели обращаться.
– У нас телефоны сломались.
– Оба?
– Я…
– Джейни, послушай. Произошла авария. Где ты?
– Авария? – переспросила Джейни.
Мама погибла. Во второй машине никто не пострадал.
Так что домой Джейни в тот день и в самом деле полетела, только не так, как рассчитывала. Отец довез ее до аэропорта на машине, бормоча слова соболезнований, которых она не слышала из-за рева мотора, только видела краем глаза, как шевелятся ненавистные губы. Отец провел ее через пункт досмотра, сунул несколько двадцаток на такси, когда приземлится, деньги она бросила в мусорное ведро в женском туалете, потому что не хотела от этого человека ничего. Отсидела поминки, похороны. Люди ставили перед ней тарелки с едой и потом убирали. Попадали в поле ее зрения, касались плеча, пристально вглядывались в глаза, двигали губами. Она и две недели спустя по-прежнему была все в той же глубокой заморозке, даже не начинала оттаивать, когда служба опеки развернула ее и отправила прямиком обратно – к отцу. Ведь он, в конце концов, был ей отцом и сказал, что возьмет ее. В момент аварии она жила у него (именно этот факт оказался роковым: она жила у него), и она согласилась, пришлось согласиться, потому что больше никаких родных у нее не было. В завещании матери в качестве опекуна была указана бабушка Джейни, но она жила в доме престарелых, и Джейни проведывала ее там два раза в год. Кроме нее было еще несколько дальних родственников в Мексике, которых Джейни никогда не видела, и почему же мама никогда не ездила туда, чтобы познакомиться с ними поближе? В общем, она полетела обратно, едва живая, едва способная произнести хоть слово. Что делать с учебой, ни она, ни отец не знали, так что она просто никуда не пошла. В деревенскую школу со здешними румяными детишками она бы записалась, только если бы ее туда затащили силой. И вот пришла социальный работник и затащила ее туда силой. Отец записал Джейни в местный одиннадцатый класс.
Первые пару лет Джейни была так раздавлена горем, чувством вины и ощущением безвыходности своего положения, что из состояния онемелости выходила не иначе как взорвавшись. Ее задача была как можно больше отсутствовать дома – точь-в-точь как делал отец. Но что еще ей оставалось?
Вообще-то было что-то несправедливое в том, что за одну нелепую детскую ошибку, которую она совершила в пятнадцать лет и которую мог совершить любой на ее месте, ей придется расплачиваться всю оставшуюся жизнь. Ведь понятно, что, останься она в Нью-Йорке, никто бы не смог отправить ее жить с отцом, которого она никогда в жизни не видела, который никогда не пытался с ней связаться, никогда не платил матери алиментов. В таком случае ее бы, конечно, повесили на одну из маминых подруг. Многие совершают глупости в пятнадцать лет, и ничего. Остаются на второй год или отправляются работать на зимних каникулах, чтобы расплатиться за то, что сломали, украли или разбили, или же месяц сидят под домашним арестом по выходным, а некоторых отправляют в рехаб. Но ее ошибка оказалась поистине катастрофической.
Именно осознание этой ошибки заставило Джейни придумать игру – ну, некое подобие игры. Она стала часто думать про прежнюю Джейни, ту, изначальную, и про то, как она продолжает жить вместе с мамой, – это была та версия жизни, в которой она не убежала, а значит, мама в тот день не оказалась в машине (теоретически такое было возможно) и значит, осталась жива, и у них все было по-прежнему, и в их отношениях, и вообще. Что-то там поделывает сейчас та, старая, настоящая Джейни?
