скачать книгу бесплатно
Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения
Андрей Митрофанович Ренников
Андрей Г. Власенко
Михаил Григорьевич Талалай
Новый том прозы писателя Андрея Ренникова (настоящее имя: Андрей Митрофанович Селитренников; Кутаиси, 1882 – Ницца, 1957), продолжая его возвращение отечественному читателю, после сборника фельетонов об эмигрантском быте «Потому и сидим» (Алетейя, 2018), открывает новые грани его творчества. Это блестящие и ироничные мемуары, рассказывающие об учебе в классической гимназии в Грузии и в Новороссийском университете в Одессе, о первых шагах в журналистике в той же Одессе, а также в Кишиневе и, наконец, о «звездном часе» в Петербурге, в общении с культурной элитой того времени, затем о Первой мировой войне, революции, белом движении, эмиграции. Отдельная глава книги отведена путешествию по сербской Македонии и Косово в 1920-е гг. Завершает сборник раздел, где собраны философские и нравственно-религиозные произведения, подводящие итоги духовного пути литератора.
Андрей Ренников
Было всё, будет всё. Мемуарные и нравственно-философские произведения
Предисловие
Андрей Митрофанович Ренников (настоящая фамилия Селитренников) родился 14 ноября ст.ст. 1882 г. в Кутаиси в семье присяжного поверенного. Детство провел в Тифлисе, там же учился в Первой классической гимназии, занимался музыкой, и даже участвовал в гимназическом симфоническом оркестре в качестве одной из первых скрипок. После гимназии поступил в Новороссийский университет (Одесса), где окончил физико-математический и историко-филологический факультеты, получив золотую медаль за сочинение о работах немецкого философа В. Вундта. Был оставлен при университете. Совмещал преподавательскую деятельность с журналистской в газете «Одесский листок».
В 1912 г. будущий писатель переехал в Петербург, где стал сотрудником и редактором отдела «Внутренние новости» газеты «Новое время», издаваемой А. С. Сувориным, а позднее его сыном – М. А. Сувориным. Регулярно печатал в газете рассказы и очерки, а также так называемые «маленькие фельетоны» (в этой рубрике публиковались многие известные авторы, например, В. В. Розанов). Одновременно работал главным редактором еженедельного литературно-художественного и сатирического журнала «Лукоморье» (СПб., 1914–1916), издателем которого также являлся М. А. Суворин.
С 1912 г. стали выходить книги Ренникова: сатирические романы «Сеятели вечного», «Тихая заводь» и «Разденься, человек»; очерки «Самостийные украинцы», «Золото Рейна» и «В стране чудес: правда о прибалтийских немцах»; сборники рассказов «Лунная дорога» и «Спириты».
Февральскую революцию и позднее захват власти большевиками Ренников воспринял как трагедию, и покинул Петроград. В годы Гражданской войны вместе с группой сотрудников газеты «Новое время» работал в Ростове-на-Дону редактором газеты «Заря России», которая поддерживала Добровольческую армию. Был сотрудником Отдела пропаганды при правительстве Вооруженных сил Юга России (ОСВАГ). В марте 1920 г. он выехал из Новороссийска через Варну в Белград, где одно время работал секретарем русского уполномоченного при Югославском правительстве С. Н. Палеолога, а затем помогал М. А. Суворину в организации и издании газеты «Новое время», которая выходила в 1921–1926 гг.
В 1922 г. вышла первая пьеса Ренникова, «Тамо далеко», посвященная жизни русских эмигрантов в Белграде. В 1925 г. в Софии были изданы пьеса «Галлиполи» и комедия «Беженцы всех стран». Пьеса «Борис и Глеб» увидела свет в 1934 г. в Харбине. В эти годы он печатался также в газетах «Вечернее время», «Галлиполи», «Заря» и др. Одновременно Ренников писал много прозы. В Белграде вышли фантастический роман «Диктатор мира» (1925), а также первые два романа трилогии о жизни русских эмигрантов, объединенные общими персонажами: «Души живые» (1925) и «За тридевять земель» (1926).
