скачать книгу бесплатно
След Кенгуру
Андрей Георгиевич Виноградов
1989 год, считанные дни до падения Берлинской стены. Молодой полковник Антон Кирсанов, сотрудник советских спецслужб, работающий в ГДР, неожиданно получает приглашение в Москву для участия в ноябрьском параде на Красной площади – на главную трибуну страны! Накануне в его «епархии» происходят инициированные самим Кирсановым умопомрачительные события, невероятная авантюра, непосредственные участники которой – обитатели Берлинского зоопарка и коллеги Кирсанова. Инцидент этот запросто может поставить крест на карьере героя либо придать ей новое ускорение. Что же ждет Кирсанова в Москве? Читатель вместе с героем теряется в догадках почти до самого конца повествования…
Автор весело и умело ведет нас по серпантинам судеб героев романа: офицера спецслужб и его соратников, жуликоватого гэдээровского переводчика и его белой мыши, посиневшего от мечты мрачного индуса, бежавшей с Запада на Восток проститутки, гинеколога-недоучки и, конечно, гигантского австралийского кенгуру…
Андрей Виноградов
След кенгуру
Вместо пролога
Навскидку
Навскидку выходит, что совершенно напрасно событие, происшедшее в Берлине осенним вечером тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, стало поводом для досужих сплетен и фантазийных домыслов. В самом деле, что уж такого необычного, удивительного случилось? Ну пьяный дурак в компании себе подобных каким-то диковинным образом очутился на территории зоопарка в то время как на ворота его уже навесили здоровенный замок, охранявший покой меньших братьев, утомленных вниманием больших. Может, хитрым лазом воспользовались, проникли, подурачиться захотелось, детство вспомнить? Или по билетам зашли, как все граждане, но потом, впечатленные многообразием мира и пивом разнообразной крепости, задремали под образцом редкой флоры, занесенной сюда из экзотических мест, а сторожа, раззявы, их проглядели? Любой вариант годится. Тот, кого означили дураком, первым очухался и в расстройстве похмелья учудил мелкий дебош у вольера с кенгуру, в каковом дебоше сам и пострадал. Эка невидаль, в зоопарках и не такое случается, за какие такие заслуги главному гэдээровскому быть исключением?! Ведь не секрет, что в зоопарках люди и звери идут как бы встречными курсами – звери понемногу очеловечиваются, люди же… В общем, понятно. Повезло горе-герою, что уцелел, хоть и покинул ристалище не на своих двоих. Еще фарт, что друзья-собутыльники вовремя пришли в себя и тотчас же обнаружили недостачу в живой силе.
Словом, заурядный сюжетец, на пару скучных, необязательных фраз в колонке происшествий, дабы потешить неведомого пенсионера стотысячным поводом проворчать несогласное: «Дожили». Сдержанно проворчать, немцы ведь.
И все, вроде бы, просто и ясно, но вот вопрос камешком в башмаке: откуда в таком случае, из каких-таких глубин вдруг всплыл форменный триллер, увлекательная история про матерых агентов спецслужб, потасовку между людьми и животными, головокружительную погоню, чуть было не приведшую к смертоубийству, избежать которого удалось лишь по счастливой случайности? Ах, вот оно что!? Ну конечно. Хитрюга экскурсовод все придумал! Стажер непутевый, грезящий лаврами сочинителя. «Проба пера», так сказать – рискнул побаловать охочую до сенсаций публику россказнями домашнего приготовления, их потешить и себя заодно развлечь. Допустим. А может быть, это зебры, расквартированные по соседству с кенгуру, нашептали фантазеру то, чего не было? Зебры – они те еще выдумщицы, особенно по части ужасов. Друг дружке в детстве кошмаров понарассказывают, потом всю жизнь доживают в испуге. Никаких полутонов, во всем черно-белые. Не похоже? То есть, все вопросы к экскурсоводу? Ну-ну. Где его теперь сыщешь… Пропал куда-то после премьеры, на следующий день и пропал.
