скачать книгу бесплатно
Утром 20 августа мы снова собрались в институте и провели запланированное накануне партсобрание, на котором все дружно вышли из партии. До сих пор наизусть помню текст своего заявления: «В связи с тем, что ЦК КПСС не принял никаких мер по осуждению путча и тем самым солидаризировался с деятельностью ГКЧП, не считаю возможным для себя оставаться в рядах КПСС».
Примерно такие же заявления написали все, кроме академика Павла Бунича, который, как проректор Академии по науке, тоже состоял в нашей первичной парторганизации. Он сказался больным, на собрание не пришел и из КПСС, соответственно, не вышел. Впрочем, кроме сотрудников нашего института, подобных «резких движений» в Академии больше не делал никто. Всего через два-три дня, начиная с 23 августа, в стране появилось несколько миллионов «сознательно расставшихся с КПСС». Но 19–20 августа, на гребне власти ГКЧП, как мы помним, многие сдували пыль со своих партбилетов. И отказ от членства в партии именно в этот момент требовал определенного мужества, пожалуй даже многократно большего, чем за два-три месяца до того. Мы, кстати, на собрании разрешили не выходить из партии одной сотруднице, которая страшно боялась ГКЧП и возможных последствий и говорила, что ей обязательно нужно посоветоваться с мужем.
После собрания все «новые беспартийные» поручили нашему партсекретарю сообщить о своем решении в райком и руководству Академии, а сами дружно пошли к Белому дому и всю ночь с 20 на 21 августа были там. Гайдара провели внутрь. Наш давний приятель Алексей Головков, в тот момент помощник Бурбулиса, повел Егора к нему, а мы всю ночь пробыли на улице, под дождем, в ожидании штурма, в ожидании чего угодно, в том числе и самого худшего. Это уже потом пошли разговоры, что ничего серьезного там и быть не могло, что это был фарс, сговор. Но когда я стоял под стенами Белого дома, и слышал самую натуральную стрельбу, и видел трассирующие пули над Садовым кольцом, фарсом это совсем не казалось. Как сейчас помню запруженную народом площадь и объявление по громкой связи, что сейчас пойдут танки и надо приготовиться к отражению атаки.
А там, нужно заметить, была самая натуральная мышеловка, потому что на пути возможного отхода для защиты от прорыва соорудили баррикады. Мы с Володей Машицем даже стали смотреть, где в крайнем случае можно будет перелезть через забор, чтобы не быть раздавленными танками или толпой. Помню также, что, когда объявили о скором начале штурма, меня охватило какое-то странное чувство облегчения. Все-таки лучше хоть какая-то отчаянная борьба, даже без шансов на победу, но лишь бы не это ожидание чего-то неясного, но явно скверного.
В ту ночь произошла трагедия с одним нашим молодым сотрудником, который работал у меня в отделе. Когда объявили, что начинается штурм, я увидел его совершенно ошалевшие глаза и понял, что дело неладно, здесь не просто страх. Он действительно сошел с ума, заболел тяжелым психическим расстройством. Вскоре у него появились все признаки мании преследования. Парню все время казалось, что за ним следит КГБ. Такая форма шизофрении, открывшаяся через несколько дней. В ту ночь и впоследствии я как мог опекал парнишку (по понятным причинам не хочу называть его имя). Человека подлечили, я даже взял его в министерство, но время от времени эти приступы у него повторяются до сих пор.
Это своего рода «военная лирика», а с точки зрения будущего для нас важным итогом стало личное знакомство в ту ночь Гайдара с Бурбулисом. Расскажу забавный эпизод. Утром, когда мы около шести часов уходили от Белого дома, Гайдар по поручению руководства обороны попросил меня подумать, что можно попытаться сделать в Москве, чтобы парализовать деятельность путчистов, поскольку системы связи и информации оказались в их руках. Думаю, что до того случая никто и никогда не давал поручение академическому ученому подумать о делах, мягко говоря, не имеющих прямого отношения к экономической науке. Но я у Гайдара в тот момент был как бы единственным человеком, кому он мог дать такое задание, поскольку считался лучшим специалистом по конкретным экономическим проблемам. Я сходу предложил отсечь путчистов от систем физического жизнеобеспечения: постараться как-то отключить от Кремля электричество, воду, а главное – канализацию. Логика у меня была простая: резервные системы электро- и водоснабжения наверняка есть, а вот относительно канализации – не факт. Гайдар попросил срочно составить записку на эту тему. Слава Богу, мои изыскания в этой специфической области не пригодились, потому что к концу дня путч бесславно закончился. И вечером мы устроили в институте маленький сабантуй в честь победы над ГКЧП.
Мое ноу-хау, кажется, не пропало даром. Во время осенних событий 1993 года в рамках жесткого противостояния президента и Верховного Совета именно технология отключения систем жизнеобеспечения была применена по отношению к депутатам-путчистам, засевшим в Белом доме.
Разработка программы реформ
А знакомство с Бурбулисом не прошло даром. Именно после и, может быть, отчасти благодаря той ночи Бурбулис потом привлек «Гайдара и его команду» к подготовке конкретных предложений по реформированию российской экономики.
Геннадий Эдуардович занимал тогда должность государственного секретаря России. В Конституции эта должность не значилась, и формально полномочия Бурбулиса были очень неопределенными. Однако в силу близости к Ельцину реальная власть Бурбулиса была велика. Главное, он, несомненно, был одним из тех ближайших сподвижников Ельцина, кто осознал острую необходимость реальных реформ и всячески убеждал в этом президента. В итоге буквально через пару недель после путча, когда Ельцин отправился отдыхать от пережитых событий, Гайдар опять встретился с Бурбулисом и, вернувшись от него, сообщил, что нам предложили написать свою программу реформ.
Должен сказать, что поначалу мы отнеслись к этому не очень серьезно. Всяких программ к тому времени уже было написано немало («500 дней» Григория Явлинского – одна из них, наиболее комплексная и известная), а толку не было никакого. Никто их не реализовывал, и они превращались в какие-то полуакадемические, никому, кроме авторов и их коллег, не интересные упражнения. Однако в тот момент мэр Москвы Гавриил Попов решил отобрать у Академии народного хозяйства здание под свой Российско-Американский университет. Аганбегян, естественно, здание не отдавал. Он готовился тогда к реализации большого проекта: строительству на территории академии крупного научного центра. Забегая вперед, скажу, что, к сожалению, этот проект был активно начат, но завершился большим скандалом с иностранными инвесторами, напоминанием о котором много лет было недостроенное огромное здание рядом с академией. Мы имели в этой борьбе свой интерес, так как в случае победы Попова наш институт лишался помещений. Для того чтобы помочь Аганбегяну отстоять здание, было решено «идти в верхи» и готовить требуемые программы.
Наверное, не существуй этой причины, мы бы тоже согласились на предложение Бурбулиса. Но тогда борьба за здание была вполне реальным, хотя и не единственным мотивом, по которому мы решили ввязаться в это дело.