В 1926 г. писатель переехал в Париж, став постоянным сотрудником газеты «Возрождение», где по 1940 г. регулярно выступал в рубрике «Маленький фельетон», печатал рассказы и очерки о жизни русских эмигрантов, отрывки из новых произведений. Печатался также в парижской газете «Русский инвалид». В 1929 г. в Париже вышел сборник рассказов «Незваные варяги», в 1930 – завершающий роман трилогии о русских беженцах «Жизнь играет», а в 1931 – сборник пьес «Комедии». В 1937 г. появился детективный роман «Зеленые дьяволы».
Помимо литературной деятельности в Париже А. М. Ренников устраивал творческие вечера (1926, 1927), участвовал в благотворительных вечерах и литературных концертах: Союза Галлиполийцев (1926, 1927); Русского очага во Франции (1927, 1928, 1930); газеты «Возрождение» в пользу русских безработных (1927); литературно-музыкальном вечере в Медоне (1927); в пользу детского сада для детей русских рабочих в Биянкуре (1927); Объединения русских служащих YMCA (1927); в пользу больных чинов Железнодорожного батальона (1928); Союза русских разведчиков (1930); в пользу нуждающихся членов Союза бывших судебных деятелей (1931); для образования «Фонда помощи безработным района Монтаржи» (1932); журнала «Часовой» (1932, 1933); Новогоднего бала под покровительством вел. кн. Ксении Александровны (1934); Союза Галлиполийцев в пользу инвалидного дома в Ницце (1935); Национальной организации русских разведчиков (1936).
Во время Второй мировой войны и после нее Андрей Митрофанович жил на юге Франции, сначала в Каннах, а затем в Ницце. В 1941 г. в журнале «Часовой» (Брюссель) в № 260 от 25 марта было опубликовано обращение, в котором писатель сообщал, что служил больше года помощником садовника и мечтал открыть скромную по размерам русскую газету. Но дальше благих желаний дело не пошло, так как было совершенно невозможно найти издателя. Поскольку русские, не имея в неоккупированной (южной) Франции русского печатного слова, совершенно изголодались в этом отношении, и чтобы хотя в какой-нибудь мере удовлетворить этот голод, Андрей Митрофанович задумал организовать в Каннах «Устную газету» и обратился через журнал с просьбой к редакциям русских газет и журналов высылать ему номера их изданий. Увы, это начинание не увенчалось успехом.
Позднее Ренников печатался в газетах «Парижский вестник» (Париж), «Россия» (Нью-Йорк), «Православная Русь» (Джорданвилль, США) и «Русская мысль» (Париж), и в журнале «Возрождение» (Париж). В 1952 г. вышел роман «Кавказская рапсодия».
