18х9

скачать книгу бесплатно

Глава четвертая. Экзамен

Из мрака школьного двора вдруг появилась фигура. Быстро, как приведение, она проскользнула сквозь толпу сбившихся у крыльца подростков, с воздушной легкостью взлетела по ступенькам, загремела замком железной двери и во весь створ распахнула ворота в темное пространство затаившего дыхание спортивного зала. Детей, притихших от появления призрака Кентервильского замка, стало медленно засасывать в проем двери, как в черную дыру.

Призрак был высокого роста, одетый в бежевый плащ, на голове – «петушок» советского типа с логотипом «СССР», из-под плаща выглядывали красные штаны с белыми лампасами. Призрак стоял неподвижно и ждал, пока всех засосет в открытую дверь. Я шел последним. Когда все провалились в пространство зала, я остановился напротив фигуры, и несколько секунд мы смотрели друг на друга, освещенные белым светом луны. Затем лампы в зале зажглись, прямоугольный луч света из дверного проема озарил силуэт призрака – и меня как лезвием полоснул острый взгляд из-под черных бровей пожилого, но статного и красивого человека.

Это был тот самый Кощей, как за сухопарость и высокий рост иногда называли его между собой воспитанники, – тренер по волейболу этой спортивной школы Валерий Семенович Константинов. Всмотревшись в мое лицо, как будто бы считывая информацию, он спросил:

– Ты кто?

У меня подкосились ноги, и я дрожащим голосом ответил:

– Я в колледже учусь. Из Пскова приехал. Можно у вас…

Он не дал мне до конца промямлить монолог, который я долго репетировал, но все из него позабыл, – нервно, пренебрежительно скривил губы и спросил, глядя на меня сверху вниз:

– Из какого колледжа?

– Я?

– Ну не я же, – раздражался призрак.

– Я из спортивного. На Обводном который.

– Какого ты года? – продолжал он допрос.

– Восьмидесятого, – ответил я.

– Ты опоздал на семь лет!

И после этих слов тяжелая железная дверь с грохотом закрылась перед моим носом, оставив меня на крыльце во мраке темной осени, с этими семью бесполезно прожитыми годами. И только маленький пучок света настырно пробивался сквозь замочную скважину, намекая на то, что надежда умирает последней. Если в сердце светится мечта, то исходящие из нее лучики обязательно найдут возможность пробиться через любую, даже самую крепкую, дверь.

Я стоял, как пришибленный, после такого быстрого разворота событий и сквозь звон в ушах соображал, что мне делать дальше. С минуту потоптавшись у порога, я решил, что на дерзость нужно отвечать дерзостью, и вошел в зал.

Спортивная площадка еще пустовала, только несколько мальчишек лет семи играли в догонялки; остальные были в раздевалках. Тренера я тоже не увидел и сел на скамейку поближе к двери, чтобы сразу покинуть помещение, если меня заметят и повторно укажут на выход. Но при всей сконфуженности и неловкости я ощущал, как во мне просыпается какая-то наглость, ответная реакция на дерзость со стороны незнакомого человека. И правда, что я ему сделал такого, чтобы так вот захлопывать дверь, да еще перед самым носом? Робость моя исчезла, я осмелел и неудержимо захотел отмстить – или хотя бы продолжить этот неприятный диалог, чтобы окончательно убедиться в бесполезности моего намерения здесь остаться. Я думал: если меня прогонят еще раз, то я хотя бы буду знать, что это не случайность, что здесь такая атмосфера, такой закон. Тогда я с легкостью уйду и не пожалею.

Постепенно спортсмены стали заполнять зал: разминали кисти, хохотали, озорничали и подсмеивались друг над другом. Мальчишки возились между собой, а девчонки кучковались в углу, игриво, не без интереса посматривая в мою сторону. Наконец тренер влетел в зал, громко хлопнул в ладоши, как бы задавая строгий тон и рабочий темп, в который дети самостоятельно не могли войти, и дал команду: «Построились!» Все построились. Кощей что-то буркнул, и колонна затопотала по периметру.