В день премьеры
В день премьеры, то есть в тот самый день, когда стажер решил скуки ради позабавить публику интригующей, можно сказать – невероятной историей, возле вольера, где в одиночестве обретался кенгуру, посетителей оказалось трое. С гидом – четверо. Животное, приблизившись к ограждению, придирчиво осмотрело пришельцев и, кивнув, отошло подальше, отнеся, по- видимому, эту группу к разряду малочисленных и тем самым не заслуживающих большего знака внимания, чем короткий кивок. А возможно, таким образом кенгуру просто_стряхнул с морды муху или соринку.
Троица молча, не перебивая, выслушала молоденького, старательного, поначалу заметно нервничавшего, однако же постепенно вошедшего в раж экскурсовода. При этом слушатели выглядели слегка ошарашенными, и больше других – женщина. Словно находясь в глубоком трансе, она вяло переводила взгляд с добродушного, сидевшего неподалеку зверя на табличку с информацией о его породе, родине и так далее… На кенгуру, потом назад – на пылающее еще не отошедшим энтузиазмом лицо юноши, и так несколько раз.
– Элиза, – услужливо подсказал экскурсовод, словно сомневался в зрении посетительницы. При этом он огляделся по сторонам и почему-то перешел на шепот, словно строжайшую тайну поведал:
– Э-ли-за.
– Элиза? – тоже одним губами переспросила женщина.
– Зовут его так. Элиза.
– Элиза, – еще раз повторила женщина и, будто стряхнув с себя несвоевременную сонливость поинтересовалась с опаской: – Мы далеко от выхода? И почему это он?
– Что. он? – удивился гид.
– Почему Элиза – он?
– Кенгуру мужского рода, даже если особь женская. Такая особенность.
– Да уж. – фыркнула женщина.
Возможно, она добавила и еще что-то более внятное, от души, призванное вразумить незадачливых богов лингвистики, но юноша не разобрал. Немудрено: троица удалялась поспешно, без оглядки. Ни заинтересованности, ни недоверия, ни ироничных комментариев, ни простого спасибо, наконец. Вообще ничего. Будто приснилось экскурсоводу, что разыграл он зловещее действие. Конец экскурсии. Баста. Тут стажера и затопила обида, а в ней, как водится, быстро тонут любые предчувствия, дурные в первую голову, потому как тяжелые.
Собственно, и счастливцы-посетители не догадывались, что это их ангелы-хранители расстарались, подучили проявить безразличие, попросту говоря – спеленали уместное любопытство.
Их – не ангелов, разумеется, а ничем не примечательных, заурядных гостей зоопарка, «те, кому по службе положено» вычислили днем позже, сутки еще не минули. Неизвестный доброжелатель расстарался и с утра представил туда, «куда следует», подробный и довольно объемный отчет о странностях содержания недавней экскурсии, надолго застрявшей у «кенгурятника» (так и написал). В силу уже упомянутых обстоятельств, текст доноса выглядел стенограммой сольного выступления гида и мог бы пригодиться автору на случай похода за литературной славой, но увы – автору копия не полагалась.
Согласитесь, здорово было бы вести практику рассылки героям доносов копий вторыми-третьими адресами. Вроде как заложил, но по- честному, готовьтесь.
Что забавно, экскурсовод, парень вроде бы внимательный, да и зрение – единица, никого вокруг не заметил: ни своих, ни посторонних. Просто чудо какое-то, настоящие шпионские игры. Но кто бы там ни ворожил, одним- единственным чудом эта история не ограничилась. Видно, акция проводилась в то время – «Получите два по цене одного». Хотя, какова она, цена чуда? Наверняка, вошли во вкус и еще чуток вмешались в земные дела небесные патроны (или патронессы) известной троицы. Иначе как объяснить, что люди, обученные и уполномоченные принимать ответственные решения, вдруг раз… – и отказались от каких-либо действий в отношении упомянутых троих граждан Германской Демократической Республики, не по своей воле, однако же оказавшихся посвященными в то, что и глухо-немым слушать не следует!?