Его драмы ставились на сценах русских театров в Сербии, Болгарии, Франции, Германии, Швейцарии, Финляндии, США, Китае и Австралии. Во Франции его пьесы шли в различных театрах Парижа и других городов: «Сказка жизни» в постановке Н. Г. Северского в Русском театре дирекции К. Я. Григоровича-Тинского и Н. П. Литвинова (1927), в Театре драмы и комедии под руководством О. В. Барановской (1930), в постановке Г. Г. Рахматова в Русском драматическом театре дирекции К. Н. Питоевой (1943), в постановке Театрального кружка русской молодежи под руководством Е. Е. Трагер в Лионе (1954); «Галлиполи» в постановке Н. Г. Северского в Союзе Галлиполийцев (1928) и в постановке П. Великатова в Русском драматическом театре дирекции К. Н. Питоевой (1942); «Пестрая семья» в постановке В. М. Дружинина в Русском интимном театре Д. Н. Кировой (1930), в постановке П. С. Шило в Русском театре в Ницце (1936) и в постановке П. Великатова Русском драматическом театре К. Н. Питоевой (1944); «Золотая работница» и «Брак по расчету» в Русском интимном театре Д. Н. Кировой (1931), в постановке Б. В. Карабанова в Русском драматическом театре К. Н. Питоевой (1944), в Театральной студии молодых под руководством П. С. Шило (1951) и в Русском драматическом кружке под руководством Е. А. Ростиславовой в Ницце (1958, 1967, 1974); «Чертова карусель» в постановке П. С. Шило в Русском интимном театре Д. Н. Кировой (1931) и в постановке Б. В. Карабанова в Русском драматическом театре К. Н. Питоевой (1943); «Борис и Глеб» в постановке Н. А. Римского в Камерном зарубежном театре (1935); «Встреча» в Русском театре в Ницце (1936), в постановке Б. В. Карабанова в Русском драматическом театре К. Н. Питоевой (1944), в Русском драматическом кружке под руководством Е. А. Ростиславовой в Ницце (1955, 1967), и в представлениях Русского дома в Ментоне (1959, 1961, 1964); «Золотая рыбка» группой любителей сценического искусства в Гренобле (1936); «Жених» в постановке Б. В. Карабанова в Русском драматическом театре К. Н. Питоевой (1943, 1944) и в Русской драматической труппе под руководством Е. А. Ростиславовой в Ницце (1963, 1964, 1967); «Сын из СССР» в постановке П. Великатова в Русском драматическом театре К. Н. Питоевой (1944).
Русский драматический кружок под руководством Е. А. Ростиславовой в Ницце ставил пьесу «Сюрприз» (1951, 1959). В Русском театре в Сан-Франциско дирекции С. А. Уралова О. В. Орлина ставила пьесы «Пестрая семья» (1954) и «Чертова карусель» (1955). Пьесу «Золотая работница» играли в Русской труппе под руководством П. С. Шило в Ментоне (1952) и в постановке Е. Семеновой в Русском театре дирекции О. В. Потоцкой в Стокгольме (1955), «Перелетные птицы» в Русском драматическом кружке под руководством Е. А. Ростиславовой в Ницце (1952, 1958), и в постановке Н. Г. Рейнгардт в Русском театре в Брюсселе (1957). Последнюю по времени пьесу «Бурелом» ставили в Русском драматическом кружке под руководством Е. А. Ростиславовой в Ницце (1954).
В 1953 г. в Ницце и других городах Европы русская эмиграция торжественно отметила 50-летний юбилей литературной деятельности Ренникова. Во Франции, Англии, США и других странах прошли специальные собрания, многие театры русской эмиграции поставили его пьесы.
В последние годы Ренникову пришлось многое пережить: смерть жены, потом сестры и племянницы. Пристанищем для него тогда стал дом русских инвалидов в Ницце, где он жил очень скромно, работая вплоть до кончины. В те годы были написаны пьесы «Перелетные птицы» и «Бурелом», с успехом шедшие в эмигрантских театрах по всему миру, опубликованы включенные в данный сборник книги «Минувшие дни» (1954) и «Моторизованная культура» (1956) – обе в издательстве газеты «Россия», а также подготовлен «Дневник будущего человека», оставшийся неопубликованным.
Впервые «Моторизованная культура» была напечатана в нью-йоркской газете «Россия» в марте-ноябре 1955 г. После выхода последней главы редакция напечатала свои комментарии:
«Сегодня, заканчивая печатание в газете “Россия” большого, исключительно ценного философско-нравственного и патриотического труда “Моторизованная культура” одного из последних российских и нововременских могикан художественной литературы и журнализма, высокоталантливого и просвещенного писателя, журналиста и публициста Андрея Митрофановича Ренникова, от лица русских людей и редакции “России” приносим глубокую благодарность высокоодаренному автору за его выдающийся, ценный и жертвенный вклад в отечественную литературу. Одновременно доводим до сведения о том, что, по желанию русских людей, “Моторизованная культура” в ближайшем времени будет выпущена отдельным изданием».