Все закипело, зашевелилось: началась тренировка. В пространстве происходило таинство созидания. Хаос превращался в организованный процесс творчества. Созидающее ядро в виде тренера беспокойно, как клуша, собирающая в кучку то и дело разбегающихся цыплят, порхало по площадке, изредка на несколько секунд приземляясь на стул у сетки, и тут же снова взметалось, размахивая руками, раздавая команды: что-то кому-то объясняя, кого-то поправляя, на кого-то покрикивая. И все это происходило в ритме стучащих об пол мячей, звонких детских голосов и какой-то необъяснимой торжественной радости, сливаясь в приятный для слуха и глаза хор тренировочного процесса. Во всем здесь царила атмосфера тепла, действия, преодоления, дружбы – того, что называется творчеством и жизнью. И мне это нравилось!

Я так увлекся созерцанием происходящего, что совсем забыл о том, что буквально час назад передо мной захлопнули дверь. Я совсем забыл, что я здесь лишний. Я наслаждался этой атмосферой, пристроившись на скамейке с краю у выхода, и от удовольствия совсем потерял страх и неловкость от первой неудачи.

Валерий Семенович меня как будто не замечал, но все же изредка я ощущал его взгляд, который он бросал в мою сторону. Он смотрел на меня как на чужеродный элемент, нарушающий своим присутствием слаженные действия сплоченного коллектива. Но я все-таки чувствовал, что закрытая передо мной дверь – это что-то другое, не отказ! И мне хотелось скорее прояснить это: почему тренер так грубо ответил, и почему не прогоняет, и почему тут так хорошо. Поэтому я окончательно решил дождаться конца тренировки и поставить точку во всем этом деле.

Наконец действо закончилось, и спортсмены стали расходиться. Они проходили мимо меня с таким видом, как проходят мимо бомжа у метро, стараясь не заметить и не поймать случайно взгляд несчастного, чтобы не заразиться этой безысходностью и тоской, которые проглядывают из глаз человеческой беспризорности. Когда ты чувствуешь боль другого, но помочь ничем не можешь, то проходишь мимо, опустив глаза. Так проходила мимо меня ребятня, с которой я два часа назад успел подружиться у входа в зал. Все ушли. Зашуршал и тренер своим плащом по затихшему и вновь почерневшему залу, приближаясь к выходу, где я ждал его с надеждой на то, что он даст мне возможность приходить в этот теплый мир и не прогонит прочь.

Валерий Семенович остановился и уставшим, каким-то мягким, уже не раздраженным взглядом посмотрел на меня и спросил:

– Ты откуда?

– Из Пав, это около Пскова.

– А что ты тут делаешь?

Видимо, он совершенно забыл наш разговор у входа: кто я и зачем пришел.

– Поступил в спортивный колледж и хочу у вас тренироваться.

– А почему у меня? Ты из города сюда будешь ездить?

– Нет, я с братом в Токсово живу.

Тренер сосредоточенно посмотрел мне в глаза и после паузы сказал:

– Завтра приходи, я посмотрю, что ты умеешь.

– Спасибо. До свидания! – не сдерживая радости, прокричал я и выбежал из зала.

Счастливый, полетел на электричку.

* * *

Я вышел из раздевалки первым. Остальные тоже торопились, предвкушая зрелищное представление: Валерий Семенович будет проводить тест на пригодность. Ребята смотрели на меня с озорным блеском в глазах, видимо зная, что будет происходить сейчас на площадке. Зал еще пустовал. Я встал у шведской стенки, неторопливо растягивая мышцы. Через минуту все были в сборе. Построились. Побежали. В этот день разминка была недолгой: время будет потрачено на испытание новичка.