Эти обученные и уполномоченные даже не сочли нужным себя обнаруживать, чтобы пальчиком там погрозить в случае разглашения. Или по попке: «Ата-та!» Адрес, биографии, круг знакомств, увлечений, влечений, хронические заболевания, диету, режим питания, особенности стула выяснили. на всякий случай, да и махнули рукой: «Пусть идут к черту, с их тревогами по поводу месячных и поносами после искусственного питания. Подумаешь, понесут в народ небылицы. Да сколько угодно!» Смело? Да, и даже отчаянно. С другой стороны, ну кому придет в голову поверить не укладывающимся в голове россказням матери-одиночки с двумя грудничками-близняшками в широкой коляске – такой была троица в тот злополучный день в зоопарке.
В конце концов, эта дамочка даже с отцовством своих отпрысков толком не смогла разобраться. Две семьи запугала до истерик, гастрита и разбитой посуды, одну – до развода, посуда тоже страдала. А холостой врач-офтальмолог вынужден был публично признаться, что с юности, после перенесенной на ногах свинки-кори – он патентованный импотент. В качестве доказательства – весьма экстравагантного, однако приятного публике, забредшей от нечего делать на судебное разбирательство, – им были призваны четыре свидетельницы из медсестер, чье появление в зале суда вызвало трепетное волнение. Прежде всего среди мужчин. Впрочем, и женщин явление не оставило равнодушными: одни враз приосанились, другие поклялись не жмотничать и потратиться на спортзал, ну а самые самокритичные недвусмысленно пинали локтями, коленями своих мужчин: «Я тебе сейчас поглазею, котяра!» Нимфы понуро (офтальмолог – завидная партия) и не краснея (медсестер трудно смутить) свидетельствовали в пользу ответчика, а судья, человек во всех отношениях выдержанный, нервно ерзал в своем кресле, испытывая подзабытые неудобства в паху, и даже придвинулся ближе к столу, чтобы конфуз не открылся случайному взору.
Словом, мать и пара ее малолетних наследников с неустановленной генеалогией реальной опасности для демократического отечества не представляли.
С экскурсоводом обошлись не так нежно. На него вообще мыслей не тратили, даже не потрудились прикрыть произвол благовидным предлогом для расставания: стажер, что с него взять!? Личность юезответственная, к тому же записной враль, как выяснилось. Уволили в одночасье, и все. Сократили вместе со стажерской ставкой. Хотя нет, не все. Еще письмо накатали в ячейку Союза свободной немецкой молодежи, то есть в тамошний комсомол. И копию – по последнему месту учебы. Так, мол, и так, товарищи, свободная немецкая молодежь, проморгали вы в своих рядах несознательного болтуна. Приходится теперь старшим товарищам исправлять ваши ошибки, тратить силы, время и народные деньги.
Вспомнив про деньги, лишили дирекцию зоопарка премии.
К слову сказать, среди служащих берлинского зоопарка не только стажер, ставший жертвенным агнцем, обладал живой, неуемной фантазией. Больше того, по неведомой странности, в фантазиях этих, в одночасье одолевших самые разные головы, неожиданным образом совпадали детали, и могли они с легкостью и непринужденно западать в выстроенную горемыкой конструкцию предложенного экскурсантам повествования, случись возможность такого сопоставления. Будто все одновременно поддались таинственному внушению. Хорошо еще, что зарок с кем ни попадя не делиться обретенным в ходе внушения, им внушили гораздо раньше. В общем, ветеранам хватило ума молчать. И никто не предупредил новенького. А о чем, спрашивается, предупреждать, если не было ничего?
Коллективу было объявлено, что стажера уволили за «профнепригодность». «Потому как шепелявый, каша во рту», – пояснили, чтобы никто не подумал чего другого. По правде говоря, парень и в самом деле отчетливо произносил лишь три слова – «шиншилла», «шаурма» и «штази». Ну может, еще с десяток – другой не шибко-то находивших употребления в каждодневной жизни. А «шиншилла» – из самого что ни на есть обыденного словаря? Вроде бы и резонное недоумение. Однако же, о зоопарке речь. Никто из служащих причине увольнения не удивился и на руководство не возроптал. Удивлялись, когда такого насквозь шепелявого в экскурсоводы зачислили. Птички с проводов щебетали, будто он доводится сыном новой директорской пассии, но птички – они существа безответственные и до крайней степени легкомысленные. Да и вообще – какая разница, чей он там сын?! Это ветерану простительно какие-то буквы не выговаривать, а остальные глотать. Ветерану вообще много чего простительно. А тут – на тебе! – стажер такое себе позволяет. И как часто случается в жизни, вахта жалости завершается рассудительным: «Вот и поделом балабола турнули!»
