Красное море

скачать книгу бесплатно


– Говоришь до боли красиво. Чёрт с тобой, иди! Да смотри, никуда по дороге не сворачивай, иначе утянут (ироничная усмешка) добрые люди за столик.

Старик, еле перебирая короткими ногами, пополз к морю вниз по улицам, наводнённым грязными, пахнущими керосином и потом телами. В кармане он крепко сжимал тонкими непослушными пальцами винную пробку, с продетой в неё верёвочкой. Плечи ломило, будто бы их выкрутил бес, трещали колени, словно лесные веточки под тяжёлой поступью солдат, жалкий скелет весь сотрясался. Из каждой открытой двери первых этажей тянуло запахом несвежей рыбы и солений, пьяные люди шумели и веселились, насколько только могли.

«Иди потихоньку домой, Мартинов, – думал старик. – Иди домой… А там полным-полно голодных ртов. Мои дети! Бедные ребятишки, как же мне вас жаль. Помню, даже я в их возрасте жил лучше, – где-то по щеке должна была пробежать слеза, но последняя солёная влага ещё пару часов назад изошла облачком над жаром углей. Мартинова безостановочно швыряли волны толпы из стороны в сторону. – У меня было всего пять братьев. Младшие ушли на тот свет рано. Плохо так думать, но если бы этого не произошло, то я бы переварил свой живот от голода. Они приняли смерть, и семье стало жить чуточку легче. Больная мать даже стала потихоньку выходить на улицу».

Навстречу потоку рабочих под гору шла крытая телега. Рёбра запряжённой лошади острыми скалами выступали над неглубоким морем серого пятнистого меха. Правые копыта были разбиты настолько, что бедному животному приходилось подолгу оставлять вес на живой стороне, резко и неуклюже перекладываясь с боку на бок. Хилая туша не сваливалась только благодаря слабому импульсу шеи в сторону противоположную той, в которую неумолимо клонила гравитация.

Мартинов уже не спускал тусклых впалых глаз с лошади. «У моего дяди последняя нижняя пара рёбер тоже сильно выпирала, – думал он. – Отца мы с братьями знали слишком недолго. Доплыл ли он до того материка, или мать нам врала, и на самом деле он подался в морской разбой? Помню тот день: вся набережная раскачивалась тысячью грязных голов без шляп. И белый корабль высокомерно задирал свой нос перед тёмными валами… Может матросы подняли мятеж? Может богатые пассажиры оставили свои сокровища и, спасаясь от острых кортиков, попрыгали в воду? А сейчас отец со своей пиратской шайкой у берегов Африки. Может, ему довелось увидеть больших хищных кошек. Каким чудом для нас, детей, была чёрно-белая фотокарточка тигров в клетке. Мать выменяла её на старые вещи покинувшего нас отца.

Мне дано знать только то, что наш дядя великодушно принял роль добытчика для нас. Спросить бы у него теперь, зачем он зазря убивался для почти что чужих. С его здоровьем он мог бы заработать много денег. Вот герой, проводил дни и ночи на двух сменах. Пил… Похуже меня пил, но никогда не терял разума, не впадал в безумный гнев. Приходил, снимал чёрную от сажи рубашку и валился на деревянные полки. Раз в год нам с братьями перепадала либо пара его парусинных штанов, либо эта чёрная рубашка. И поэтому другие семьи звали нас чумазыми чертями».

Телега сравнялась с Мартиновым. Из-за поворота выбежала четвёрка плохо одетых людей. Они неслись в толпе и были хорошо различимы потому, что в руках каждый нёс по свёртку – скорее всего краденных – вещей. Они застучали кулаками по телеге, пробегая мимо.

– Пошли, гады! – замахал руками извозчик, стегнув кого-то вслед плетью. Из подворотни медленно выполз весь облезший, испещренный странными нарывами пёс.

Прямо за «гадами» на всех парах мчался солдат, безостановочно шпоря несущую его белую лошадь. На такой скорости не долго потерять голову. Толпа грязных четверолапых муравьёв разбежалась в стороны, прижалась к стенам высоких ветхих строений.

– Езжай! – кричал жандарм ещё издалека. – Езжай, скотина!

Резвая лошадь под ним летела, не разбирая дороги. Глаза её горели, а рот весь исходил белой пеной. Пёс, выскочивший из-за телеги, заливался лаем.

– ЭВА! – прикрикнули извозчик и человек, ведший клячу под уздцы. – Налетишь! – кричали они жандарму.