* * *
Она размышляла об этом в новой школе, где учителя заунывно объясняли материал по заунывным учебникам, но прежняя Джейни эти уравнения прошла еще два года назад и к тому же новой Джейни школа была пофигу. У новой Джейни был длиннющий список того, что было ей отныне пофигу: дискуссионный клуб, шахматный клуб, вообще любые клубы и все подряд ученики, а также спорт каких угодно видов, поступление в колледж и будущее в целом. Учителя отстали от нее после первого же месяца, одноклассники – после второго. Постепенно ее печальная судьба стала известна всем, и школа расступилась перед ней. Меченная смертью, клейменная городом, латиноамериканка лишь на четверть, но в то же время толком и не белая. Возможно, приложи она усилие, ей бы нашлось здесь место, но она ничего для этого не делала. По коридорам она ходила будто в воздушном пузыре и сразу же ныряла на задние ряды. С девственностью покончила рано и без долгих церемоний (в шестнадцать лет и четыре месяца с сотрудником продуктового магазина). Тем временем старая, подлинная Джейни продолжала учиться в своей подлинной школе в окружении добрых друзей – тех добрых друзей, которые первое время писали новой Джейни каждый день, но потом стали писать все реже, по мере того как и сама Джейни писала им все реже, и не прошло и года, как переписка совсем прекратилась, потому что ни та, ни другая сторона толком не знала, о чем писать.
Она гадала, что-то там поделывает прежняя Джейни, обучаясь в выпускном классе. Новая Джейни (“новая улучшенная”, шутила она про себя) в последнем классе проучилась всего полгода. Она выпустилась в декабре: сдала экзамены вместе с недоумками годом старше, которые не осилили их летом, вырвалась из школы как можно скорее и тут же устроилась на работу в крупную фирму, которая занималась доставкой и перевозкой (хотя бы не с/х). Она выполняла одни и те же повторяющиеся движения по девять часов в день, четыре дня в неделю, пока люди по всей стране стучали по кнопкам и заказывали с доставкой на дом розовые рюкзаки, наушники с функцией шумоподавления, футболки со скидкой, наборы деревянных ложек, и работа Джейни заключалась в том, чтобы грузовики стартовали с другого конца страны, ехали ночь напролет и доставляли товары с той срочностью, которой заслуживали граждане. Новая Джейни смотрела на старую, которая вместе с друзьями подавала документы в университеты, которую мать водила на экскурсии по квадратным лужайкам колледжей, демонстрировала ей интерьеры готических построек, отправляла на пробные занятия в те колледжи, которые Джейни для себя “выбрала” (это слово было теперь испорченным, оно сыграло с ней злую шутку), и те, которые она добавила в список для “безопасности” (безопасность тоже было так себе слово).
Достигнув восемнадцатилетия, она вот над чем задумалась. Как раз в этом возрасте ее мать покинула родной город, увозя Джейни внутри себя. Она уезжала на поиски богатой жизни для них обеих, но теперь Джейни вернулась, так и не разбогатев и имея при себе не больше, чем было у матери целую жизнь назад: школьный аттестат и фальшивые водительские права – вот только вдохновения, чтобы последовать за призраком матери, было недостаточно.
Тем временем прежняя Джейни села на самолет (новая мысленно следила за ее перемещениями, видела, как она идет по длинному коридору аэропорта Кеннеди) и отправилась в длинные предуниверситетские каникулы в… Марокко! Там она выучила французский и (наконец-то) испанский (ведь мать так давно ее упрашивала), за четыре месяца – два языка, а заодно несколько фраз на арабском, чтобы пускать пыль в глаза, побродила по архитектуре чужой страны, впервые влюбилась и много чего еще. Новая Джейни воображала, какой умной и увлеченной была та, старая.
Новая Джейни, которая теперь была “эта Джейни”, или просто “Джейни”, или “старый добрый вкус” (так она шутила про себя, когда приводила домой мужчин и изредка женщин, с которыми знакомилась в сети), по-прежнему жила с отцом. В те часы, когда она не следила за процессом переправки населению срочных товаров, Джейни сидела на том же диване, что и в первый вечер, сидела и смотрела футбол вместе с отцом, потому что, да черт его знает почему. Отец вручал ей картонные ведерки с жареным мясом, лоточки с салатом коул-слоу в качестве “здорового гарнира” для дочери и огромные разбухшие стаканы диетической газировки. И все это пока первая Джейни – та, которой следовало остаться единственной настоящей, – закончила первый курс в университете на отлично, вскладчину с тремя подружками сняла квартиру в районе получше, и – ах, как же им там было весело! По ночам прежняя Джейни бродила по мостам, тротуарам и улицам. А днем шла за своими мечтами, ясными и неразмытыми, хоть новой Джейни их было и не разглядеть. Прежняя Джейни, искушенная, но романтичная, была на одной волне с родным городом и вместе с другими ньюйоркцами выходила на улицы, какие бы потрясения к тому ни побуждали: подымется ли ураган, отключат ли электричество, или вдруг какая война дотянется до Нью-Йорка, коснется его своими черными пальцами. С матерью Джейни по-прежнему виделась каждую неделю. Они встречались на открытиях выставок, ели на верандах кафе под весенними навесами, мать делилась с ней мудростью, и Джейни вполсилы притворялась, что не слушает, но на самом деле ловила каждое слово.