Тем временем в высшем российском руководстве происходили интересные перемены. Тогда, на волне победы, на волне растущей роли России, ближайшему окружению Ельцина удалось убедить президента, что не надо повторять путь Горбачева с его колебаниями, шараханьями, частым простаиванием на месте и откатом назад, а нужно начинать серьезно реформировать экономику. Вскоре было решено начать проработку примерной программы первоочередных шагов. По официальной линии это делал Евгений Сабуров, в то время министр экономики и зампред правительства России. У него была своя команда экономистов. Кстати, неплохая команда. А мы готовили как бы запасной, дополнительный вариант. На самом деле, конечно, готовилась альтернатива сабуровскому варианту, потому что наша программа была гораздо более радикальной.
В общем, Гайдар отправился работать на госдачу в «российское Архангельское». Это был государственный дачный поселок, расположенный по Калужскому шоссе в районе деревни Сосенки. В нем имели дачи члены правительства и Администрации Президента России. Поселок по советским меркам вполне скромный. Ведь когда он строился, Россия была лишь крупнейшей из пятнадцати республик СССР и номенклатурный статус ее руководства был тоже довольно скромен. В 1991 году здесь жили и Ельцин, и Хасбулатов, и Руцкой. Союзное правительство и партийные бонзы имели для себя другое, «настоящее Архангельское» на западе от Москвы. Там особняки были не в пример солиднее и все разные. И выделялись они каждому «дачнику» в зависимости от занимаемого места в партийно-хозяйственной иерархии. Видимо, завидуя союзной власти, а может быть для конспирации, россияне тоже назвали свой поселок «Архангельское».
В порядке отступления на бытовую тему замечу, что наше, «гайдаровское», правительство так и осталось в Сосенках, спокойно и без амбиций деля одинаковые небольшие коттеджи на две семьи. Я, например, оказался соседом по даче с Валерием Махарадзе, ставшим заместителем председателя правительства. Гайдар делил дачу с министром по делам Чернобыля Сергеем Волощуком, Бурбулис – с Александром Шохиным. Никакая табель о рангах здесь не соблюдалась. Один лишь Хасбулатов занимал дачный коттедж целиком, да у вице-президента Руцкого здание было значительно солиднее, чем у всех остальных. Жили, надо сказать, дружно, с походами в гости друг к другу, хотя времени для этого почти не было, особенно в первые месяцы работы. Лишь в конце 1992 года, когда правительство сильно обновилось, опять начали заселять опустевшие было начальственные виллы в Петрово-Дальнем, в Барвихе. Из «сосенковцев» туда в первую очередь потянулись первый вице-премьер Шумейко, министры-силовики: Грачев, Баранников, Ерин и другие «особо охраняемые» персоны. Но все это было потом…
Гайдару для работы над программой реформ в «российском Архангельском» выделили знаменитую 15-ю дачу – место отдыха бывшего председателя Президиума Верховного Совета РСФСР Михаила Яснова, которую уже давно и традиционно отводили под всякие рабочие группы. К примеру, там писалась и программа «500 дней».
На первых порах туда поехали всего несколько человек, в частности из нашего института Костя Кагаловский и Володя Машиц, а я был оставлен в Москве – командовать институтом, собирать данные и готовить необходимые материалы, а также держать связь с внешним миром. По очереди на дачу вытаскивались ребята, нужные для проработки каких-то отдельных проблем. Брали либо наших, институтских, либо со стороны. В нашей команде, правда, были и два настоящих чиновника: Саша Шохин, незадолго до этого ставший министром труда РСФСР, и Алексей Головков, работник аппарата Бурбулиса. Он стал главным связующим звеном между нами и Бурбулисом, и вообще любым «начальством». Кстати, именно Головков и познакомил уральца Бурбулиса, мало кого знавшего в кругах московских экономистов, с нашей командой.
В начале октября Гайдар призвал в Архангельское и меня – для разработки предложений по структурной политике и отношениям с республиками. Мы просчитывали варианты: что будет, если Россия введет свою валюту; что будет, если расчеты с республиками мы переведем на мировые цены. И так далее. Получалось, что Россия в любом варианте окажется в выигрыше, если «сбросит хвост».
В том же «сосенковском Архангельском», но на 6-й даче, работала уже упомянутая мной «официальная команда» Сабурова. Туда входили Иван Матеров, Александр Боков, Володя Лопухин – в то время заместители министра экономики РСФСР. Из Ленинграда они призвали Сергея Игнатьева – впоследствии председателя Центробанка, которому тогда прочили пост председателя Комитета цен. Почти все эти люди, кроме самого Сабурова, потом перекочевали в нашу команду. Но и с самого начала между нами все было как-то очень по-доброму, по-товарищески: никакой вражды, зависти, соперничества. Мы ведь были прежде всего специалистами, экспертами. Да и трагизм положения в стране не оставлял места для личных амбиций. Мне было совсем просто. С Лопухиным, Матеровым и Шохиным мы много лет проработали бок о бок в том самом академическом отделе народно-хозяйственного прогнозирования, о котором шла речь выше. Да еще и были однокашниками по экономическому факультету МГУ. А Иван Матеров и вовсе был у меня командиром отделения на военных сборах после четвертого курса университета. Забегая вперед, скажу, что именно Ивана я взял в свои заместители, став министром, и поручил ему один из самых проблемных участков работы – оборонный комплекс.
Единственное, что чувствовалось на первых порах, – что сабуровские ребята, поскольку они уже были как бы при власти, держали себя более таинственно. Да и просто порой надували щеки. Вообще-то им было чем гордиться, потому что формально именно Сабурову президент поручил готовить указ о либерализации цен и другие первоочередные меры реформ. Что эта команда реально до конца так и не сделала.
А мы не стали писать цельный гладкий документ типа программы «500 дней» или «Согласие на шанс» Явлинского. Мы делали заготовки по решению конкретных проблем и по конкретным ситуациям, которые могли возникнуть в ходе проведения реформ. Наши наработки, конечно, можно было в любой момент сложить в некоторый единый орнамент или использовать блоками: в зависимости от того, на что решится начальство. Но веры в то, что какое-то серьезное решение будет наконец принято, оставалось все меньше и меньше.
И вот сидим мы как-то поздно вечером «узким кругом», потому что часть ребят уехала в Москву. Нас осталось буквально несколько человек: Гайдар, Кагаловский, я и Коля Головнин, который обеспечивал организацию нашей «дачной» жизни. Вдруг приезжает Бурбулис: «Ребята, аврал! Президент дал согласие на радикальную экономическую реформу, велел готовить ему доклад с включением всех основных элементов: либерализация экономики, либерализация цен, новые отношения с республиками, введение российской валюты и тому подобное. В общем, готовьте доклад на Пятый съезд народных депутатов!»
Времени у нас на все это буквально несколько дней. И нас всего несколько человек. Мы, судорожно собирая какие-то кусочки написанного, принялись составлять тот самый знаменитый доклад, который потом президент зачитал съезду и после которого съезд дал Борису Ельцину чрезвычайные полномочия.
Я потом часто думал: почему Бурбулис приехал за этим докладом к нам, а не к Сабурову? Наверное, потому, что, отправляя Гайдара в Сосенки, он уже тогда внутренне поставил на нашу команду. Всех нас вытащил Бурбулис. Это надо сказать прямо. Бурбулис ставил на нас, понимая, что мы станем «его людьми». Другое дело, что потом ученики переросли своего учителя. Но это факт, что нашу команду, в том виде, в каком она сложилась, готовила свои предложения, шла к власти, – ее во многом инициировал и потом патронировал именно он.