Белая лошадь упёрлась всеми четырьмя копытами, высекая яркие искры железной подковой, обдавая сборище зевак доброй копной звёзд жёлтого и красного света. Она резко повернулась боком прямо перед телегой, продолжая бежать уже рысцой.

– НУ! – солдат замахнулся на кучеров, но серая лошадь двинулась вперёд, и удар плетью пришёлся по телеге. Пёс страшно рычал и совершенно перестал лаять.

На секунду жандарм замер, переполненный пылающей злобой. Капелькой пота с его усов спала последняя человечность. Люди за телегой, перепуганные, превратились в холодный мрамор. Похоже, что в маленькой голове извозчика мелькнуло, как можно угодить солдату, имевшему в данный момент неограниченную власть над существами внизу. Извозчик засвистел кнутом, беспощадно одаряя свою клячу хлёсткими ударами. Жандарм опустил занесённую руку и отступил. Наблюдая за симфонией сверхзвуковых движений кончика кнута, он всё более удовлетворялся насилием. Человек, шедший рядом с телегой, быстро внял тому, что нужно делать, и ухватил дубину у забора. Бревно единожды опустилось на спину животного. Лошадь слегла, будто бы мост, совершенно лишённый жёсткости. Она дёрнула задними копытами и обессиленно сложила голову на булыжную дорогу.

– Чего же вы (с трудом сглотнув) делаете… – Мартинов стянул грязную косынку, засияв в темноте маленькими глазками.

Солдат ухмыльнулся, поднял свою лошадь на дыбы и помчался дальше вслед за «гадами». Люди отстегнули телегу и оттащили лошадь в сторону выкрашенного в едко-жёлтый цвет дома, откуда распахнулось одно из окон, и обилие ругательств полилось на тротуар. Плешивый пёс вертелся возле трупа, чуя запах тёмной конской крови.

– А ты чего стоишь, лупоглазый? – Мартинова заметили. – Я тебя измалюю, если сейчас же не уползёшь в свой гадюшник.

Извозчик, закатывая рукава, двинулся в сторону старика, а тот широкими шагами попятился назад, натыкаясь на прохожих. Пёс, превратившись в демона, рыча и скалясь, обнюхивал лужу крови.

– Мне только бы на набережную попасть, лошадкой путь перегородили…

Лицо извозчика, выхваченное тусклым светом фонаря, страшно исказилось пылающей злобой. Мартинов поспешно развернулся и обошёл через подворотни и узкие улочки тот страшный перекрёсток. Он бежал по хлипкой трясине и грязи, утопая по щиколотку в зловонном месиве. По прежнему тянуло несвежей рыбой, к запаху которой теперь примешивался горький серный дым вновь заработавших котельных труб. Поворот за поворотом, и, наконец, простор ночного неба раскрылся во всю ширь, раздвинул тесные улочки, залив бесконечно-тёмной синевой пространство. Мир очистился прохладным и свежим ветром с моря. Чёрные воды изредка накатывали лёгким движением на берег, сдвигая песок вверх и тут же вбирая его опять, утягивая в пучину. Мартинов глубоко дышал и до боли в пальцах сжимал пробку с верёвочкой.

А где-то на уровне метра под землёй в низеньком доме, который вечно затапливает во время штормов, неприятно визжала, ревела жизнь. Уже поздно, но никто до сих пор не спит. Дети с округлыми ртами не умолкали, потому что так сильно хотелось есть. Мать их била, что не могло никак помочь. Антон Павлович Ч. написал бы что-нибудь, но вот только спать здесь никому не хочется. Уснуть в этом месте, всё равно что лечь на раскалённые вострые камни. Зудящий неприятный сон приходит быстро и уходит быстро. Он неглубок, недостаточно целителен. Это то, что называют перемоткой времени. И только-то.

– Отец вернулся! Старшой, бегом за хлебом и капустой, будем готовить щи. Анюта, ставь воду.

Мартинов приобнял старшего сына, сунул ему в маленькую ладошку монетки и улёгся спать. С закрытыми глазами он видел пса-демона, который скалится, клыки которого растут прямо на глазах. А где-то на фоне слышится стук, звон тарелок, детские голоса. И это всё проникает в страшный сон, или же страшный сон выплёскивается из седой головы, оставаясь округлыми лужицами лошадиной крови на грязном каменном полу.