Для Джейни было очень важно понять, в какой точке два “я” могли пересечься. Это была такая игра. Например, что если прежняя Джейни и новая одновременно произнесут одно и то же слово? Что если обе Джейни скажут – ну а почему нет? – скажут слово “привет” в одну и ту же секунду – в 14.04 по центральному поясному времени / 15.04 по восточному? Или вдруг в унисон обратятся к людям с одинаковым именем? Она произносила вслух имена мужчин, с которыми встречалась – “Билл”, “Коротышка”, “Трак”, – на всякий случай звала их по имени чаще, чем следовало, хотя сильно сомневалась в том, что подлинная Джейни могла встречаться и уж тем более спать с человеком по имени Трак. Или с женщиной, “Вики”, с длинными черными волосами. Джейни шептала имя ей в волосы: “Вики, Вики, Вики”, давая подлинной Джейни три лишних возможности выйти на связь.
Она думала об этом каждый вечер, когда ее начальник, Мэнни, выливал в раковину остатки кофе. “До завтра, Мэнни”, – говорила Джейни. Она пропевала это имя еще несколько раз себе под нос, пока Мэнни махал рукой и уходил. “Мэнни, Мэнни, Мэнни” – будто пыталась докричаться до другой Джейни, вынуждая ее отыскать кого-нибудь с таким же именем на ее перенаселенном далеком острове и таким образом выйти на связь.
– Ты что-то хотела? – спрашивал Мэнни, высунув голову из-за двери.
Это была фантастика наоборот. Джейни не интересовали сюжеты про разветвление будущего, где один неверный поступок запускает новую цепочку событий, далекую от изначальной. Такое она уже проделала и теперь испытывала на себе последствия. Ей были интереснее истории, в которых ты делаешь что-нибудь не так, но жизнь при этом остается прежней.
Наверняка это постоянно происходит. Ведь мы так много всего делаем одинаково, где бы ни оказались. Например, день за днем ходим по-большому в любой точке планеты. Бесконечно обуваемся и разуваемся. Здороваемся с бесчисленным множеством идиотов. Сочиняем тонны вранья, чтобы понравиться людям. Снова и снова ходим по коридорам, тыщу раз пишем свое имя. Столько всякой ерунды произносим за день, будто прокручиваем снова и снова одну и ту же песню. Предложения пересекаются то одним словом, то другим, врезаются друг в друга и снова расходятся. Если так посмотреть, то выходит, что большинство жизней протекают почти одинаково.
Джейни думала об этом как-то вечером, сидя на отцовском диване, по телевизору шло ток-шоу, в ноутбуке был открыт сайт с вакансиями. Мэнни то ли уволился, то ли перевелся на другое место, то ли умер, то ли переехал подальше от нее, когда, после шести вторников подряд в мотеле у выезда с трассы 67 сказал, что готов уйти от жены, и Джейни рассмеялась. К зиме ее уволили “на законном основании” за неподчинение новому начальству. Она скроллила страницу с предложениями работы все дальше и дальше, просматривая нестерпимо дерьмовые вакансии, на которые могла рассчитывать, будучи женщиной без образования и профессии, двадцати лет от роду, раньше состоявшей в шахматном клубе, раньше побеждавшей в дискуссионном клубе, раньше…
Конечно, существовала и третья версия жизни, о ней Джейни иногда тоже задумывалась, и вот сейчас ей это опять пришло в голову: версия, в которой Джейни была мертва. В той жизни она не отправилась в тридцатичасовое автобусное путешествие. Не познакомилась с отцом. Он так и остался для нее загадкой. (А разве это было бы так уж плохо? – задавалась она вопросом, бросая взгляд на него, тюленя. Он, конечно же, был тут как тут, с гамбургерами и газировкой, или с чем там еще.) Вместо этого она села в машину с матерью в тот самый день, и они обе разбились на трассе, когда переезжали через мост. (Куда мать ехала? Джейни столько раз думала об этом, но так и не смогла найти ответа. На бескрайних просторах там ничего толком и не было, разве что “Икеа”.) Если бы в тот день она погибла вместе с матерью, в мире не стало бы обеих Джейни. (А разве это было бы так уж плохо?)