Кстати, сразу вслед за увольнением бедолаги сама мать-история озаботилась сократить безупречно поддающиеся ему слова с трех до двух, напрочь исключив «штази», за дальнейшей ненадобностью. Впрочем, есть в этом утверждении толика излишней доверчивости и склонности к романтическому восприятию мира.
Жертва режима. Не хухры-мухры!
– Жертва режима. Не хухры-мухры! По нынешним временам – серьезная биография. Любопытно, как он нынче устроен? Кто-кто? Собака в пиджаке. Друг мой, ну что ты тупишь?! Я о твоем стажере несчастном- разнесчастном. Наверное, в Бундестаге теперь заседает. Типа наших. Таких же. Или их сподобили уже на выход коленом под зад, как мы любим? Я что-то не проследил. Наверное. Там теперь публика, судя по рожам. А? Ну извини, увлекся.
Я, конечно же, был в курсе, что есть вещи, о которых в квартире Антона Германовича говорить не следует. В очереди – можно, в курилке – запросто, на радио, если правильную станцию выбрать – будьте любезны! А в квартире у Антона Германовича – не стоит. Возможно, традицию блюдет, есть нем немало от брюзги-консерватора. Но мне-то какое дело? Мое дело – уважать правила дома, куда пригласили.
– Понравилась, значит, тебе моя история. Что ж, я рад.
– Знаешь, Антон, как-то все удивительно просто. Я бы даже сказал: замечательно просто. И мило. И совершенно неясно, зачем ты рассказал мне историю, которой. Я, прости тупицу, так и не понял, была ль она все-таки, или. Или как? По-твоему, выходит.
– А «по чьему» еще может выходить?
– Забыл ты, душа моя, Антон Германович, что кое-что известно мне обо всем этом. Вот так-то, батенька! Что, удивил?
– Можно и так сказать. И от кого же, если не секрет.
– Какие у нас, простых смертных, секреты? От Шульца.
– Серьезный источник. Гений подлогов, магистр эзотерики.
– А ты зря ехидничаешь. Ты ведь с ним в том самом восемьдесят девятом и познакомился, я помню, Шульц говорил. И наверняка неспроста. У вас ведь там.
– Эй!
– Понял-понял, не мое дело. Так вот, а я Шульца на сто лет дольше знаю, с восемьдесят пятого. Ну, может шестого, это неважно, все раньше, чем ты. Он на стажировку в Москву приезжал. Восторженный такой, дубина! Пересеклись случайно в какой-то компании.
– Ты говорил.
– Я?
– Или он. Ладно, уймись, он и мой друг, если ты об этом. И, кстати, ничего дурного в его жизни не произошло, если ты и об этом тоже, хотя и могло произойти, врать не буду, запросто могло. А вышло, что наоборот – в гору пошел наш парень.
– Классно ты меня с темы подвинул, снимаю шляпу. Чему лыбишься?! Назад давай! Тебя послушать, так выходит, что однажды утром уборщик обнаружил пробоину вместо двери в домике кенгуру, а в самом вольере наткнулся граблями на брошенный пистолет Макарова с полной обоймой. Так? Не слабо! Он, понятное дело, позвонил куда следует, тут же нагрянули специально обученные добры молодцы в штатском, типа тебя.
– Уел.
– Типа тебя. Закрыли зоопарк, изъяли злополучную пушку, забрали записи с камер, всех опросили с доброжелательным пристрастием, осмотрели с ветеринаром Элизу и, удовлетворенные физическим состоянием животного, но совершенно расстроенные неясностью происшедших событий, убрались восвояси. Я правильно излагаю?
– В общем и целом. Как минимум, литературно. Никаких тебе «натырили», «запрессовали». Надо признать.
– Благодарствую за признание. Но ведь неужели не чувствуешь, какая из всего этого вышла тошнотворная, ну просто жутчайшая скукотища? Выломанная дверь, огнестрельное оружие в траве – рутина для немецкого зоопарка.
– Ирония. Я понимаю.