В первые мгновения, когда я увидел своего будущего тренера, уже по походке догадался, что человек этот весь – молния! Каждый его шаг излучал энергию, мощь. Он не шел по земле; он летел. Огненный взгляд его, на который я наткнулся на ступеньках перед входом в зал, говорил о том, что передо мной человек особой внутренней силы. А странная манера поведения, проявлявшаяся во всех его жестах и движениях, его голос, взгляд, походка, – все это являло особую силу, глубину и непонятную таинственную странность, граничащую с каким-то даже безумием. Потом, став участником тренировок, я убедился: старик и впрямь слегка «повернут», как говорится, с прибамбасом. Но в этом безумии не было безумия. Это было что-то другое – нереальное, чудесное. Я тогда подумал, что если останусь здесь, то жизнь меня ждет прямо-таки веселая.

В России много юродивых людей. Юродство у русских, я бы сказал, – особая черта характера, форма поведения, присущая людям с оголенным сердцем и обостренным чувством правды. У них нет зазоров между сердечным намерением, эмоцией, действием, поступком. Их поведение деформировано в легкую степень безумства. Прямота чувств облекается у них в шутовской, какой-то театрализованный импульс. С одной стороны, человек как бы играет, как бы всегда шутит или обличает, ругает, кричит; а с другой – в этой шутливой или гневливой форме он разит в самое сердце, подает знаки и затрагивает твою глубину, своим огнем как бы вызывая из твоих недр огонь, скрытый в тебе. У таких людей взгляд пронизывает, они сморят насквозь, и создается ощущение, что они все о тебе знают.

Однажды, когда я уже был воспитанником Валерия Семеновича и что-то не так сделал на тренировке (мелочь какая-то), он как закричит на меня: «Можешь уходить отсюда! Ты позоришь волейбол! Уходи и не возвращайся! Займись чем-нибудь другим. Иди пой в хоре. Может, пригодишься, хотя там тоже нужен талант». И так далее… Раздувая, казалось бы, невинную ситуацию до размеров катастрофы, пожара, он как бы намекал на последствия, прокладывал пунктирную линию в сторону того, что может в конечном итоге получиться из твоего действия, поступка. Он будто пророчествовал о тебе, давая понять, что необходимо меняться, задуматься о последствиях.

Однажды он меня так и выгнал из зала. Я сделал что-то пустяковое, как казалось, незначительное, а он указал мне на дверь. На следующий день я пришел – и все как ни в чем не бывало. Потом эти странные наказания по пятьсот кругов гусиным шагом: «Сколько прошел? Двести? Хорошо, давай еще триста. Быстрее!» И все это в какой-то чудной манере… Не зря, видимо, ребята прозвали его Кощеем: было в нем что-то из нереального мира, как из сказки.

А пока я проходил реальный тест.

Началось все с проверки моей техники. С ней, как сразу выяснилось, у меня оказалось не очень. Я был дубовый, перекачанный и сам ощущал недостаток пластики: в моих движениях не было школы, не было той грации, по которой видна природа волейбола, его осанка. Хотя что можно требовать от деревенского пацана? Только воля и большие глаза: желание всего достичь, и как можно быстрее. Многие технические недостатки я потом долго исправлял, а некоторые так и остались в моих движениях навсегда.

Но тренера, видимо, на тот момент интересовала уже не техника, с этим ему было все понятно. Он устроил это шоу, чтобы проверить мое желание учиться, мой дух. Я ведь сразу почувствовал родное существо, сразу увидел в нем себя. И он тоже увидел во мне тогда что-то родное, что-то очень близкое. Я прыгал, блокировал, бегал, подавал, пасовал, летал – пыхтел как мог. А он веселился, давая мне все эти сказочные задания. Но я был настроен серьезно, хотя пацаны ржали в голос, а девчонки сострадали. Я, почувствовав волну, кураж, выполнял все с каким-то остервенением и смелостью. Я уже тоже играл во всю, юродствовал, чем, видимо, и зацепил внимание тренера.

Что мне больше всего запомнилось – это прыжки на тумбу. В нашем зале имелась сцена, приблизительно мне по грудь с моим ростом метр восемьдесят семь. Нужно было запрыгивать на нее двадцать раз без остановки. Последний раз я не допрыгнул и содрал себе голени в кровь. Было ужасно больно.