Она домотала до самого последнего из сотен объявлений о работе. Отец протянул ей коробку картошки фри. Бросил на клавиатуру лист бумаги, сложенный втрое, – рекламную листовку.
– Решил взять, – сказал он. – В комнате отдыха у нас лежали.
Она взяла листок. На верхней стороне – фотография улыбающихся белых людей, некрасивых и одетых в униформу.
– Что это?
– Да так, ничего. Решил взять для тебя.
– Не надо ничего для меня брать, – сказала она и сунула листовку в щель между диванных подушек.
– Мама была бы рада, если бы ты чего-нибудь добилась в жизни.
– Мама была бы рада, если бы я стала… – Джейни вытянула бумажку обратно и прочитала под фотографией: – “контролером качества продукции птицефабрики”? Это что вообще за хрень?
Иногда, как вот сейчас, Джейни представляла себе умершую Джейни, ту, которая “трагически погибла” вместе с матерью в автокатастрофе. Она видела, как мертвая Джейни парит над землей и смотрит сверху на обеих Джейни: на ту, которая не умерла в Нью-Йорке, и ту, которая не умерла в Айове. Мертвая Джейни была высоко над головами, она называлась “верхняя Джейни”, и сейчас, пока новая Джейни в Айове произносила “контроль качества”, слова, крайне маловероятные в жизни прежней Джейни, верхняя Джейни смогла заглянуть к новой Джейни в голову и заметить, как пять секунд назад мысли ее забуксовали, когда отец произнес слово “мама”. Верхняя Джейни увидела, что слово “мама” впечаталось в разум Джейни, будто приклеенное утюгом. И, возможно, верхняя Джейни увидела прежнюю Джейни там, в Нью-Йорке, и, ну кто знает, вдруг в эту самую секунду у той в голове тоже возникло слово “мама”, потому что, к примеру, ее (их) мать только что вошла в дом, запыхавшись, и теперь стряхивала капли воды с дождевика и начинала что-то рассказывать, а прежняя Джейни смотрела на нее и во весь рот улыбалась. У Джейни в голове мелькнуло, что ведь тут совпали только мысли – и это вообще считается? – и могла ли верхняя Джейни разглядеть настолько тонкую связь между ними, прочную и хрупкую, как паучья сеть, и мысль эта была самая примитивная, та, которая первой возникает в сознании младенца еще до того, как он научится называть ее словом: мама.
– Стабильная работа, – продолжал отец. – Учебу оплачивают. Образование можно получить.
– Ни за что не буду делать то, что делаешь ты.
– Я не это делаю. Там перспектива развития.
– Я уже достаточно развилась, так что пошел ты.
Но как понять, мысли – это считается? Мысли, которые проносятся со скоростью света – мысли вообще похожи на свет? – и сопровождаются таким количеством всякого еще. Мысли – как рыболовные сети, тянут со дна песок и печаль, ил и боль. Она взглянула на листовку.
– У меня нет нужного образования.
– Можно без образования. У меня там знакомая.
– Какая еще знакомая? У тебя нет никаких знакомых.
– Она сказала, что возьмет тебя.
– Знакомая. Твоя новая подружка, что ли?
– Не смешно. – Он откашлялся. – Она дружила с твоей матерью.