Глава 3

Что-то бесперебойно стучит по скользким белым стёклам, скребётся мелом по подкорке черепной коробки и болит. «Я не хочу ничего делать, даже дышать. Закрыть глаза – открыть глаза. Всё одно и то же – действие». Бесшумно гладят друг друга полами халатов пары врачей, идущих под руку по коридору. Они мелькают, старательно отворачиваясь от окна в палату. На столиках умирают цветы. Александр Иванович К. бы сказал: «После чрезмерно обильного летнего материнства цветы осыпали на землю бесчисленные семена будущей жизни». Только земли тут ровно на площадь кулака. «Много ли новой жизни по-настоящему будет здесь? Выживать – возможно. Жить?».

– Здравствуйте!

В палату входит пышущий живым теплом тучный светящийся человек. Он будто бы что-то вечно пережёвывает, двигает челюстями и оголяет тумбы широких здоровых зубов. Округлые натянутые щёки покрывает пучками слабая шерсть.

– Как вы тут? Не хвораете? – дежурный беззвучно смеётся, содрогаясь всей своей массой. – Ну что вы так на меня смотрите, будто не рады меня видеть. Между прочим, пришли ваши фотографии. Хотите посмотреть на себя изнутри?

Доктор подходит к кровати, настолько широко улыбаясь, что полоса меж губ уходит за уши, спускается крестами по спине и рассекает туловище дежурного надвое. Тучное тело падает на высокую кровать и, мотая короткими ногами, тупо уставляется в глаза пациенту.

– Смотрите, – слепо тычет он, – ваши мозги в полнейшем порядке, – опять беззвучно содрогается всем телом. – Не знаю, что с вами не так, но дело точно не в опухолях или подобного рода материях.

За окном опять мелькают врачи, проходящие под руку по коридору. Доктор тяжело тянет воздух, преодолевая давление двумя огромными мешками лёгких.

– Хорошо тут у вас, – наконец говорит он. – За такие-то деньги… На самом деле жалко мне весь рабочий народ. Вы не один такой выходец из нищих. К нам часто приходят те, кому уже некуда податься. Сюда приводят стариков, всей семьёй сбрасывая деньги на счастливую старость своего единственного отца и спасителя. Знаете такую новую моду?

Пациент сжимает брови и взгляд его всё более наполняется отвращением.

– Ладно вам, я уже ухожу. Надеюсь, что утрешний инцидент с завтраком не повторится. Кстати, вы правда моряк? Мне кажется, что у вас скорее солдатские повадки. Знаете, взгляд такой…

Пациент с усилием откидывается в новые свежие подушки, на которых уже не лоснятся пятна сока. Доктор совершенно незаметно исчезает. «Я совершенно не заметил, как он вышел. И даже звука хлопнувшей двери не послышалось». Где-то в стене зияет щель, открывающая путь в странно-белый мир слепящего коридора, любопытных взглядов и бездельников докторов, которым ни капли никого не жалко.

«Где-то за спиной уходящего доктора открывается разлом света. Насколько толстая прослойка жира на его груди? Если всадить туда нож, то насколько глубоко он мог бы войти без особо прилагаемых усилий? Пусть думает, что хочет. Пусть смеётся, мне всё равно. Он не закрыл дверь, и только это меня мучает».

Разлом света ширится, всё больше заинтересованных глаз мелькают чёрными зрачками на фоне белых стен. Уже и в окно заглядывают лица. Больной боится шевельнуться, он сжимает простыни в кулаках.

«Уйдите ВСЕ! Оставьте меня, оставьте меня, ОСТАВЬТЕ МЕНЯ!»

Где-то в коридоре распахивается тяжёлое железо пожарного выхода. Возникший сквозняк тянет на себя дверь в палату, закрывая разлом. Кто-то невидимый прогоняет всех любопытных, стремящихся проникнуть в комнату и заглянуть на пациента в упор. И вот невидимка становится единственным лишним. Больной человек приподнимается на локтях и упирается взглядом в никуда. Тень присаживается на стул в углу, прямо за дверью. Если кто-то прямо сейчас войдёт в палату, то незваного гостя так сразу не заметит. Яркий электрический свет слепит всех в этой комнате.

«Ты не можешь сюда входить. Это всё равно, что церковь. Тут слишком чисто, почти пахнет святостью. Тебе сюда нельзя».

Тень недовольно меркнет, чуть ли не растворяется полностью, но быстро сгущается мерцающими полосками. Уже отчётливо видно, как она закидывает ногу на ногу, и грудь тени вздымается от плещущейся внутри нефти.