И еще чудесным и запомнившимся мне на всю жизнь в этом экзамене было испытание прыжка за мячом, так называемая рыбка. Тренер кидал мяч чуть ли не на другую сторону спортивного зала, при этом крича, что нет мячей, которые нельзя достать. И я прыгал. Доставал. Я потом вспоминал эти прыжки, когда мы в колледже на гимнастике прыгали через коня в длину, держа ноги вместе. Там тоже прыгаешь – летишь и успеваешь о чем-нибудь подумать: например, как будешь лежать в больнице с переломами. Или о вкусной булочке в студенческом буфете, которую ты съешь в перерыве между занятиями. В экзистенциальном состоянии время как будто останавливается, делается затяжным. Сознание вываливается из обычного ритма, когда психика работает на пределе. Там, на экзамене, я так же бежал в сторону улетающего от меня мяча и с полной уверенностью, что достану его, прыгал в горизонт, выставив руки вперед, не имея никакого представления, как буду приземляться и приземлюсь ли вообще. И было время даже пофилософствовать, пока летишь.

Позднее я, конечно, научился прыгать за мячом без особых потерь для боков и подбородка, который я сдирал до крови об пол, когда руки не выдерживали мой вес при приземлении. Но именно тогда я и усвоил, что нет не-берущихся мячей, главное – дерзость и полная уверенность в том, что ты сможешь сделать этот невероятный пилотаж и достать мяч.

Я очень хотел быть принятым в команду. Глядя на меня, мои будущие друзья тоже уже хотели, чтобы я остался. Они смеялись до слез, видя, как я летал по залу. В конце теста тренер сказал: «И последнее: пятьсот кругов гусиным шагом по залу», сам уже улыбаясь вовсю. Пятьсот так пятьсот. Я прошел два круга и упал на занемевшие колени.

– Садись, отдыхай, ты принят. Но работать придется много. Ты нулевой, – произнес не знаю даже уже кто, но точно «бессмертный», похлопав меня по плечу.

Я потом не раз думал об этом представлении, проведенном для меня тренером в сказочной, фантастической манере. И уже много лет спустя меня посетила догадка, что тогда в моем лице ему был нужен не игрок. Во всем этом было что-то другое, какая-то непонятная для меня тогда идея, которая в тот момент была ведома только Валерию Семеновичу. А может, и ему была неведома, а ведома какой-то внутренней интуиции, мысли, объединяющей нас всех в одно целое. Мысли, доступной только добрым сердцам и оголенным душам. Человеческой искренности.

Домой я летел как на крыльях, счастливый до невозможности. Это была моя победа! Одна из самых значимых и крылатых побед моей жизни. Чувство этой окрыленности, торжества потом питало меня в трудные минуты. Такие мгновения дают силы на всю жизнь: ощущение своей значимости, своей ценности, восторг и вдохновение от таких маленьких побед впоследствии превращаются в веру в свои силы и желание жить на этой земле во что бы то ни стало. Желание быть победителем, побеждать – самое сильное человеческое чувство, лежащее в основе любой созидательной цели, которую мы ставим перед собой. В этом заключена вся жизнь. Все ее богатство. Пасха!

Глава пятая. Выжить

Меня приняли в состав, и теперь я мог полноценно тренироваться. Об участии в соревнованиях я пока не мечтал: сначала нужно было сравняться с питерскими спортсменами. Все-таки мой провинциальный уровень и вправду был далек от нужного, а здесь была – школа. Но это расстояние только разжигало меня. Этот уровень, который игру в мяч превращает в большое искусство, этот «балет» создала советская школа волейбола. Именно тогда была установлена эта высшая планка, на которую и по сей день равняется наш волейбол. Тогда родилась его душа, и первый клуб в Питере назвался «Спартаком». Интересные метаморфозы, не правда ли? Но так было. Здесь выковывался дух волейбола, возрастало тело этой игры – история.