–. А все остальное – выдумки сбрендившего фантазера, который и рассказать-то толком ничего не мог?
– Это еще почему?
– Да потому что ты сам сказал: каша у него во рту! Ну-ка постой. Скажи «шаурма», а потом «заусеница»?!
Антон Германович от души расхохотался.
– Да ну тебя к черту. Ты же помнишь, каким я был три года назад. Какой, к черту, из меня стажер?! Староват я был для стажера! Полковник- стажер берлинского зоопарка. Ну уморил. Шаурма. Доволен? Я тебя обожаю!
Обожает Антон Германович не меня
Обожает Антон Германович не меня, а эти свои игры: навалит на тарелку наживки, а главное блюдо «на потом» притопчет. Нормальное, в общем-то, дело, вот только у меня к тому вечеру, о котором речь, а это лет двадцать назад было, этих его «на потом» скопилось жизни на полторы, если по разу в неделю в гости захаживать.
– Колись, как ты во всей этой истории прописался. Не верю.
– Стоп. Отличная мысль. Спонтанная, тем и ценна! Давай за Станиславского по соточке, а потом чайку с пряниками.
– Антон.
И вот тут, в этот самый момент я и уловил в глазу приятеля эту его чертову искорку. Блеснула на мгновение, на долю секунды. Не выдержала, тщеславная – пусть недолго, но покрасуюсь! Так и попалась. У завзятых троечников, нечаянно заработавших пятерку по пению или рисованию, вот такие же «чепушинки» мелькают в глазах, когда предвкушают они, как озадачат предков прямо с порога: «Никогда не догадаетесь, что сегодня у меня в дневнике!»
– Что «Антон»? Я Антон. То есть ты надеешься, – Антон Германович испытующе оглядел меня от разношенных тапочек до взъерошенных на макушке кудрей, – что вот так, можно сказать, ни за что ни про что, «за просто так», я открою тебе строжайшим образом охраняемую государственную тайну?
– Ага! Значит, есть тайна!
– А то!
– Я все понял. Насчет «за просто так» – это я за десять минут управлюсь, если на очередь не нарвусь. Мне только переобуться.
– Мои кроссовки возьми, так быстрее выйдет.
В тот вечер мне еще дважды пришлось бегать в гастроном. И еще один раз я поймал такси, багажник которого оказался натуральным Клондайком по части выпивки, так что ездить никуда не пришлось, хотя съездить и было дешевле. Но дольше. Да ведь все в радость, когда по молодости.
Молодые были, неуемные
Молодые были, неуемные. Сейчас и бегать не в жилу, и ездить лень. В такси под акцент водилы раболепно подделываемся, дабы не раздражать лишний раз, хотя именно этим и дразним. Побочная роль таксомотора – лавки на колесах, полные желанных чудес, благополучно почила в бозе. Да и пить столько – здоровья уже нет. Но что хуже всего: истории, похоже, все уже пересказаны. Разве что вот эти остались.
Часть первая
Хандра, наваждения и всякое разное
Все ближе и ближе красная площадь
Все ближе и ближе Красная площадь. Все больше и больше чувствуется весна, на дворе двадцать двенадцатый год; приход весны в целом приятен, как предвкушение, а о годе такое не скажешь – глупо как-то и не понятно: чем виноват предыдущий? в чем интрига наступающего? Нет, конечно же, нет ни вины, ни интриги, и что волнует – заранее предопределено.
Все отчетливее таинственные колебания воздуха, природа которых Антону Германовичу пока не ясна, но они ощутимы, и он точно знает, что нужно делать: набраться терпения и идти, идти, идти. Степенно, неспешно, заложив руки за спину – так проще держать спину ровной, не сутулиться, то есть не вызывать скорбные оханья-аханья и упреки жены. Пусть и нет ее сейчас рядом, важно не выходить из формы.