Конечно, не исключено, что все сложилось бы как-то иначе, но с похожим результатом и мы бы вышли на дело с другого конца. Ведь в России в то время было не так много экономистов, у которых было что-то за душой в смысле знания рыночной экономики и кто реально мог подготовить программу. Эти люди были наперечет: примерно три-четыре десятка человек. Все мы знали друг друга, что называется, в лицо. Однако тогда в отношении нас судьба действовала именно руками Геннадия Эдуардовича.
И вот мы подготовили доклад для Ельцина, президент его принял. Убеждали его, конечно, не мы. Хотя один раз Борис Николаевич встречался с Гайдаром и предложил ему стать своим экономическим советником. Это была их первая личная встреча. Гайдар убеждал президента, что нужно идти на радикальную реформу, не повторяя ошибок Горбачева. Но главную роль в тот момент сыграл существовавший при Ельцине Госсовет, который был настроен достаточно решительно. Мы в этом раскладе выступали в роли подносчиков идей, программ, текстов и не более. А основная борьба шла между Госсоветом, где главные роли играли Бурбулис, Шахрай, Полторанин, Днепров, Козырев, Федоров, и правительством Олега Лобова и Юрия Скокова, в котором, правда, тоже было реформаторское крыло, возглавляемое вице-премьером Евгением Сабуровым. Однако Сабуров, человек осторожный, хороший поэт, склонный к самоанализу и созерцанию, которому к тому же нравилось его положение полуофициального экономического идеолога, к каким-то рискованным радикальным шагам, на мой взгляд, не был готов. В итоге Борис Ельцин под напором Госсовета принял решение о проведении радикальной экономической реформы, выступил на съезде с нашей программой, получил чрезвычайные полномочия и… И тут возникла пауза.
Кто будет проводить реформы?
Во главу угла встал вопрос: а кто эту программу будет реализовывать? Все понимали, что правительство Лобова радикальную экономическую реформу провести и не сможет, и не захочет. По воспоминаниям того же Сабурова, там в это время совершенно серьезно обсуждали проблемы заготовки витаминной хвойной муки и повышения яйценоскости кур, делили какие-то остатки металла и цемента; словом, действовали как старое доброе советское правительство, только в российском варианте. Да и юридически за неудовлетворительную работу это правительство уже было отправлено Верховным Советом России в отставку и исполняло свои обязанности лишь формально, в ожидании, когда президент сформирует новый кабинет.
В этот момент в коридорах власти проговаривался как бы совершенно естественный вариант, что экономическую команду правительства должен возглавить Явлинский, бывший тогда, что называется, на слуху. Григорий Алексеевич был назван и был призван. Но здесь, наверное, сыграли роль какие-то его личные амбиции или осторожность. К нашей программе Явлинский не имел никакого отношения, являясь в тот момент заместителем Ивана Степановича Силаева в союзном правительстве. Явлинский уже тогда рассматривал себя как кандидата в президенты или как минимум в премьеры России, во всяком случае в перспективе. И зачем же ему было ввязываться в это тяжелое и неблагодарное дело экономических реформ, портить свой имидж принятием совершенно непопулярных мер? В то время все (включая нас) были уверены, что первое реформаторское правительство проживет не больше двух-трех месяцев. Оно должно будет расчистить завалы обанкротившейся планово-административной экономики, осуществить тяжелейшие меры по созданию предпосылок для рыночной экономики, включая непопулярную, но неизбежную либерализацию цен. Словом, выполнить грязную работу и уйти, освободив место для следующей команды, которая уже будет, собственно, строить рынок.
И Григорий Алексеевич, видимо, не горел большим желанием расхлебывать эту не им заваренную кашу, радикальными непопулярными мерами спасать полностью разваленную к осени 1991 года экономику (что по-человечески совершенно понятно), а предпочитал подключиться на следующем, более благодарном и спокойном этапе. Мы тогда по его поводу сразу вспомнили старый и довольно грубоватый анекдот про цирк, заканчивающийся словами: «В общем, первый ряд в дерьме, второй ряд в дерьме, даже галерка тоже, и тут выхожу я весь в белом».
Когда рассматривался вопрос о том, чтобы Явлинский возглавил экономический блок Правительства России и взялся за претворение в жизнь радикальных реформ, Григорий Алексеевич поставил достаточно жесткое условие, что должен быть премьер-министром, и не меньше. При тогдашнем раскладе политических сил это условие почти априори было неприемлемым, и Явлинский об этом не мог не знать.
Тогда же естественно возник и другой вопрос: если имеющаяся и уже озвученная президентом программа радикальных реформ написана одними экономистами, то почему во главе команды надо ставить совсем другого человека, хотя и известного экономиста? Бурбулис попытался найти компромисс: мол, пусть Явлинский будет вашим начальником, но «управляемым», то есть будет слушать и слушаться всех нас и не будет лезть в политику. Последнее для Бурбулиса было особенно важно.
Помню наш ночной разговор на 15-й даче, куда Бурбулис приехал после Госсовета и сообщил нам, что провел переговоры с Явлинским и что утром должен состояться следующий разговор. Явлинский, по его словам, соглашался на такой вариант: номинально он станет во главе, а на самом деле будет подчиняться Бурбулису и нашей команде. Возникла небольшая пауза. Первым среагировал Костя Кагаловский, сказав: «Вы, конечно, можете договориться с волком, что он серых зайчиков будет кушать, а белых не будет. Но эта договоренность будет действовать лишь до тех пор, пока вы не откроете клетку». И мы все стали убеждать Бурбулиса, что эти договоренности – блеф Явлинского. С тем Бурбулис и уехал.
Я понимаю, ему тоже не очень хотелось, чтобы Явлинский забрал себе всю полноту власти и всю полноту славы (хотя до славы было очень и очень далеко, и на нее мы меньше всего рассчитывали). Но и Явлинский тогда отнюдь не рвался в бой. По-моему, он и ставил свои практически неприемлемые условия, чтобы они не были приняты. Ему, вероятно, казалось, что он нашел беспроигрышный вариант. Или он приходит позже, когда самая тяжелая, рискованная и непопулярная работа будет выполнена и ему достанется роль реформатора-триумфатора, или, если реформы провалятся, он скажет: я же просил всю полноту власти, но вы не дали – вот и результат!
Кстати, любопытно, что Явлинский, впоследствии активно критикуя тактику реформ и их результаты, никогда не вспоминал о тех переговорах и об имевшейся у него реальной возможности делать реформы своими руками, им же и отвергнутой. Мне кажется, что в душе Григорий Алексеевич жалеет, что так и не стал «младореформатором», что делает его критику реформ более жесткой, с какими-то явно личными мотивами.
Не могу не вспомнить эпизод из намного более поздней истории. В 2016 году я вел переговоры с Явлинским о совместном участии наших партий в выборах в Госдуму, причем предлагая себя в качестве младшего партнера (мы готовы были идти под флагом «Яблока», но с включением в списки кандидатов сильных активистов из нашей партии «Гражданская инициатива»). Только начали встречу, как вдруг сразу после рукопожатия Григорий Алексеевич заявил: а цены вы в 1992 году рано либерализовали, надо было сначала создавать институты.