День не пробивался сквозь жалюзи, телевизор звякал то победно, то с издевкой, на экране улыбались лица, руки выбрасывались вверх то с искренней радостью, то с напускной, воздух вокруг был полон кислорода, ионов, озона, пыли.
– Твоя мать подрабатывала у нее бебиситтером, когда они были маленькими.
В этот день Джейни почувствовала, с каким значением мигает, зарождаясь внутри нее, каждое слово. Она ощущала, как за ней наблюдает верхняя Джейни.
– Надо только пройти курс подготовки. Всего четыре дня.
Она не сомневалась, что это вот-вот случится, что прямо сейчас родится слово, которое объединит двух Джейни, старую и новую. Обе уже раскрывали рот, готовясь ответить на вопрос. Но о чем сейчас спрашивали у прежней Джейни, которая смотрела, как мать вешает дождевик на стул и капли дождя стекают с него на плиточный пол? Не выйти ли им за дождливым мороженым с фруктами? Не сходить ли в ближайшие выходные в зоопарк?
– Хочешь, я ей позвоню? – спросил отец.
Даже если они произнесут одно и то же слово, Джейни понимала, что значения у него получатся разные: контексты были разные и сами Джейни – тоже разные, но факт пересечения был очевиден, контакт не подлежал сомнению!
Вот только верхняя Джейни не собиралась доставить это удовольствие ни одной из нижних. Она и не думала позволить новой Джейни произнести то самое слово, и не думала допустить, чтобы связь возникла, ремешок защелкнулся. Она хотела утаить это слово от обеих, удержать его в своем крепком кулачке (читай: сердце). Но прежняя Джейни – подлинная, лучшая, та, которая могла бы жить дальше и добиться славы, или по меньшей мере счастья, или по меньшей мере хоть чего-нибудь, если бы не допустила одной-единственной чудовищной ошибки, – та Джейни была из них троих самой сильной. Другие две были лишь тени, тающие в ярком свете. Если кто и мог объединить обеих Джейни, то только она одна. Прежняя Джейни произнесет то, что нужно, и, если новая ее услышит, она произнесет это вместе с ней. Прежняя Джейни приготовилась раскрыть рот. Полет, сознание, время: могло произойти что угодно, даже то, чего никак не могло произойти. Джейни напрягла слух. Она скажет “нет”? Или “да”?
* * *
Кливленд знала ее под именем Оливия. Ей было семь, когда ясным субботним вечером Оливия Флорес впервые появилась у них в доме. Кливленд в это время складывала и разбирала на полу вселенную из пуговиц: галактика Сигара, Андромеда, комета Галлея с блестками. Ее мать склонилась над тем, что получилось:
– Ну-ка, что тут у нас?
Но юная Оливия в платье с турецкими огурцами и с красной помадой на губах едва глянула на пол.
– У Юпитера шестьдесят семь лун, а не десять, как у тебя тут. И ты, кстати, знала, что в открытом космосе абсолютная тишина? Там нет атмосферы, и звуку не в чем перемещаться.
Кливленд уже тогда большинство людей не нравилось, поэтому, когда она бросила черную дыру из крышки от бутылки и выпрямилась, сидя на полу, ее мать облегченно вздохнула.
Оливия пришла в ту субботу и потом приходила еще в несколько последующих суббот и в другие дни недели в безрассудной попытке спасти брак родителей Кливленд (план сработал, но некоторым людям лучше расстаться, чем продолжать жить вместе). Кливленд нравилось собирать детали будильников и прыгать на мини-батуте, но Оливия потащила ее выпрашивать сладости у соседей на Хэллоуин, никому не удавалось увлечь ее этим с тех пор, как девочке исполнилось четыре. Оливия настояла на том, что им необходимо создать группу из бубна и ксилофона, несмотря на очевидное отсутствие у Кливленд способностей. Оливия обучила ее испанским глаголам, таблице Менделеева, вальсу (сохранилось видео, где Кливленд отважно покачивается по застекленной террасе), печальной истории взлетов и падений трудовых прав в этой стране, и как приготовить тако. Оливия была умна, образованна, красива и честолюбива. Рядом с клецкоподобными родителями Кливленд Оливия казалась девочке воплощением всех лучших человеческих качеств. Она приходила посидеть с Кливленд в течение пяти лет – на год дольше, чем представлялось необходимым матери Кливленд (но что плохого в том, чтобы платить человеку за дружбу с твоей дочерью?), а потом бесследно исчезла.