Он так и идет по Манежной. Мимо казненной гостиницы и собранной по правую руку модерновой сцены, возле которой уже народ толпится, понимающий, кому именно суждено через час-полтора, а может, поближе к ночи на эту сцену подняться. Антон Германович тоже знает это имя и поэтому не решил еще для себя, останется ли на митинг. Ну и. толпа – это не его, а в том, что толпа будет грандиозной, он не сомневается, в курсе, как этот мир устроен. Да и что скрывать – знает, сколько автобусов отрядили на мероприятие. Вот и арка Воскресенских ворот, воссозданных с бездарным запалом, с коим стало уже привычным смущать небо и граждан, живущих под этим небом в границах российской столицы. «А не в Москве еще хуже, поскольку денег таких у провинции нет, а где есть, как, например, в Питере, так и там такое же, прости господи, лепят», – привычно укоряет время и провинциальную нищету Антон Германович. Он чувствует себя окруженным сорными памятниками падкой на «новодел» эпохи, безвозвратно – по крайней мере, что касается ныне здравствующих поколений, – растратившей вкус. Антон Германович в самом деле думает именно так. При этом он совершенно уверен, что суетливая толчея, частью которой он вынужден стать, по сути своей есть не что иное, как движение единомышленников, возможно, и не сознающих себя таковыми, а потому движущихся столь беспорядочно. Вот кто-то из идущих навстречу ненамеренно, однако чувствительно задевает Антона Германовича тяжелым портфелем, и Антон Германович инстинктивно приостанавливается, чтобы потереть ладонью ушибленное колено. Первая мысль: произнести что-нибудь в спину невнимательному и невежливому. Но поди ж ты, разбери, где спина, ответственная за содеянное? Которая из?
А уверенность Антона Германовича в том, что ворота, ведущие на Красную площадь – уродство, а сама площадь – место недоброе, поколебать не в силах никто и ничто. Ни маститые москвоведы, считающие вновь рожденные Воскресенские ворота очевидной архитектурной удачей. Ни старинный и уважаемый знакомец из редакции «Нового мира», что объяснил Антону Германовичу про «визги-писки» вышеупомянутых москвоведов, а затем с милой непосредственностью и насмешливыми расшаркиваниями взял да и ткнул носом в «избирательную слепоту, понты и старческие капризы, ублажать которые бессмысленно, поскольку они бесконечны как жизнь грибницы». Ни, наконец, гости столицы, совсем не дежурно, то есть по обязанности, а вполне себе восхищенно щелкающие мобильными телефонами, дабы запечатлеть и сохранить в электронной памяти исторический момент их пребывания возле этих самых Воскресенских ворот; теперь это означает, что и в человеческой памяти тоже.
«Прирастают наши мозги «железом», а хрен толку? Раньше тупели, теперь еще и ржавеем, тупо ржавеем. Прогресс, туда его в качель, раз уж выбрался из колыбели», – думает Антон Германович и недовольно морщится. И колено, зараза, никак не отпускает. «В нерв, что ли, попал? Хотя даже доктор говорит: «Дорогой мой, нервы у вас, с позволения сказать, в заднице!» Значит неоткуда им взяться в колене».
Некоторые граждане из толпы, в основном мужчины, поглядывают на Антона Германовича с недоумением: не тот день, чтобы так выразительно морщиться, и уж не здесь и не на публике – это точно! Он пару раз ловит на себе эти взгляды и невольно, будто бы в оправдание, еще раз приостанавливается, чтобы потереть колено, хотя коварная боль уже спряталась до лучших времен, сделала свое грязное дело и спряталась, стерва. Про себя он ухмыляется: с одной стороны, вполне заслуживают службисты в штатском его похвалы за внимательность, но с другой – изрядно скуп Антон Германович на похвалу, да и как-то не вписывается это в его отношение к сегодняшним дням в целом. Так что ухмыльнулся про себя, тем дело и кончилось. Внимания Антон Германович как раньше уже не привлекает, ему это ясно, а значит не зря пришло в голову намекнуть «заинтересованным лицам» на причины расстройства и, соответственно, недовольства, отразившегося на лице. На этот раз он предпочел на эпитетах не экономить и объявил себя «молодцом».