Я был несколько удивлен таким поворотом темы и ответил, что институты мы и по сию пору создаем, а тогда могли без либерализации цен не пережить зиму с угрозой голода, хаоса и распада страны. Григорий Алексеевич потупил глаза и сказал: «Да, риск был. А еще вы не поддержали меня на выборах президента в 1996 году». Я даже вспылил: «Гриша, мы что обсуждаем? Сейчас 2016-й на дворе». В общем, в итоге мы с Явлинским так и не договорились.
Впрочем, причина могла быть иной. Явлинский тогда всерьез носился с проектом создания межреспубликанского экономического союза – своего детища, идею которого он разрабатывал по поручению Горбачева. Может быть, он тогда еще питал иллюзии, что Горбачев все-таки сохранит власть, и надеялся поработать под его началом на одной из высших должностей на союзном уровне. Главное, он тогда разделял или по крайней мере поддерживал иллюзии Михаила Сергеевича относительно возможности не допустить экономического хаоса и сохранить Советский Союз лишь в слегка подновленном варианте на базе межреспубликанских экономических соглашений. К сожалению, экономические, финансовые, да и политические реалии были таковы (вспомним тогдашнюю позицию балтийских республик, результаты референдума на Украине), что только за счет экономического межреспубликанского договора, без радикального реформирования экономики каждой республики, сделать что-нибудь реальное для выхода из кризиса, охватившего всю страну, было уже невозможно. Сам по себе экономический договор без комплекса других мер при всей его очевидной полезности стал бы лишь красивым венком на крышке гроба для экономики СССР.
Вскоре появился другой вариант формирования правительства, предложенный Михаилом Полтораниным. Графически он выглядел так: сверху Бурбулис, в середине координатор – Полторанин, далее – много-много квадратиков. На верхних строчках – «свои люди» из окружения Ельцина, а мы где-то в самом низу схемы, на последних ролях. Какие-то председатели комитетов, советники, помощники и тому подобное. Одним словом, нечто среднее между «мальчиками для битья» и «коллективным умным евреем при коллективном одесском губернаторе». Здесь уже мы поставили вопрос жестко: мы готовы быть коллективным экономическим советником президента, но в ролях «интеллектуальных шестерок» у его окружения не будем. Либо мы несем ответственность, но получаем право и возможность принимать решения, либо сами выполняйте всю программу.
Просто ради каких-то официальных должностей никто из нас во властные структуры не рвался. Так состоялась первая «отставка» нашего еще не назначенного правительства. Психологически и физически мы так сильно вымотались от нескольких недель работы без пауз и выходных, да еще и от политических комбинаций последних дней, что искренне и твердо решили, что дело свое мы честно сделали и пора «собирать пожитки» и возвращаться в институт. Было даже устроено довольно бурное прощальное застолье.
В общем, «наверху» в последние дни октября – первые дни ноября шла торговля между претендентами на первые роли в будущем кабинете, а тем временем в России создалась видимая невооруженным глазом абсолютно трагикомичная ситуация. Программа реформ не только уже разработана, но объявлена и даже одобрена съездом, однако проходит время, а нового правительства все нет, и программу реализовывать некому. А правительство Лобова, по воспоминаниям Сабурова, продолжает обсуждать яйценоскость кур и состояние кормовой базы, отчего заседания существующего кабинета министров приобрели характер трагифарса.
Мы к этому времени уже почти закончили готовить детализированный набор действий по трем этапам. Первый этап – первые десять дней, второй этап – два месяца и, наконец, третий – полгода. Тщательно продумывалось и расписывалось все: какие принимаются меры, какие будут нужны нормативные документы (законы, указы президента, постановления правительства и прочие). Устанавливалось, как они будут соотноситься друг с другом по основным направлениям реформ: либерализация цен, либерализация хозяйственных и внешнеэкономических связей, приватизация, структурная политика, введение российской валюты, реорганизация правительства и так далее. Готовились даже проекты первоочередных документов. Работали мы уже большой командой: из Ленинграда приехали Васильев с Чубайсом, из Австрии – Петр Авен, появился Леонид Григорьев. Народу становилось все больше и больше. Всю программу мы расписали по пунктам, нарисовали огромные таблицы и составили планы-графики действий. Когда их показали президенту, ему очень понравилась такая удивительная конкретность, готовность практических шагов и решений.
Потом была встреча президента с представителями демократических фракций Верховного Совета. И не знаю точно, то ли Юшенков, то ли Волков, кто-то из них двоих сказал: «Вы объявили о начале реформ, мы готовы вас поддерживать. Назначайте этих ребят!» Свидетели рассказывали, что президент посуровел: «Вы что же, загоняете меня в угол?» На что ему ответили: «Да!»
После этого состоялась поездка Бурбулиса к президенту в Сочи, во время которой все вроде бы и решилось. Николай Федоров, министр юстиции предыдущего и нашего правительства, а впоследствии президент Чувашии, ставший случайным свидетелем этой встречи, через несколько лет рассказывал историю нашего назначения как анекдот. Мол, когда в очередной раз зашел разговор о том, из кого все-таки составлять экономическую команду, Бурбулис вынул из кармана какую-то бумажку с написанным на ней именем Гайдара и подал ее президенту. Борис Николаевич посуровел, несколько раз нараспев, на разные лады произнес фамилию «Гайдар», а потом вспылил: как ему могут предлагать такие необкатанные кандидатуры и вообще… Бурбулис покраснел и промолчал. Больше в тот день кадровые вопросы не обсуждались. На следующий день президент выглядел несколько разморенным и очень благодушным, а на столе у него уже лежал заготовленный указ о назначении правительства. Было понятно, что вопрос решили поздним вечером в «неформальной обстановке». Не знаю, происходило ли описанное Федоровым на самом деле, так как услышал эту версию от знакомого журналиста. Думаю, что каждый из них внес в эту историю свою долю преувеличения, так как Гайдара Ельцин к тому времени, безусловно, знал.
Гайдар, впоследствии вспоминая коллизии вокруг формирования правительства, часто шутил, что власть была тогда как горячая картошка. Ее все перебрасывали с руки на руку, и никто не хотел оставить у себя надолго. Реально все серьезные политики и экономисты понимали, что страна неудержимо катится в глубокий кризис, выйти из которого можно только пойдя на радикальные, жесткие, а потому заведомо непопулярные меры. И даже они не гарантировали успех, зато почти наверняка гарантировали шквал критики со всех сторон и гигантские политические риски. Решиться на них, почти наверняка лишая себя политического будущего, мог далеко не каждый. Неслучайно вскоре после формирования нашего правительства журналисты нарекли его «правительством камикадзе». И эта яркая и, по сути, правильная формула иногда упоминается и по сию пору.
Формирование правительства реформ
Когда вопрос о доверии команде Бурбулиса – Гайдара был принципиально решен, мы начали готовить свои предложения по структуре правительства и его персональному составу. Здесь не могу отказать себе в паре воспоминаний личного характера и в одной исторической аналогии.
Помню из мемуаров Луначарского его описание формирования первого большевистского правительства. Луначарский писал примерно следующее (цитирую по памяти, поэтому не дословно): «Я вошел в большую комнату в Смольном, где было сильно накурено. Все присутствующие сгрудились вокруг стола, составляя список будущего правительства. Назывались разные фамилии, которые после короткого обсуждения заносились в список. Меня не оставляло чувство случайности всего происходящего, которым я поделился с товарищами. Ленин недовольно ответил мне, что сейчас важно быстро сформировать правительство, а потом разберемся».