Ленинград! Все начиналось в тебе; переплавка, ковка, традиция. Ленинград – город, где волейбол ассоциировался не просто с игрой. Здесь это, как и все остальное, – прежде всего искусство, часть общей культуры, и высота прыжка тут всегда соединялась с высотой духовного взлета, с железной волей, с правильным образом мышления, с высшими эталонами поведения. Волейболисты здесь – интеллигенция: образованные, культурные люди. И так должно быть всегда. Волейбол в этой традиции – система развития личности, а волейболисты по внутреннему богатству души, по духу – совершенные люди. Потому как сам город – этот величественный город! – обязывает быть таким. В нем все призывает быть гражданином, личностью, человеком. Иначе – вырождение.

Системой воспитания волейбол может быть в силу того, что это игра универсальная, способная сплотить группу разных людей в единый коллектив, в одну команду. Волейбол в России – игра национальная. Вот в чем его сила – в народности, в объединяющей способности. Уверен, что представители старшего поколения знают это не понаслышке. Все, жившие в Союзе, так или иначе имеют отношение к волейболу, знают и любят эту игру. На площадках размером восемнадцать на девять метров мы проводили свой досуг. Здесь мы учились радоваться совместному успеху, вместе переживали неудачи, старались превращать свои проигрыши в победы. Здесь мы по-настоящему ощутили силу благотворного единства: научились сотрудничать друг с другом, быть командой. И девиз у нас был: «Один за всех, и все за одного»! Волейбол в том светлом прошлом был встроен в общую систему ценностей, где живое общение, дружба, совместное творчество являлись созидательной скрепой всего многонационального общества великой страны. Как нам сейчас этого не хватает!..

И если говорить о сегодняшнем возрождении страны – культуры, единства, толерантности (той самой, о которой в школе постоянно твердят детям), истинной дружбы народов и терпимости друг к другу, – то именно волейбол может стать объединяющим, универсальным языком, на котором будут общаться представители разных полов, поколений, национальностей и верований.

Я убежден, что в России волейбол должен нести, совместно с литературой, театром, живописью и другими сферами искусства, образовательную, культурную миссию. По сути, в нашей стране волейбол может быть только крылатым, в прямом и переносном смысле. Это интеллектуальная, красивая игра. Поэтому она должна одухотворять человека, делать его жизнь осмысленнее, светлее, добрее. Лучше.

Мама и папа, приводя своего ребенка в волейбольную секцию, должны понимать, что отдают свое чадо не просто в спорт, а вводят его в систему воспитания, где будет взращиваться его физическая, умственная, волевая и нравственная сила; что волейбол воспитает в нем целостную личность. И ребенок, войдя в эту систему, должен ощущать, что он растет не только в силе и координации, но и личностно, духовно. Здесь под духовностью я подразумеваю способность преодолевать собственные границы, находить в себе новые формы совершенства, стремиться стать лучше и сильнее. И переносить эти благотворные навыки в другие сферы жизни. Волейбол в России должен ассоциироваться с образованностью, интеллигентностью и воспитанностью. Да и все остальные спортивные игры должны у нас быть такими, весь спорт. Только так!

И все начинается с детства, со школьной скамьи. Вот куда надо направлять внимание, силы и средства, чтобы сделать наш спорт жизненной потребностью каждого мальчишки и девчонки. Поэтому главная задача для нас сегодня – вернуть волейбол в школы и дворы, чтобы дети хотели в него играть, чтобы у них было все для этого: и время, и хороший квалифицированный наставник, и друзья, и та самая площадка, на которой будет происходить таинство игры, становление сильных, умных и добрых людей. Как все это осуществить? Через школьные реформы, через педагогические образовательные программы, через квалифицированную подготовку учителей физической культуры и педагогов дополнительного образования. Но реформирование школы может произойти только через реформирование жизни в целом, через потребность самого общества быть, развиваться, воспитывать детей, создавать условия благоприятной жизни между человеком и человеком. Через создание полноценной жизни всего людского сообщества. Нельзя требовать от школы воспитания ребенка, когда вся внешняя жизнь безнравственна, бездуховна, где все разнузданно, бесчеловечно. Нужен культ дружбы между людьми, культ детства, культ нравственного поведения. Культ культуры и традиции. Без этого возрождение страны невозможно. Волейбол имеет все свойства, чтобы стать одной из основ возникновения истинно народной жизни. Волейбол имеет в себе все ресурсы, чтобы выполнить эту миссию.