Кливленд получила открытку с высотными зданиями, потом еще одну – со статуей, и больше ничего. Шли годы, она скучала по своему бебиситтеру, до нее доносились слухи о ее далекой жизни (дочь, шумный город), она вспоминала о ней в трудную минуту, плакала, когда узнала о ее смерти. Короче говоря, так ее больше и не увидела.
В тот день, когда Кливленд забрала курицу, в тот оцепеневший день, похожий на все прочие февральские дни в Айове, исполнялся двадцать один год с тех пор, как она видела Оливию в последний раз, – не такой уж и долгий срок, как может показаться. Она по-прежнему пристально наблюдала за тем, как собираются и разбираются вселенные, только теперь они были меньше, и в них не было комет и планет, зато были птицы, экскременты и оборудование, словом, это были птичники. Не такие, как когда-то давным-давно, не старомодные и антикварные, не тот выкрашенный красной краской дощатый домик – национальный символ с курами, стойлом для лошадей и вилами, а птичник наших дней, с мощными машинами, массивными роботизированными суперкомпьютерами, – мегафауна, созданная человеком. В тот день, когда она забрала курицу, Кливленд стояла перед одним из таких птичников: длиной в четыреста восемьдесят футов, почти полтора футбольных поля или четыре самых крупных динозавра из всех, что когда-либо ходили по нашей планете, выстроенных друг за другом (ей нравился этот образ), одна только эта махина пропускала через себя сорок миллионов яиц в год – нормальная цифра для птичников такого рода, но для кур – рекордная яйценоскость в истории.
Ветер с воем носился над полями. Холодное солнце, как могло, пробивалось сквозь серость. Кливленд недавно повысили и назначили главным инспектором птицефабрик Айовы. Инспекция: контроль использования передовых технологий, обеспечивающих безопасность потребителя и правильные условия содержания кур, навигация по звездам на карте технических требований. Даже в семь лет Кливленд была сильна в играх, где требовалось четкое следование правилам и схемам: рисованию предпочитала сборку пазлов, а дочкам-матерям – таблицу умножения. Должность была ну прямо для нее.
Через пять минут она заберет со Счастливой семейной фермы Гринов курицу, и ход ее жизни навсегда изменится (но она еще не знала, что вот-вот это сделает).
– Простите, у вас найдется минутка?
Это было три недели назад, на ее первой встрече с начальником регионального управления. Кливленд подняла со стола планшет.
– Я хотела бы предложить кое-какие идеи.
Он мигнул в свой экран, а потом – снова на нее.
– Давайте.
У нее были идеи об обучении фермерских работников. О журналах кормления кур. В описании новой должности значилось “пересматривать и дорабатывать инструменты и шаблоны инспекции”.
– Санитарные меры ненадежные, – начала она и ткнула в планшет. – И вообще, извините меня, пожалуйста, но весь контроль транспортных перевозок – сплошная показуха.
Она яростно тыкала в планшет, перематывала страницу за страницей.
– Далее – требования относительно пространства в клетках.
А еще была секция освещения, секция помета и секция подрезки клювов.
Начальник, однако, задумчиво потирал лицо.
– Кливленд, простите, я вас перебью, – сказал он и уронил руки на стол. – Вот не зря я с самого начала сомневался. Мы ведь все это уже проходили. Вы нам обещали.
– Но в интересах точности проверки… – начала она.
– Это не входит в ваши обязанности. Вы должны отчитываться о том, что соответствует или не соответствует стандартам. Решение проблем в круг ваших задач не входит.
Она опустила планшет. Поняла, что будет дальше.
– Чем мы здесь занимаемся, Кливленд?
– Кормим страну, сэр.
Он с довольным видом откинулся на спинку кресла.
– Яйцо – идеальный питательный продукт. – Он легонько крутанулся в кресле. – Белок, витамин D, B