Внешне нечто подобное происходило и у нас. Так, кандидатура Анатолия Чубайса рассматривалась сначала на должность министра промышленности, а приватизацией госимущества должен был заниматься другой человек (специально не буду называть фамилию). Как знать, остановись мы тогда на этой версии, возможно, вся приватизация в России пошла бы несколько иначе. Однако Гайдар придавал приватизации ключевое значение, а Чубайс был одним из наиболее проверенных его кадров и доверенных лиц, поэтому он настоял именно на том решении, которое в итоге было принято.
Как вспоминал сам Егор, Чубайс тогда спрашивал его, понимает ли Гайдар, что обрекает своего друга на самый неблагодарный участок работы, почти наверняка сулящий в будущем проклятия и ненависть многих россиян. Гайдар ответил, что да, но больше ему некому его доверить.
Были и забавные эпизоды. Мы единодушно решили, что министром науки должен стать Борис Салтыков, которого многие из нас знали по работе в ЦЭМИ. Борис Георгиевич много лет занимался вопросами экономики и организации научных исследований. Поручили позвонить Салтыкову Алексею Головкову, который до ухода в политику работал в его лаборатории. Звонок из-за дефицита времени состоялся в два часа ночи. Разбуженный Салтыков решил, что его неудачно разыгрывают, и, посоветовав нам всем меньше пить (совершенно несправедливо, надо сказать, потому что нам было тогда не до гуляний), бросил трубку. Пришлось звонить снова. Не до конца поверивший и со второго раза, осторожный Салтыков попросил время до утра. Но утром уже обсуждал с нами, едва державшимися на ногах после многих бессонных ночей, задачи и детали своей будущей работы.
Несмотря на сжатые сроки подбора кандидатур, в правительстве практически не оказалось случайных людей. Почти все его члены, за исключением руководителей силовых ведомств, которых Ельцин подбирал сам, были кандидатами или докторами наук, известными специалистами в своей сфере. Многие имели опыт работы в союзных и республиканских ведомствах или в Верховном Совете. Главное, что это действительно была команда, объединенная общими взглядами на реформирование страны и понимавшая его острую необходимость.
Шестого ноября 1991 года были назначены заместители председателя правительства: Бурбулис – первым, Гайдар – по экономике, Шохин – по социальным вопросам. Возглавил правительство сам президент.
Очевидцы рассказывают, что подписанию указа, положившего начало формированию правительства, способствовало еще одно обстоятельство. Именно 6 ноября Ельцин имел несколько встреч с президентом Украины Леонидом Кравчуком, и тот попенял российскому коллеге, что реформу, мол, объявили, а правительство для нее найти не можете. Ельцин был задет за живое и в перерыве между встречами подписал указ о первых назначениях, а потом подшутил над Кравчуком: у вас плохие информаторы – руководители Правительства России уже назначены!
На следующий день, 7 ноября, получили назначения Авен, Барчук и я. Я был назначен первым заместителем министра вновь созданного Министерства экономики и финансов. Затем последовали другие назначения. Нам на первых порах просто отвели в Белом доме несколько комнаток. В них и сидело новое российское правительство, почти как в Смольном. И не просто сидело. Уже в первые дни в Белом доме, фактически без аппарата, мы подготовили ряд ключевых президентских и правительственных документов, положивших начало реформированию экономики, в частности указ о либерализации внешнеэкономических связей.
Вскоре Ельцин и вице-премьеры переехали на Старую площадь в здание бывшего ЦК КПСС. Вновь назначенные министры постепенно разъехались по своим ведомствам. Мне пришлось переселяться на Охотный Ряд в бывший Госплан СССР. Впрочем, мое назначение не обошлось без приключений. Но об этом – в следующей главе.
2. Преодоление двоевластия, или Как я «брал Госплан»
Совершенно случайно получилось, что мое назначение на должность в новом правительстве совпало с днем советского революционного праздника 7 ноября. Может, поэтому и действовать на первых порах мне пришлось вполне по-революционному.
Я был назначен первым заместителем министра экономики и финансов РСФСР (министром и параллельно вице-премьером стал сам Гайдар) одновременно с созданием этого суперведомства, объединившего Минфин и Минэкономики России. На деле с этим назначением я получил контроль над Министерством экономики и фактически полномочия министра (мне даже установили министерскую зарплату). Забегая вперед, нужно заметить, что идея сводного экономического суперминистерства себя не оправдала, и уже в феврале оно было разделено на два самостоятельных: Министерство экономики и Министерство финансов. А я стал «полноценным» министром экономики РСФСР. В итоге я оказался первым в истории министром экономики России после распада СССР и превращения России в самостоятельное независимое государство.
Вокруг выхода в свет документа о моем назначении были свои коллизии. Я тогда первый раз в жизни всерьез столкнулся с великой силой бюрократической машины.
Ранее уже шла речь о том, как непросто принималось решение о назначении членов нашей команды на правительственные посты на уровне высшего политического руководства. А старый бюрократический аппарат и вовсе воспринял кадровые решения Ельцина в штыки и противился им, как только мог, вставляя мелкие палки в колеса.
Так, первое, что сделал аппарат правительства после подписания распоряжения о моем назначении, это «потерял» документ со всеми визами и подписями. Пришлось в срочном порядке заново проделывать всю процедуру. После этого бумагу снова «не выпустили в свет», потому что слово «министр» напечатали с маленькой буквы, а по бюрократическим канонам нужно было непременно с заглавной. В итоге формально мое назначение состоялось через несколько дней и лишь с третьей попытки. Честно, тогда это меня расстраивало, но совсем не потому, что очень хотелось поскорее утвердиться в «номенклатуре». Просто в тот момент мне позарез был нужен хоть какой-нибудь официальный документ, потому что мы с Гайдаром собирались идти «брать» союзный Госплан.
Двоевластие, а фактически безвластие
Здесь надо бы вспомнить ситуацию, которая сложилась в стране к ноябрю 1991 года, когда было назначено наше так называемое гайдаровское правительство (хотя формально его нужно было скорее именовать «ельцинским» или «бурбулисским»).
Еще существовал Советский Союз, хотя де-факто он уже распадался. Шли тяжелые дискуссии о том, каким быть будущему союзному устройству: федеративным, конфедеративным или вообще это будет просто некая экономическая уния, некоторый экономико-политический союз независимых государств. Эти споры велись абсолютно серьезно. До знаменитых решений Беловежской Пущи оставался еще целый месяц, и предугадать такое развитие событий было достаточно сложно, во всяком случае в отношении скорости грядущих изменений.
К тому моменту, когда мы получили свои назначения и, соответственно, мандат от президента Ельцина на реформирование российской экономики, все рычаги экономической власти находились в руках не российских, а союзных ведомств.
Ситуация была парадоксальной. Россия после принятия Декларации о независимости 12 июня 1991 года де-юре, а после провала августовского путча и де-факто обрела политическую независимость от союзного центра. И в то же время всей полнотой реальной власти в хозяйственной сфере продолжали обладать союзные органы. Именно им традиционно принадлежал контроль над ключевыми секторами российской экономики: над всей оборонной и почти всей тяжелой промышленностью, над топливно-энергетическим комплексом, над подавляющей частью транспорта и связи.