Развивать зрелищность волейбола, пропагандировать посещение матчей на стадионе, повышать рейтинги теле- и интернет-трансляций – это одно; вовлеченность людей в саму игру – совершенно другое. Хотя, конечно, эти два фактора взаимообусловлены. Но зрелищность всегда вторична; надо признаться, в волейбол интереснее играть, чем его смотреть. И здесь алгоритм такой: от игры и личного опыта – к просмотрам матчей и походам на стадион. А не наоборот. Да, волейбол красивая игра – но красота эта не должна быть крикливой. Да, это шоу, но оно должно быть в рамках разумного. Я не могу привести своего ребенка на игру в «Сибур Арену», потому что невозможно детскому слуху выдержать такие децибелы, да и взрослому тоже. И ведущий… Только мешает смотреть игру. Шоу не должно опускаться до низкого уровня, простого бездумного зрелища. Волейбол, как балет и театральная постановка, должен читаться изнутри. Должна быть культура смотрения. Волейбол – это мысль, созерцание. Надо воспитывать культуру болельщика, ее нельзя грубо копировать с других форматов массовых развлечений и игр. Волейбол – это другое.

Не будем прогибаться под мир. Пусть мир прогнется под нас.

* * *

Есть в жизни каждого человека моменты, которые делают его сильным, определяют его дальнейший жизненный путь. В эти периоды время сгущается, и происходящие события имеют вес тяжелых камней. Они давят тебя к земле, сжимают в точку, делают тесными границы – для того чтобы, видимо, научить дух вырываться за пределы твоего естества, в высоты безграничных возможностей. Жизнь сдавливает тебя в своих тисках. Обыденность и рутина втягивают надежды и мечты в себя, как в могилу, а ты карабкаешься и сопротивляешься – создаешь преграды событиям, посягающим на твою свободу и мечту. Возвращаться в эти тяжелые дни и по прошествии времени не хочется даже в памяти. Это груз того прошлого, которое нужно забыть, как страшный сон. Как бы ни были важны для тебя эти минуты – минуты испытания твоего духа на прочность, – больно возвращаться в мгновения, наполненные невероятным напряжением и тоской. И было бы невыносимо жить, если бы не свет и тепло, исходящие из замысла твоей цели, которую ты поставил перед собой и которая согревала тебя изнутри на протяжении этого пути. Свет от сверкающей мечты, как путеводная звезда, напитывал тебя верой и осознанием того, что за любым испытанием, за любой потерей, за разочарованием и неудачей стоит нечто важное, безусловное, непреходящее, настоящее – твое; когда твой дух предварял радостные встречи и счастливые минуты будущего. Благодаря этой интуиции и выживает человек в тяжелых испытаниях.

Питер своей непогодой зажигает в сердце огонь. В печали этого города, в дождевых проспектах, в его мокрой мгле скрыты духовная радость и свет. Он как старая почерневшая икона: кого-то отвернет от себя, отпугнет мрачным взглядом, а кого-то выпрямит силой внутреннего трепета и тепла, призовет к покаянию и духовному возрастанию. О Питер! И в твоем мраке, в твоих дождях, как в старых иконах, – все самое великое и непобежденное! Помнишь, на твоих улицах, где я промок до нитки и озяб, я впервые ощутил себя по-настоящему человеком? Ты все помнишь. Ты тогда своей грустью пробудил во мне светлую силу, согревшую сердце. Ты поднял мое падшее естество волевым жестом, как гранит Исаакия, в небо, к солнцу. К Богу.