Как свидетельствуют архивные материалы (в частности Бахметевского фонда в Нью-Йорке), Ренников до последних дней вел обширную переписку: отвечал на письма почитателей и издателей, просивших новых статей, давал разрешения на постановки своих пьес, оговаривал издания книг, высказывал свое мнение о произведениях других авторов, и просто обсуждал новости и самые разные вопросы с друзьями и знакомыми.
Умер писатель 23 ноября 1957 г. в Ницце в госпитале «Пастер», после продолжительной болезни, так и не дождавшись предписанной ему операции, и был похоронен на местном кладбище Кокад.
К сожалению, в настоящее время писатель мало известен отечественному читателю, поскольку из его обширного наследия на родине опубликовано немногое: переизданы в 2013 г. романы «Разденься, человек!» и «Зеленые дьяволы» в издательстве «Престиж Бук», а в 2016 г. в электронном варианте появились роман «Диктатор мира» и небольшая выборка рассказов из сборника «Незваные варяги» под названием «Вокруг света» («Salamandra»). В 2018 г. мы постарались частично восполнить этот пробел: был издан сборник, в который вошли избранные «маленькие фельетоны», рассказы и очерки А.М. Ренникова, посвященные повседневной жизни русской эмиграции в различных странах в 20-50-х годах ХХ века.
В настоящую книгу вошли воспоминания писателя, а также нравственно-философские работы, написанные в различные периоды его жизни в эмиграции. Казалось бы, разные по жанру эти произведения, в контексте настоящего сборника, на наш взгляд, логично следуют друг за другом, показывая развитие автора как личности, сочетающей редкий уровень культуры, многогранность профессионального образования, уникальный талант рассказчика и богатейший житейский опыт. Все органично в его прозе, и воспоминания в первой части книги позволяют понять, откуда и как возник философ и мыслитель, создавший философские произведения, вошедшие в завершающую часть сборника. Честно, не скрывая собственных ошибок и прегрешений, и с неизменным чувством юмора Ренников раскрывает эволюцию мировоззрения от светского, кадетского к охранительному и монархическому, осознание роли Бога и причинно-следственных связей в развитии науки, философии, политики и пр.
Предлагаемые тексты, рассеянные в редких зарубежных изданиях, впервые публикуются на родине писателя. К ним присовокуплен ряд рецензий и архивных материалов. «Старая» орфография, которой так дорожил автор (об этом он рассказывает и в мемуарах), переведена, согласно современным нормам в орфографию новую.
Название сборнику взято из очерка «Встречи», репортажа писателя о путешествии по монастырям и храмам на юге Сербии: «…Было всё, будет всё. Могилы, кресты, смех, слезы, пенье, рев, дуновение. Свят Господь!».
июнь 2020 г.
Андрей Власенко, США
Михаил Талалай, Италия
Вместо авторского предисловия[1 - Мейер Г. А. «Возрождение» и белая идея // «Возрождение», Париж, август 1955, № 44, с. 103–105. Георгий Андреевич Мейер (1894–1966) – журналист, философ, литературовед. Воевал в Белой армии. С 1920 в эмиграции во Франции. Сотрудник газеты «Возрождение», а начале 1950-х один из редакторов журнала «Возрождение» (Париж). Публиковал статьи в журнале «Грани» (Франкфурт-на-Майне).]
Андрей Митрофанович Ренников, один из коренных и с амых видных сотрудников «Возрождения», хотя и был известен всей читающей России, но по достоинству до сих пор все еще не оценен. Виною тому, как это ни дико звучит, его участие в лучшей, самой культурной российской газете – «Новое время». Этого сотрудничества русские литераторы «интеллигентского» склада не прощали своим собратьям по перу. На имя Ренникова революционно настроенными русскими кругами был наложен запрет. Можно сказать, что его, как писателя и журналиста, очень любила широкая публика и всегда ненавидела либеральная русская пресса. Именно этим объясняется, что, при большой известности, Ренников был обойден так называемой критикой. Характеризовать Ренникова, как писателя, в частности, как юмориста, в нескольких словах невозможно; для этого нужна особая, обстоятельная статья.