Исторически так сложилось в Советском Союзе, что вся наиболее значимая часть экономики, в частности оборонка, полностью находилась в союзном управлении. Ее деятельность регулировалась союзными министерствами. А республиканские министерства – и общеэкономические, и отраслевые – были довольно «легковесными». От них мало что зависело. Особенно это относилось именно к России, где была сосредоточена подавляющая часть так называемой тяжелой промышленности СССР. Так, российское Минэкономики (ранее – Госплан РСФСР) в основном контролировало лишь часть строительства и производства стройматериалов, легкой промышленности, АПК и местную промышленность. До моего назначения этим ведомством руководил Евгений Сабуров, под руководством которого сотрудники писали какие-то программы и делали различные предложения, носившие в большей степени теоретический характер. Но подавляющей частью экономики на территории России они не управляли, а в союзных структурах их вообще серьезно не воспринимали. Все то, что составляло ядро российской экономики и должно было быть подвергнуто наибольшей трансформации в ходе реформы, находилось в руках союзных министерств. Плюс к этому центр полностью регулировал внешнеэкономические связи. В его ведении были золотовалютные запасы страны, финансы, «печатный станок», включая Гознак, таможня, не говоря уже о средствах связи и о многом, многом другом. Конечно, это громко сказано: контролировал, регулировал. На самом деле органы центральной власти находились в тот момент в состоянии, близком к параличу. Они были деморализованы и беспомощны. Аппарат многих ведомств разваливался и все больше утрачивал способность осознанно распоряжаться предметами своего ведения. Но факт оставался фактом: российские власти оказались во многом в положении генералов без армии. Центр не имел ни идей, ни стратегии, ни способности использовать формально находящуюся в его руках, но реально уже ускользающую власть. А Россия была лишена реальных рычагов и инструментов реализации своей возросшей политической силы, необходимых для осуществления реформаторских замыслов.
Ельцин и его ближайшее окружение тогда уже твердо взяли курс на обретение полной политической и экономической независимости от союзного центра, то есть фактически на развал СССР. Примерно такую же позицию занимало руководство Украины, где прошел референдум, принявший решение о независимости. Примеру «старших братьев» в целом следовали Белоруссия и Казахстан. Правда, осторожный Назарбаев, серьезно претендовавший на роль союзного премьера, продолжал активные контакты с Кремлем и впоследствии в Беловежскую Пущу не поехал, но затем безоговорочно поддержал принятые там решения. Страны Прибалтики и Грузия к тому моменту не только юридически, но и фактически вышли из СССР. Пожалуй, лишь среднеазиатские республики и находившиеся в состоянии конфликта друг с другом Армения и Азербайджан хотя бы внешне демонстрировали лояльность центральной власти.
Приняв решение о разрыве с союзным центром, российские власти вступили с ним в острую борьбу за власть. Это была борьба не только с Горбачевым, но и с союзным номенклатурным аппаратом за контроль над основными ведомствами. И если на первом этапе после августовских событий происходило противоборство вокруг инструментов политической власти, вылившееся в борьбу за ликвидацию КПСС, за силовые структуры – армию и спецслужбы, то на втором этапе (и это уже происходило с нашим участием) развернулась борьба за экономические, хозяйственные рычаги.
Первые же наши шаги были направлены на то, чтобы взять под свой контроль находящиеся на территории России золотовалютные резервы страны, Госбанк как эмиссионный центр и экономические ведомства. Нашим Министерством экономики и финансов под руководством Гайдара был подготовлен целый пакет соответствующих президентских указов и постановлений. Уже 15 ноября 1991 года Ельциным был подписан документ (постановление правительства № 6), предписывающий подчинить Министерству экономики и финансов РСФСР структуры, подразделения и подведомственные организации бывшего союзного Министерства финансов, в том числе Управление драгметаллов и драгоценных камней, подразделения Государственного хранилища ценностей (Гохран СССР) и Управление государственного пробирного надзора, расположенные на российской территории. Реально они все на ней и располагались.
Следующим пунктом в постановлении значилось: передать в ведение Министерства экономики и финансов России предприятия и учреждения Государственного производственного объединения по производству государственных знаков – знаменитый Гознак, или, образно говоря, печатный станок по выпуску денег. Таким образом, первым делом мы постарались тогда взять под контроль хотя бы наличную денежную эмиссию и золотой запас страны.
Этим же постановлением принималось драматическое решение о прекращении финансирования союзных министерств и ведомств, за исключением тех, которые, как, например, Министерство обороны, выполняли свои функции и для России. С одной стороны, это был существенный шаг к ликвидации союзного центра, а с другой – эффективный способ привлечь союзные ведомства к сотрудничеству с российской властью. По моему настоянию в постановление была вписана фраза, позволявшая решить судьбу специалистов этих министерств. После весьма революционного пассажа о том, что с 20 ноября прекращается финансирование союзных министерств, не подпадающих под российское законодательство, в постановление было вписано: «Министерствам и ведомствам РСФСР принять меры по привлечению к работе в учреждениях РСФСР квалифицированных сотрудников бывших центральных ведомств СССР». Почти одновременно с этим, где-то в начале декабря, были изданы указы президента России, предписывающие взять под республиканский контроль Агентство правительственной связи, что окончательно подкосило Горбачева. Собственностью России и резиденцией ее высших государственных органов власти объявлялся Кремль.
Но одно дело – подписать соответствующие указы, а другое – добиться действительного контроля над союзными ведомствами. Было совершенно ясно, что, если мы хотим серьезно браться за реформирование российской экономики, нужно не на бумаге, а в реальной жизни перетягивать на себя контроль над союзными министерствами и ведомствами.
Что касается лично меня, то я должен был «взять союзный Госплан», переименованный к тому моменту в Министерство экономики и прогнозирования. Конечно, в разрабатываемых нами очертаниях новой рыночной экономики России не было места для ведомств типа Госплана, решавшего задачи всеохватного планирования и распределения ресурсов и наделенного еще Лениным «законодательными функциями». Кстати сказать, к тому времени и сам Госплан формально частично лишился своей прежней роли.
Уже с 1989 года составление всеобъемлющих «классических» государственных планов было отменено. И во времена Рыжкова, и тем более во времена Павлова были попытки проведения экономических реформ: первые кооперативы, первые частные магазинчики появились именно тогда. Но все эти новые формы были инородным телом в огромном массиве государственной экономики. А поскольку она главенствовала, то Госплан продолжал в основном действовать по-старому. Инерцию мышления и поведения аппарата – этого монстра социалистической экономики – не так-то легко было преодолеть. Отраслевые министерства вместе с Минэкономики продолжали диктовать свою волю предприятиям, навязывать им те или иные производственные программы.
Государственное планирование и распределение ресурсов, которое внешне приобрело более или менее цивилизованные формы, все еще сохранялось. Формально бывший государственный план был как бы разделен на две части: прогноз и государственный заказ. Однако фактически, «по духу» этот прогноз составлялся в старом ключе и внешне иногда носил весьма комичный характер. Многие чиновники просто механически заменяли в документах слово «план» на слово «прогноз» и продолжали писать, в сущности, прежние тексты. И появлялись, например, такие литературно-экономические перлы: «В прогнозе экономического развития на 1991 год предусмотреть выделение нефтехимической промышленности 300 миллионов долларов» (замечу, что еще в середине 90-х подобные формулировки эпизодически появлялись в официальных документах правительства). Сохранялось старое желание распределять ресурсы, планировать производство, управлять административными методами. По-человечески это было совершенно понятно, потому что на такой работе люди зачастую просидели всю свою жизнь. Они знали до тонкости все винтики этой машины, знали реальное производство, знали, какие мощности, какие ресурсы и какие резервы имеются на том или ином заводе, что от кого скрывается, как можно нажать на того или иного директора, чтобы он принял на себя «повышенные обязательства».