Спасибо тебе, мой Петербург! Я никогда не забуду твою любовь и тепло, которыми ты одарил меня на своих промозглых улицах. Ты научил меня гореть – создавать пламя внутри своего сердца в любую непогоду. Я обращаюсь к тебе как к иконе, через рукотворный образ возвышая свою мысль к первообразу – Богу. Всечеловеческому Христу.

Но пусть эти испытания останутся в прошлом. Навсегда.

Тренировки в спортивной школе были для меня теми светлыми моментами в тогдашнем пребывании в Питере, ради которых хотелось жить и преодолевать все трудности, посылаемые Провидением. В спортивном зале я отдыхал, забывая о проблемах, в которые была погружена моя жизнь в то непростое время.

Я жил с семьей старшего брата в маленьком домике, который мы арендовали. Каждое утро, чтобы попасть в колледж к первой паре и не опоздать, мне приходилось вставать в полшестого и ехать на электричке в город. Как у Цоя, помните? «Электричка везет меня туда, куда я не хочу». Я не хотел туда ехать своим телом, но я рвался туда своим духом. Вечно нашей телесной природе приходится плестись за непоседливым крылатым духом, подчиняться его мечтам и стремлениям!

Привет всем тем, кто ездит или ездил и кому еще предстоит это делать – перемещать свое тело на утренних электричках на работу или на учебу. Это ведь целая жизнь!

Зима. Ты выходишь с утра из теплого дома, прогретый сонным уютом постели. Этой энергии тебе хватает метров на пятьдесят пути. Северные ветра падки до человеческого тепла: они в мгновение расхватывают накопленный за ночь очаг и уносят невесть куда, к каким-то богам, которые собирают энергию людей для своих неведомых магических таинств. И ты идешь к этой электричке, обобранный ветром-вором, стараясь уснуть по дороге, чтобы проспать этот путь, забыться в дремоте и не ощущать прикосновений холодной одежды к телу. Теперь на перроне нужно угадать вагон потеплее, чтобы сесть в нем на среднее место деревянной скамьи и быть с обеих сторон прижатым соседями – твоими «коллегами» по перевозке своих тел на работу. И сорок минут молчать в этом полусонном сообществе, общаясь только знаками дыханий и сопений.

Но нет, наверное, такого взаимопонимания между людьми, как в этом утреннем молчании в пригородных электричках. Ни в каких содержательных беседах не достигается такое единство, как в этом молчаливом сидении впритирку на одной скамейке, в движении в одну сторону в одном вагоне, в один город, с одной целью – на работу. Работа – это бог, который вызывает к себе, как татарский хан русских князей для приношения дани. И человечество пять дней в неделю по сигналу этих скрипучих и противных будильников идет к тиранам-богам, принося свои жизни, время, любовь к их алтарю, для того чтобы взять взамен ярлык-разрешение – прописку на временное пребывание на этой планете. Тут больше, чем общение словами; тут разговаривают теплом своих тел и холодом своих судеб. Здесь объединяется человечество пустотой своих дремлющих мыслей.

В колледже я учился хорошо и с большим удовольствием. Это, возможно, во многом определялось отношением педагогов. На меня здесь смотрели по-новому, не так, как в сельской школе. Там я был запечатан, заштампован ярлыками бездельника и злостного хулигана. В таких условиях, даже если ты и захотел бы сделать что-то хорошее и сделал бы вдруг, тебе все равно вернут прежний статус и не дадут вылезти из ямы. Потому что так удобнее, так привыкли. Ведь в новом виде человека трудно принять, когда долго смотрел на него как на неудачника. Так и учителям в школе трудно переформатировать свое отношение к двоечнику: им становится словно неудобно видеть его в свете добрых поступков, приходится глушить голос совести, шепчущий о том, что они ошибались в своем отношении к этому ученику, что он вовсе не такой, каким его видят окружающие. Он лучше! Если ты вдруг хочешь измениться в среде, где представлен «нехорошим человеком», «неудачником», «злодеем и хулиганом», то в этом изменении ты изменишь и других людей. А они не хотят меняться и менять свое мнение о тебе. Им так удобнее. Привычнее. Спокойнее.