Так и подумал о себе без всякой скромности
Так и подумал о себе без всякой скромности: молодец. Однако же – и тут на скромность плевать, как и на сдержанность, – задевает «новая» Москва Антона Германовича. Больно-пребольно задевает. Прямо по сердцу царапает. Намного чувствительнее, чем тяжелым портфелем по колену заполучить. Вроде бы и не эстет, запросто может накатить водки с пивом под печенюшку. Если по большому счету, то и не брюзга тоже. Москвич. Правда, нынче все «сплошь кругом» – москвичи. Самые главные, первостатейные москвичи – это питерцы, хоть и делают вид, что им все здешнее чуждо – просторы, нравы. Если совсем по-честному, то есть без скидок, москвич Антон Германович скорее уж. номинальный.
«Номинальный» – слово казенное, мертвое, припахивает фиолетовыми чернилами и химическими карандашами, каких и не делают уже, наверное, лет с полста, или чуть меньше. Такими выведены первые записи, засвидетельствовавшие Антона Германовича и мое, его давнишнего товарища, появление на свет. Странно, что чернила за долгие годы почти совсем выцвели, и теперь строки тех метрик похожи на следы неудачно сведенных татуировок, а вот запаху ничего не сделалось, запах остался. Сохранился, цепкий. Что же такое стойко пахучее подмешивали в эти грифели? Владел ли я когда-либо такими оказавшимися сейчас важными сведениями? Не помню. Память – удивительно удобное место для пряток. Прятать и прятаться. Находить и находиться в ней трудно, а прятать и прятаться еще как легко. Вот бы в детстве-юности подмешать такую же неистребимую временем субстанцию к идеям, надеждам и помыслам, чтобы не выветрились.
Итак, номинальный Антон Германович. Номинальный, в смысле, москвич. Кондово звучит. Что поделать, если никак не подворачивается иное определение, более благозвучное? Если соскальзывает оно где-то внутри, срывается? Не «липовый» же, ей богу?!
По месту рождения Антон Германович безусловно москвич. Детство тоже провел в столице, раннее детство. Потом съехал, то есть переезжал с места на место, и все вдали от Москвы. Затем – случилось! Вернулся-таки. И уже давно. Ну и так по всему вытанцовывается, что станет Москва местом течения его старости.
«Течение» – это личное Антона Германовича определение. Его, что удивительно, не настораживает проглядывающая в слове зависимость, подневольность, безучастность. Мне думается, насколько я знаю Антона Германовича, это должно было бы его насторожить, однако ему видней, пусть сам, раз выбрал такое слово – «течение» – оценивает свои перспективы. Мне нет никакого резона вмешиваться. В конце концов, каждый стареет по-своему, по своему уму. И по здоровью. Кстати, нынче вдруг стало обыденным дополнять этот перечень «возможностями»: «. но главное – по возможностям, друзья мои, по возможностям.» Обычно в тостах это «алаверды». Лица за столами выражают глубокое понимание и такую же – эхолотом не вымерить – скорбь.
К чему печалиться? Простое же уравнение: если достаток позволит, то уму на старости лет каникулы выпадут. А ведь со школы известно – что у нас от ума! Выпил бы прямо сейчас и за сказанное, и за достаток. Как следует выпил бы, с улыбкой. Но еще очень рано, и мне хватает ума одолеть искушение. Словом – страдаю, горе у меня. Вот куда «течение» завело.
Ну а с тем, что старость «еще то давилово, особо не побрыкаешься» (тоже реплика Антона Германовича, однажды он попытался объяснить мне, любопытному и недоверчивому, про «течение») я воздержусь спорить. Чувствую, прав он по сути, неприятно прав. При этом сам еще как «брыкаюсь», сопротивляюсь, пыхчу, дым валит. Впрочем, самое время признаться, что мое «наивное сопротивление», равно как и «мудрая готовность» Антона Германовича отдаться «течению» – не более, чем рекогносцировка, тренинг. До настоящих «стартов» еще не дошло. С десяток сезонов, бог даст, еще впереди. Старость – это пока не мы. О мебели в таких случаях говорят – «искусственное старение». То есть, при желании все еще можно вернуть к относительной новизне – там полирнуть, тут шлифануть, здесь подкрасить. Как-то так. Не краснодеревщик, но мысль, кажется, донес.
Под сенью Воскресенских ворот Антон Германович отчего-то мимолетно думает о старости и слегка увязает; его ненадолго увлекает вопрос: с какого момента ее, старость, можно считать безраздельно вступившей в права? «Наверное, – думает он, – когда начнут без извинений выставлять из очереди, чтобы «не заслонял», обзывать «пролежнем».»