А. М. Ренников, по окончании физико-математического и историко-филологического факультета, был оставлен при Новороссийском университете на кафедре философии. В Одессе был сотрудником «Одесского листка». С 1912 года в Петербурге был сотрудником и редактором отдела «Внутренних известий» в «Новом времени».
В эмиграции был сотрудником и помощником редактора в белградском «Новом времени». С 1926 года был постоянным сотрудником «Возрождения».
В России, помимо газетных статей, А. М. Ренников, выпустил в свет несколько романов, книг публицистического характера и по философии («Оправдание науки», «О психофизическом законе Вебера-Фехнера», «Этика Вундта» и статьи в «Вопросах психологии и философии»). В эмиграции – автор нескольких романов и пьес из жизни русских эмигрантов.
В ответ на мою просьбу к А. М. Ренникову, ныне проживающему в Ницце, прислать о себе краткие автобиографические сведения, мною было получено от него следующее письмо:
Дорогой Георгий Андреевич,
Своим предложением сообщить Вам кое-какие данные о моей прошлой деятельности Вы ставите меня в очень затруднительное положение. Прежде всего, я не уверен, была ли у меня вообще какая-нибудь деятельность. Во всяком случае я ясно помню, что в Петербурге, когда я работал в «Новом времени», служившая у нас горничная на вопрос любопытных соседей по дому: «Чем ваш барин занимается?», – твердо ответила: – «Наш барин ничем не занимается. Он только пишет».
Ну, вот. А затем должен сказать, что я никогда в жизни не писал ни мемуаров, ни «Исповедей», а потому не имею никакого опыта для того, чтобы «Исповедь» вышла искренней. Мне, например, страшно трудно путем самоуничижения возвеличить свою личность, как это мастерски делал Л. Толстой; или обрисовать блеск своих талантов, не хваля себя, а понося за бездарность других, как это делают в своих воспоминаниях некоторые наши бывшие министры или академики.
Скажу о себе кратко только следующее: что я считаю себя в выборе всех профессий, за которые брался, полным неудачником, каковым остаюсь и до последнего времени.
В самом деле. В раннем детстве мечтал я сделаться великим музыкантом, для чего усиленно играл на скрипке и занимался теорией музыки. Но из меня в этой области не вышло ничего, так как я не последовал русской музыкальной традиции: не поступил во флот, как это догадался сделать в свое время Н. А. Римский-Корсаков, не занялся химией, как А. П. Бородин, и не стал профессором фортификации, как Цезарь Кюи.
Бросив музыку, я решил писать детские сказки, наподобие «Кота Мурлыки». Писал их с любовью, со вдохновением. Но из сказок тоже не вышло ничего: автор «Кота Мурлыки» Н. П. Вагнер был профессором зоологии и открыл педогенезис, а я зоологией не занимался и педогенезиса не открыл.
Тогда, смекнув в чем дело, решил я взять быка за рога: намереваясь вместо сказок приняться за серьезную изящную литературу, стал я увлекаться математикой и астрономией, вполне справедливо считая, что, достигнув впоследствии поста директора Пулковской обсерватории и открыв несколько астероидов, я сразу займу одно из первых мест в мировой беллетристике.
Но в моих планах оказался какой-то просчет. Окончив университетский курс, поступил я в обсерваторию, выверял уровни, работал с микрометрическими винтами приборов, сверял хронометры-тринадцатибойщики, а беллетристика моя не двигалась, особенно в области юмора и сатиры. И вот, однажды, читая Чехова, я неожиданно сообразил, в чем дело: чтобы быть юмористом, нужно заниматься вовсе не астрономией, а медициной, судя по карьере Чехова. Ничто так не развивает юмористического отношения к людям, как анатомический театр, фармакология, диагностика и терапия.