«Я тебя не предавал… Я ТЕБЯ НЕ ПРЕДАВАЛ!»

Свет из коридора больше не проникает ни через узкую полоску под дверью, ни через окно в коридор. Тень нехотя поднимается со стула, ходит по комнате и одну за одной гасит электрические лампочки. Из воздуха материализуются уродливые пальцы, длиною в двое больше человеческой нормы. Они без страха хватаются за раскалённое стекло и крутят его против часовой стрелки. Правый глаз Жан-Поля С. тоже без остановки крутится против часовой. А левый пугающе уставлен на пациента.

Грудь больного раздирает истеричный смех, который никто не слышит. «А ведь я пытался от тебя избавиться. Ты же знаешь, что отсюда я выйду совершенно здоровым? И ты ничего не сможешь сделать. Ты остался, ты умер там, ТЕБЯ БОЛЬШЕ НЕТ!»

И тут тень приближается к потному тревожному лицу пациента, кожа которого будто бы пытается сбежать и беспрестанно подёргивается. Становится различимо уродливое лицо, всё изъеденное личинками мух. Оно слишком близко, и невозможно огромное в данную секунду, занимает полностью весь обзор. От него нельзя избавиться, от этого не спасут до блеска натёртые полы больниц. Ни в одном фильме нельзя взять такого кадра, потому что тень должна стоять не просто по центру композиции или занимать всё полотно, она должна проникнуть сквозь экран. И удар взгляда о взгляд, высекающий искры. Они встречаются, они находятся в состоянии борьбы. Сосуществование – недостижимый компромисс. Винсент должен умереть! Лицо придвигается вплотную, и через долгий поцелуй в лёгкие вливаются галлоны чёрной нефти. «Теперь есть только я», – сообщает отстранившаяся тень.

Пациент теряет сознание. Из ноздри сочится струйка крови, стекает по смуглой щеке и поглощается материей подушек. Сцена не меняется. Время идёт – даже быстрее, чем обычно, – но как будто это уже и не важно. Линия времени больше никуда не ведёт. Больной выныривает из подсознания прямо в сон. «Здесь кончился мир. Он разрушился секунду, минуту, час назад». Из окна заливается свет, только от него уже нет никакого толку. Свет заливается… буквально заливается. Уже нечем дышать из-за его белой густоты. Был бы он однороден, но нет! Местами тёмные мелкие листья берёз отбрасывают тень и совершенно всё портят. Капельки дёгтя плавают в гадкой микстуре. Правый глаз Жан-Поля С. вертится, вертится, вертится. Остановился. Нить повествования без конца уходит в прошлое, отрывки настоящего прорываются сквозь плотные шторы закрытых век. Ну а будущее никогда не наступит. Будущее навсегда останется будущем, оно не соприкасается ни с текущим моментом, ни с прошедшим тем более. Попробуйте хоть что-то опровергнуть, и все ваши слова тут же канут в лету. Каждый звук утопает в вязкости прошлого. А достать из чана густоты что-то в качестве воспоминаний уже не представляется возможным.

«Эти глаза, эти чудесные глаза. Как жаль, что я утратил способность в них смотреть. Никто кроме меня их не замечал, а теперь вовсе ни единая живая душа не заметит. Это не два океана – это два космоса. Две сверхмассивные чёрные дыры, утягивающие души в себя. И ей больно. Ей неимоверно больно. Она каждый день задаётся вопросом: «Почему всё складывается именно так? Почему за одним ужасным событием обязательно приходит ещё более ужасное другое?» Как мне её жаль. Как старику-работяге жаль своих детей, так же и мне жалко. И я, и он знаем, что мы можем помочь. Мы можем стать лучше, можем излечиться и скинуть с себя оковы рабства. Вся прибавочная стоимость могла бы принадлежать нам, но нет. Всё объясняется просто: мы безумцы. Мы безумцы, потому что отказываемся от счастья… своего, и тех, кто его заслуживает».

Винсент открывает глаза, поднимается с постели. В коридоре тихо, солнце клонит к закату. Пациент выходит из палаты, тихо прикрыв за собой дверь. По уже знакомому пути – через пожарный выход – он сбегает из больницы и отправляется на тот самый утёс, где ровно через сорок минут его найдёт сестра. Эти сорок минут вокруг больницы будут разбегаться группы санитаров и слухи о том, что в окрестности бродит безумец, оторвавший главному врачу галстук.