Кстати, это прозвище придумал я для одного действительно пожилого джентльмена, заявившего, что, пока все вокруг свои пенсии «транжирят» и «прожирают», он свою «пролежит лежнем», тем самым сильно сэкономит к лету и съездит, наконец, к сестре на Дальний Восток. Если дотянет до лета, понятное дело. И ведь, упертый, «пролежал», пользуясь моей добротой, харчами и библиотекой. Съездил.
«А еще, – продолжает размышлять Антон Германович, – старость – это когда соседи, еще недавно приветливые, повадятся при каждом удобном случае зыркать хищно в твою приоткрытую дверь, примеряя к чужим стенам обои, купленные для грядущих ремонтов. И ведь знают же, собаки, что стариковские квадратные метры двадцать лет как приватизированы, да и «старикан» вовсе не одинок. А что если всего лишь прикидывают, не возьму ли десяток рулонов. со скидкой?» – неожиданно хохотнул он про себя. Даже наружу прорвалось немного. Вроде как кашлянул, не успев заслониться перчаткой. В общем, как-то неловко вышло. У людей, склада Антона Германовича, благородство осанки, манеры подразумеваются, как нечто само собой разумеющееся. Сомнительное, надо признать, преимущество, если живешь и трудишься по большей части в окружении измотанных, суетливых торопыг и отдельным инструментом вытесанных монументальных хамов. Особенно если и в самом деле обладаешь манерами, а Антон Германович в этом смысле редко разочаровывал – бабушки у подъезда при виде его умилялись привычно. Но мог и другим предстать, когда обстоятельства требовали.
«Литературная какая-то история выходит со старостью, – подавил он очередной, готовый прорваться наружу смешок. – Правда, с чистотой жанра вышел напряг, мешанина, тут тебе – драма, там – водевиль. Да и вообще, что-то зачастил я последнее время с этими мыслишками. Рановато будет! Стоп!» – старается он подсобить вяловатому и продолжающему самопроизвольно скисать настроению, поддать в его топку здоровой злости.
– Прочь подите! – вполголоса грозит мыслишкам Антон Германович, быстро скашивая глаза вправо-влево: никому до него нет дела? Нет, слава богу.
Все это, однако, наигрыш. Хорошего настроения как не было, так и нет.
«Вот же сволочи!» – невольно думает он о соседях. Не о только что выдуманных, с припасенными на шесть жизней обоями, и не о конкретных, среди которых числюсь и я. Антон Германович забирает широким гребнем, он мыслит вообще, в принципе – о людях, подгадывающих, чем бы, как и где насолить ближнему. О тех, кто способен нагромоздить, презрев права и недобрый прищур соседей, в неделимом коммунальном предбаннике пару велосипедов, стремянку, лыжи и гору отслужившего, изгнанного за пределы жилья скарба, оставив лишь узкий проход, траншею, ведущую в два соперничающих блиндажа. И это еще не конец. В предбаннике обоснуются еще и банки с соленьями в компании с прикрытым марлей бочонком с квашеной капустой. Из бочонка капустный дух лезет сквозь щель под дверью в квартиру соседей, и уже все там внутри – мебель, одежда, полотенца призывно отдает закусью, даже стены пропахли. В общем, засада: либо принять вызов и спиться, либо спасовать – и с соседями в драку. Самому Антону Германовичу судьба такими сюжетами жизнь не приперчила, пощадила, да и в квартирах, где коротал он годы, всегда прихожие были площадью на три, а то и на четыре жилища. В этом случае банкует другой закон, «против кого дружим» называется, тут не один на один – сильный против слабого, не забалуешь, вмиг коллективом укоротят. Отнюдь не всегда, кстати сказать, фигурально. А вот дочери его младшей, Ксении, повезло меньше: пожаловалась днями отцу на произвол соседей. Отсюда и осела в его памяти пресловутая квашеная капуста. Забудешь тут, если дочь сетует, что муж ее под капустный дух принялся водочкой по вечерам баловаться. Это при том, что раньше только коньяк пользовал, да и то раз в году, не чаще.