Я немедленно бросил астрономию, поступил снова в университет, но, чтобы не вполне подражать Чехову, выбрал себе специальностью философию и остался при университете, лелея мысль, что теперь то как следует продвинусь на верхи литературы, напишу что-нибудь крупное, вроде «Войны и мира», или не напишу ничего крупного, но все-таки сделаюсь академиком.
Прошло некоторое время… Моя «Война и мир» не появлялась. Вместо этого события, Россия всколыхнулась гражданской войной, советским миром… И я побежал, куда все.
Только за границей, подводя итоги крушению своих честолюбивых замыслов, я сообразил, наконец, почему не заменил собою Толстого и даже не попал в академики. Я, оказывается, переучился на двух факультетах. Ведь Толстой не окончил университета, а я кончил. Бунин не окончил гимназии, а я кончил. Нужно было принимать какие-то спешные меры, чтобы забыть лишнее… И я стал усиленно писать в газетах и заниматься политикой, ибо ничто так хорошо не очищает голову от серьезных сведений, как политическая деятельность.
Что же сказать в заключение? Мечты своей написать «Войну и мир» я, конечно, не оставил. Что выйдет, не знаю. Но до сих пор, стремясь к вершинам искусства, стараюсь я применять испытанные обходные пути. Во флот мне, правда, поступать поздно; идти в профессора химии и зоологии, или изучать фортификацию – тоже. Зато сколько других боковых лазеек за последнее время прощупал я. Крестословицы составлял, башмаки из рафии шил, плюшевые игрушки делал, курятники на фермах чистил, огороды разводил, ночным сторожем был, шить на швейной машинке научился…
Что же? Неужели же я никогда не попаду в точку? Обидно!
И вот единственным утешением в таком случае останется мне Державин. Как известно, старик Державин, заметив всех нас, кому не везет, с утешением сказал: «Река времен в своем движеньи уносит все дела людей и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей. А если, – успокоительно продолжает старик, – если что и остается от звуков лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы».
Ну, а тогда все равно. Помнят ли тебя после смерти сорок дней, сорок лет, четыреста, или четыре тысячи.
Люди вообще народ забывчивый. Особенно – читатели.
Преданный Вам А. Ренников.
P. S. Когда будете печатать эту мою «Исповедь» («Confessions»), сообщите публике, что я не хотел обнародывать изложенных в ней интимных мыслей, но что между нами по этому поводу произошел жестокий спор, и Вы победили. Это обычно вызывает усиленный интерес к написанному.
А. Р.
I. Мемуары
Гимназические воспоминания
Во времена нашего детства, в конце прошлого века и в самом начале нынешнего, основной системой образования в России был классицизм, заимствованный из Западной Европы, где он долгое время процветал по традиции от Средних веков. С семидесятых годов прошлого столетия был он введен у нас гр. Д. Толстым[2 - Дмитрий Андреевич Толстой, граф (1823–1889) – государственный деятель, историк. Обер-прокурор Святейшего Правительствующего Синода (1865–1880). Министр народного просвещения (1866–1880). Министр внутренних дел и шеф жандармов (1882-1889). Член Государственного совета.] при участии Каткова[3 - Михаил Никифорович Катков (1818–1887) – публицист, издатель, литературный критик консервативно-охранительных взглядов. Тайный советник. Редактор газеты «Московские новости». Один из основоположников русской политической журналистики.], и с тех пор греческий и латинский языки вместе с математикой считались в классических гимназиях одними из главных предметов.
Конечно, так как классицизм насаждался правительственными кругами, то общественное мнение сразу же стало к нему в оппозицию. Ведь нет ничего доброго из Назарета. Восставали против классического образования и либералы, и народники вместе с социалистами. Либералы считали, что гораздо полезнее детям знать не греческих и римских героев, а деятелей великой французской революции; народники же с социалистами полагали, что преступно учить юношей чужим языкам, и притом мертвым, в то время, когда в России нельзя было найти такой обители, где бы русский мужик не страдал.