Глава 4

Где-то очень далеко во времени от внезапно пробудившегося разума прожигал себя Мартинов. Тяжелейший день, ещё тяжелее, чем обычно. Гудок – чернь высверлилась из-под земли, все разбрелись по кабакам. И в этот раз Мартинов идёт со своими друзьями упиваться. Он потрясён, он готов бы был расплакаться в любую секунду. Но слёз больше нет и быть не может – они отданы за бесплатно. Драгоценнейшие жемчужины, которые льются и в печали, и в радости, отданы с молотка, конфискованы жандармами, украдены начальниками, которых Мартинов в глаза не видел.

– Отчего ты хмурее тучи, старина? – спрашивали в кабаке у Мартинова.

– Я проснулся утром и глянул на свой полок. Там ровно по моему телу отпечаток. От угля, от сажи – след. И вспомнилось мне, что ровно пятнадцать лет назад ровно такой же след оставил мой дядюшка. Это похоже на отпечатки пальцев или узор снежинок. Каким был он, дядька, таким же стал и я. А может, ещё хуже: может, от меня след даже тусклее.

– Тусклее? Это же хороший знак, дружище, значит ты во сне мало ворочаешься!

– Давайте же выпьем за это: чтобы кости сильно не ломило после ночи, проведённой на жёстких досках!

– Аминь!

И выкрикнувшему тут же дали размашистого шлепка по грязному затылку.

– Достало меня это всё, парни, – тихо шептал здоровенный детина, коему впору встать да крикнуть во всю глотку. – В один день сброшусь я со скал или лягу под поезд.

– У меня так мать…

В кабак вошёл десяток солдат и все присутствующие замолчали. Серый мундир, что был ниже и постарше, протянул, прямо как тот гудок, что будит всех по утру на работу:

– Сги-инули отсюда!..

После чего он ещё шевелил губами, будто отсылая проклятье или оскорбление. Совершенно лишённый всякой предосторожности, или же это совершалось умышленно, командир расхаживал прямо перед уставившимися на него рабочими. В воздухе возбудилось электрическое поле, готовое разразиться молниями и громом. И… ничего. Тишина, впрочем, подтолкнула героя на действие. В такие моменты, когда абсолютно ничего не происходит, так просто обратить на себя внимание. Кажется, что стоит только подхватить нужный момент за полы пиджака, как он тут же отдаст все свои сбережения и прохудившимся денежным мешком, звеня, изойдёт золотыми монетами на пол.

– Смотрите, ребята, – из-за стола встал тот самый уставший от жизни детина и за два шага оказался прямо над жандармом.

– Прекратить… – и офицера прервал удар в челюсть.

После этого в тускло освещённом кабаке начался сущий кошмар. Треть солдат кинулась на бунтаря, треть ринулась поднимать командира, а остальные стали избивать посетителей, разбивая в щепки стулья, переворачивая столы и откровенно удовлетворяясь процессом. Рабочие же наслаждения от побоища испытывали в меньшей мере, потому что их били куда сильнее, чем они могли ответить. Мартинов, хромая после укола в ногу чем-то острым, выскочил на улицу. За его спиной в дверном проёме почти ничего не было видно. Только странные очертания движущейся жизни мелькали в полутьме. Будто комок кровожадных чёрно-серых крыс копошился на горе объедков.

Здесь, на свежем воздухе, ночь до странного пахла сладостью. Казалось, будто море подступило к городу гораздо ближе, чем в остальные дни. Словно прямо за этим или следующим домом вдруг разойдутся в вальсе облака и выступят две луны – одна на небе, вторая в отражении воды. Мартинов, волоча трясущиеся ноги, бесцельно брёл куда-то в сторону центра города. Близ злополучного кабака не было ни одной живой души: завидев солдат, прохожие разошлись по дворам и закоулкам. В глазах нашего героя проплывали одна за одной вывески. При любом раскладе, даже в самых запущенных районах, вывески магазинов – самая яркая вещь. И чем дальше вглубь города, тем больше становился размер букв в названиях галантерей, мясных лавок, ателье.