Чиновник, который что-то распределял и контролировал, ощущал свою нужность и, быть может, даже незаменимость в огромном государственном механизме. И пусть это был самый маленький чиновник, который занимался распределением самой ничтожной производственной позиции, каких-нибудь иголок, но он был уважаемым человеком в своем «игольчатом» мире. К нему приходили, кланялись, его куда-то приглашали, ему что-то приносили (пусть совершеннейшую мелочь, потому что главным был факт, а не материальная ценность подношения). Нужно отметить, что нынешняя российская бюрократия традиции «держать и не пущать» унаследовала в полной мере, а уровень ее коррумпированности многократно превышает советский.
Были, впрочем, в Госплане и принципиальные «борцы за идею», которые искренне считали, что государственное планирование и государственное распределение ресурсов является оптимальной схемой и позволяет достичь большей эффективности, чем частный способ производства, рыночные отношения и свободная конкуренция.
Но Госплан нужно было «брать» не только и даже не столько ради того, чтобы положить конец этой практике планово-административной экономики. По мере либерализации хозяйства эта система управления все равно умерла бы естественной смертью. Дело в том, что в первую очередь нам нужны были его кадры, ибо традиционно все лучшие специалисты по экономике были в Госплане Союза.
Российское Министерство экономики в кадровом отношении не могло составить никакой конкуренции министерству союзному. Это было вполне естественным явлением. Если в любом республиканском Госплане, в том числе в российском Министерстве экономики, появлялся толковый, способный работник, его очень быстро забирали наверх – в Госплан Союза. Контролируя всю союзную промышленность, все союзные и наиболее важные республиканские министерства, Госплан имел возможность черпать оттуда лучших людей. Немаловажно, что этих людей «воспринимали» внизу: в отраслевых министерствах, в регионах, на заводах и стройках. Существовал годами налаженный информационный обмен, хотя он и носил весьма своеобразный характер: сверху шли приказы и нажим, снизу – стремление выторговать задание поменьше, а ресурсов побольше, занизить свои реальные возможности. Этот торг и составлял суть разработки так называемого народно-хозяйственного плана. Однако сидевшие здесь люди представляли себе реальную экономическую ситуацию, владели обширной статистикой, были в курсе дел не только на уровне отраслей и регионов – они знали даже положение дел на заводах, сельхозпредприятиях и так далее. Это были лучшие экономисты-практики. Конечно, они были специалистами по плановой экономике, но специалистами! И важной задачей было с первых же дней заставить их работать на решение тех задач, которые были нами намечены.
Конечно, чисто психологически мне было гораздо проще сесть в свое законное начальственное кресло в российском Министерстве экономики и получить относительно лояльный аппарат, хотя бы потому, что я был назначен его официальным начальником, а советские чиновники были в массе своей людьми законопослушными. Но я твердо понимал, что без опытных, квалифицированных работников союзного Госплана, знавших ключевые сектора российской экономики, реформировать ее нам будет многократно сложнее. Кроме того, рыночная экономика не могла возникнуть за пару недель. На переходном этапе оставались и административные методы управления типа квотирования экспорта нефти или распределения зарубежных кредитов, полученных под государственные гарантии. Сохранялся государственный заказ, в том числе оборонный, государственные инвестиции и программы, межправительственные соглашения, управление госсобственностью (все это существует и поныне и будет сохраняться и в полностью рыночном хозяйстве). А уж в этой работе чиновникам Госплана не было равных. Понимая все это, я вместо комфортного сидения в скромном российском Минэкономики принял рискованное и труднореализуемое решение постараться еще до распада СССР перетянуть на свою сторону союзный Госплан. Решение смелое, возможно даже авантюрное, но абсолютно необходимое для дела.
Битва за Госплан
И вот буквально через пару дней после нашего назначения я привел все названные аргументы Гайдару, получил его полную поддержку, и мы отправились «брать Госплан».
Это огромное ведомство, размещавшееся тогда в мрачном здании на Охотном Ряду, где сейчас находится Государственная дума, переживало, естественно, не лучшие времена. Коллектив чувствовал себя в подвешенном состоянии, был издерган различными комиссиями, выяснявшими поведение министерства во время путча, который Госплан так или иначе поддержал. Реально они просто провели партсобрание, на котором признали ГКЧП. Надо знать Госплан: это довольно амбициозная, но в целом законопослушная машина, которая подчинялась любой власти. Потом, кстати, протоколы этого собрания уничтожили, но было уже поздно. Туда приходили классические «комиссары», у министра Владимира Ивановича Щербакова отбирали ключи, опечатывали кабинет, хотя он один из немногих в павловском правительстве, кто не поддержал авантюру ГКЧП. Кстати, одними из тех, кто «арестовывал» тогда не самого Щербакова, но его служебный кабинет, были, по их собственным воспоминаниям, Евгений Сабуров и Сергей Глазьев. Находились люди, которые проводили какие-то дознания, расследования. Но даже это было еще полбеды. Хуже, когда туда приходили комиссары от экономики.
Сотрудники Госплана имели все основания ценить себя достаточно высоко. Когда их начинал допрашивать с пристрастием, чем они занимаются и каким видят будущее экономической политики, а главное, поучать какой-нибудь доцент кафедры политической экономии из далекой провинции, сделавший политическую карьеру в борьбе с путчистами, то своей «комиссарской повязкой» он вызывал, конечно, некоторое чувство озабоченности, но в душе любого допрашиваемого ничего иного, кроме глубочайшего неприятия и презрения к такому «следователю», появиться не могло.
Мы с Гайдаром к этой охоте на ведьм не имели никакого отношения. В то время мы сидели в Архангельском, писали свою программу и обо всей этой «демошизе» даже почти не знали. Наверное, поэтому нам было легче разговаривать с госплановцами.
Хорошо помню, как я и Гайдар этот самый «захват» Госплана провели. Я тогда был худее килограммов на пятнадцать. Егор тоже был менее внушительным. Мне было тридцать восемь лет, Гайдару – тридцать пять. Явно несолидно выглядевшие, без мундиров и погон, в каких-то несерьезных курточках, мы вошли в центральную дверь здания, где располагалось ведомство. Правда, до этого мы позвонили начальству, предупредили о своем визите.
Владимир Щербаков, как и почти все союзные министры, был к этому моменту уже снят со своего поста. Исполнял обязанности министра Александр Николаевич Трошин. Всеми оргделами командовал совершенно особый человек. Это был Павел Петрович Анисимов, многолетний заместитель председателя Госплана по кадрам, назначенный от ЦК КПСС и бывший там как бы партийным комиссаром. Ему мы и позвонили: так, мол, и так, соберите коллегию министерства, мы придем, чтобы познакомиться с людьми, с работой, поговорить о взаимодействии.
Как это ни странно, он собрал коллегию, хотя это было союзное министерство, да еще из главных, а мы… У нас даже правительственных удостоверений тогда еще не было, только институтские. У Гайдара был указ российского президента, у меня и того меньше: постановление, то самое, с «министром» с маленькой буквы, уже признанное нашим аппаратом как бы недействительным. Нас даже охрана на центральном входе Госплана пропустила с трудом, когда мы показали им свои мандаты: вот, президент России назначил.
Очень было забавно потом, когда эта охрана отдавала мне честь еще много лет после того, как я уже не был министром. Но тогда, в первый наш приход, поводов для смеха не было. Впрочем, в итоге наш «проход через посты» состоялся, взашей нас не вытолкали, мы благополучно поднялись на шестой этаж, где уже собралась коллегия.
Гайдар в тот день был настроен очень решительно, по-боевому, а говорить вступительную речь предстояло ему. Я, однако, настоял на мирном подходе. И в итоге наши выступления свелись к тому, что мы очень ценим Госплан, ценим его специалистов (что было чистой правдой), мы понимаем значимость этого учреждения. И сейчас, когда создается новая Россия, начинаются подлинные реформы, мы хотим использовать этот богатейший потенциал, опыт, знание жизни и зовем их работать на Россию. А с другой стороны, Союз в старой форме обречен, и старый Госплан тоже обречен. «Потому, – говорил я, – приглашаю всех, кто готов трудиться на благо новой России, идти ко мне и не несу ответственности за дальнейшую судьбу и карьеру тех, кто не придет». Речи наши, видимо, были отрывистыми и сумбурными, но суть мы изложили достаточно четко и ясно. Вопросов к нам не последовало, но было видно, что пищи для размышлений у людей уже хватает.
К моменту нашего появления коллектив Госплана был не только морально подавлен, но и как бы выбит из профессиональной колеи. По инерции машина работала, десятилетиями отлаживавшиеся колесики госплановского механизма вращались. Сотрудники бесконечно обсуждали «план-прогноз» на 1992 год, который в сложившейся к этому моменту ситуации имел просто нулевой смысл. Они, однако, занимались этим вполне серьезно, почти истово. Даже после того, как пришел я и было объявлено о реформе в России, когда все поняли, что Союз распался, они продолжали обсуждать этот прогноз, составленный по старым меркам. Понятно, что людям нужно было чем-то заняться, потому что они маялись от безделья. Помню первое поразившее меня чисто внешнее зрительное впечатление, когда я прошел по этим мрачноватым коридорам: какой-то слегка мерцающий полусвет, ощущение мертвого пространства и сильный запах имбирной настойки…
В общем, после разговора на коллегии я, будучи от природы и по воспитанию человеком достаточно стеснительным и скромным, проявил крайнюю для себя жесткость и сказал Анисимову: «Пожалуйста, с завтрашнего дня выделите мне кабинет, секретаря и помощника. Я буду здесь работать». Он мрачно смотрел на меня с полминуты, явно размышляя, не вызвать ли охрану и не выставить ли меня за дверь. Но потом сказал: «Кабинет министра я вам не дам», хотя кабинет в тот момент пустовал. Я отреагировал спокойно и сказал: «Кабинет министра мне и не нужно». Тогда он принял решение: «Хорошо, дадим».
На следующий день я пришел на работу в Госплан, и мне выделили кабинет. Это был самый заштатный, самый зачуханный из всех кабинетов зампредов Госплана, давно пустовавший, без туалета и без комнаты отдыха. Кстати, их наличие по советским номенклатурным меркам считалось важным атрибутом большого начальника. Даже в российском министерстве кабинет у меня был явно солиднее. Впрочем, не будучи приучен ко всем этим бюрократическим тонкостям и переживаниям, я уверенно сел в этот кабинет и тут же взялся за работу. Вскоре мне выделили двух дамочек-секретарей, которые, видимо, были тогда не у дел. Позже появился и помощник, тоже болтавшийся без дела человек.
Лиха беда начало. И уже на следующий день я стал давать сотрудникам министерства указания. На первых порах мне помогал в основном коллега, который работал у меня в отделе в институте. Его звали Геннадий Куранов. Позже я назначил его начальником сводного экономического отдела министерства, которым он проработал много лет. Куранов более-менее знал Госплан и некоторых людей, кто чем занимается, потому что раньше долго работал в госплановском экономическом институте. Но иногда мы просто брали телефонный справочник, и, ориентируясь на то, какую должность занимает тот или иной человек, я писал свои «указивки»: дать заключение по такой-то проблеме, дать предложение по такому-то вопросу. Очень скоро мне, уже как начальнику, стали приходить первые письма «сверху» и «с мест»: на Дальнем Востоке рушится мост через Амур, просим принять меры и прочее в этом же духе.
Самые слабонервные, а точнее, самые дисциплинированные сотрудники стали выполнять мои указания. А кто-то их игнорировал или отписывался. Вроде и выполнил поручение, бумажку прислал, а в реальности бумажка-то бессмысленная. Понятно, что многое шло от моего непонятного статуса. Бывало, что специалист, разговаривая со мной, намекал на то, что ему непонятна моя роль: я всего лишь республиканский первый замминистра, а он руководящий сотрудник центрального союзного ведомства. И вообще, почему я, человек, который младше его на двадцать лет (молодежи даже среди руководителей среднего звена Госплана было немного), сижу тут и даю указания?! Впрочем, такие ситуации не были частыми, и они существовали как бы параллельно проводимой работе.
Однако вскоре возник конфликт с исполняющим обязанности союзного министра, который неделю терпел все это безобразие, а потом пришел ко мне выяснять отношения: «Что вы, собственно говоря, тут делаете? Пришли в чужое министерство, сидите, даете указания… Хуже того, их еще некоторые даже начинают выполнять! Давайте упорядочим наши отношения!»
Теоретически он был абсолютно прав и даже юридически мог выкинуть меня из Госплана. Но практически… Ситуация тогда менялась каждодневно, шел все убыстряющийся процесс распада Союза и укрепления российской власти. Поэтому я сказал ему достаточно жестко: «Александр Николаевич, вы хотите сохранить это здание, сохранить министерство, а главное, сохранить людей, дать им важную и интересную работу? Или мы будем устраивать здесь цирк с французской борьбой?»
Он подумал, сказал: «Ладно!» И ушел. А потом выпустил совершенно комичный и явно единственный в своем роде приказ по Министерству экономики и прогнозирования СССР, смысл которого состоял в том, что нужно «выполнять указания 1-го заместителя Министра экономики и финансов РСФСР А. А. Нечаева». Потом, надо сказать, он долго не сдавался, когда нужно было уже формально ликвидировать это ведомство и передавать имущество и людей России. Я ему говорил: «Назначайте ликвидационную комиссию, ликвидируйте, вы ведь людей держите без зарплаты, без всего. Если будет ликвидационная комиссия, я вам достану денег!» Довольно жестко все это происходило. Но Трошин долго не хотел идти к Силаеву, тогдашнему председателю Комитета по оперативному управлению СССР, выполнявшего роль правительства СССР, и к своему формальному начальнику за распоряжением о ликвидации министерства. Хотя был уже издан соответствующий указ Ельцина, Трошин делал вид, что указ Ельцина ему как бы и не указ, потому что Ельцин в России, а Госплан союзный. Вскоре я пошел на небольшую хитрость и предложил Трошину должность моего первого зама. Александр Николаевич согласился, и дело пошло живее.