Начиная с Покровительственной улицы, застеклённые витрины вырастали во всю свою мощь. Богатые заведения могли себе позволить оставлять освещение даже на ночь. И на тротуаре, в квадратах тепло-желтого света, бездомные утеплялись газетами, которое они набивали в рукава, карманы и пазухи. Если бы нищим было позволено безнаказанно сидеть на улицах, по которым воскресными днями прогуливаются знатные семьи, то это была бы уже другая страна, с иными ценностями. Но отряды жандармерии, с каждой прошедшей ночью всё активнее разъезжавшие по городу, справлялись с тем, чтобы сгонять оборванцев обратно на окраины, в канавы и подворотни. Сегодня опавшей с древа общества листве крупно везло, потому что всё никак не являлся ворчливый дворник со своей метлой-плетью. И Мартинов волочил ногу, медленно проходя мимо вспухших, покрытых сыпью грязных лиц. Они провожали взглядом старика, а тому даже не было ведомо, что за собой он оставлял тёмный след крови. Только зудящей болью чесалась рана где-то на бедре. «До чего холодно, – думал Мартинов. – Стоит один раз за столько-то дней зайти в кабак и…»

Сорокалетний старик потерял сознание и упал на пороге дома, гранитные стены которого мерцали вкраплениями звёздной пыли.

В миг просветлело. Было отчётливо ясно, что вечерний сумрак вдруг сменился игрой жёлтых солнечных лучей. Мартинов очутился в просторной комнате, потолок которой синел высоко над головой. Как казалось старику, его тело истончало до ужаса, оно глубоко утопало в перинах и пышных как облака одеялах. Бедро и колено подозрительно что-то стесняло, немного чесалась рана. Одеяло вздёрнулось вверх, обнажив белоснежный бинт, который широкой лентой, прижимая вату к ноге, обнимал натруженные мышцы. «Дела…» – подумалось Мартинову, которого охватили сомнения, сможет ли он когда-нибудь в жизни расплатиться за такую доброту. Долго думать не пришлось: проблеме с грозившим долгом за спасение выход нашёлся в миг: выскользнуть из дома незамеченным, пройти дворами и…

Чёрт подери… Как давно прозвучал гудок? И сколько часов теперь должен был отработать Мартинов, по договорным условиям считая, что каждый пропущенный час равен двум сверхурочным? «Дела…» – второй раз подумал Мартинову, и здесь решения никакого не находилось. А сможет ли он теперь работать? Старик слегка пошевелил пальцами ног. Колено вспухло и не сгибалось. Он встал, совершенно деревянный; весь трясущийся, как саженец ясеня, на ветру, придвинулся к двери. В коридоре было темно. Как сам коридор, так и спальня были со вкусом обставлены мебелью, которая везде была одинакового недорого фасона. Но стиль был выдержан превосходно, резные ножки кресел и комода расходились узорами и постукивали резиновыми каблучками, отбивая три четверти.

Спальней, приютившей в эту ночь Мартинова, оканчивался короткий коридор. По обе его стороны располагались две двери, прямо напротив друг друга. Обе были чуть приоткрыты, рассекая пространство полосками света, в которых уютно и медленно плыли немногочисленные пылинки. В самом конце – лестница, путь к спасению. Вдруг одну из полосок света перекрыла тень. Мартинов втянул голову обратно в спальню, сердце его дрожало. В коридоре раздались громкие шаги, будто реактивный двигатель заревел прямо над ухом, а затем, выплюнув клуб сгоревшего газа, заглох. Старик машинально поглаживал бока и не замечал, что рёбра перестали болеть, стоило ему всего одну ночь провести на облаке. Тревожно дождавшись тридцатого отстука сердца, Мартинов выставил половину лица в тень коридора. Редкие пылинки всё так же умиротворяюще плавали, то ведомые дыханием птиц-невидимок, то падающие в недра призрачных труб крошечного незримого заводика. Одной полосы света уже не было, а вторая прямо на глазах истончилась до полного исчезновения – дверь закрылась.

Мартинов, зачем-то задержав дыхание, ринулся к тёмным лакированным перилам. Вдруг распахнулась левая дверь, из неё выпятился огромный тучный человек, держа друг на друге две, явно тяжёлые, коробки. Он повернулся в сторону Мартинова и только успел удивлённо разинуть рот, оголив широкие белые тумбы зубов, как Старик со всей силы натолкнулся грудью, опрокинув огромного незнакомца и всё содержимое коробок. Из-за испуга, волнения и истощения от потери крови Мартинов только второпях высказал, что ему нечем будет платить, поэтому надо бинты подешевле, и потерял сознание. Незнакомец, усыпанный журналами и книгами – они-то как раз и наполняли коробки, – опустил голову на мягкий ковёр и несколько секунд, улыбаясь, наблюдал, как пылинки стремительно уносятся от его дыхания куда-то вверх, к иссиня-светлому, чуть ли не небесно-голубому потолку.