Материалисты типа Базарова, разумеется стояли за реальные науки, особенно за естествознание, которое с очевидностью доказывает, что не только не было никаких древних богов, но нет даже и нынешнего христианского Бога, и что жизнь человека торжественно кончается лопухом на могиле.
Между тем, противники классицизма были даже фактически неправы, говоря об его «засилии» в области нашего среднего образования. Параллельно с гимназиями существовали у нас и реальные училища, и технические, и коммерческие. Уже в 1864 году был утвержден устав о «реальных гимназиях», переименованных в 1871 году в реальные училища, количество которых к началу нынешнего столетия было уже больше половины числа классических гимназий. В 1898 году насчитывалось у нас 180 гимназий и 112 реальных училищ, не говоря о других, специальных, и о четырехстах низших технических.
Таким образом, родители всегда имели возможность выбрать ту или иную систему образования для своих детей.
Противники классицизма обычно возмущались тем, что бедные гимназисты должны зубрить греческую и латинскую грамматику, все эти двойственные числа, творительные самостоятельные, последовательность времен, а главное – ужасный аорист[4 - Временная форма глагола, обозначающая законченное (однократное, мгновенное, воспринимаемое как неделимое) действие, совершенное в прошлом.], который является пугалом для всех либеральных кругов. Между тем, в сущности, ничего страшного в аористе не было, так как занимал он скромное место среди других видов прошедшего времени.
Спору нет – древние языки нелегки. Но какой язык легок, если его изучать, как следует? А сколько литературных красот давали они, когда преподаватели были на высоте и, помимо грамматики, умели заинтересовать детей бессмертными образами классического эпоса!
Что дала за две с лишним тысячи лет вся наша европейская литература выше «Одиссеи» Гомера, этой величайшей картины, в которой переплетаются взлеты фантазии с многообразием высоких и низменных человеческих чувств, добродетелей, пороков, страданий и радостей? Прообразами литературных типов дальнейших веков в их бесчисленных вариантах сделались и верная жена Пенелопа, и целомудренная Навсикая, и коварная Цирцея, во все времена обращающая мужчин в свиней; и ненасытная в своей любви, но покорная богам Калипсо; и преданный сын Телемак, и разнузданные женихи жены Улисса…
А сколько глубоких символических образов в неотразимых зовах сирен, в Сцилле с Харибдой, в забвении прошлого в стране лотофагов, в жутком посещении царства теней!
И все это прекрасное олицетворение земных стихий в виде божеств, их враждебность и покровительство смертным. И эта благословенная провозвестница света – розоперстая Заря-Эос…
Ради «Одиссеи» и «Илиады», ради них одних стоит знать древнегреческий язык. Больше смысла, чем выучить современный румынский или голландский.
Конечно, у нас, гимназистов, постепенно, с годами, испарялось из памяти все это – и аорист первый, и аорист второй, и ударения облеченные, и острые, и образования времен с приращениями, и латинские «ут финале» и «ут консекутивум». Но в памяти бывшего безусого классика навсегда остается тоскующая Пенелопа, трагически покончившая с собой Дидона, остается аромат розоперстой Зари, величие Олимпа, красота харит, страх перед безжалостной Мойрой. И где-то в душе продолжает жить чудесная Греция прошлого, когда-то великий торжественный Рим.
А наряду с этим, осталось у нас и нечто практическое, чего нет, например, у бедных реалистов: понимание научной терминологии во всех областях, знакомых нам или незнакомых. Когда собираются ученые дендрологи, мы сразу знаем, что они будут говорить о деревьях; когда микологи, – тогда о грибах. Мы хорошо понимаем, кто такие палеонтологи, орнитологи, ихтиологи. Знакомы нам даже птеродактили или ихтиозавры, хотя исключительно только по своим греческим корням. А как мы, бывшие гимназисты, сильны в медицине! Когда нам говорит доктор, что у нас ларингит, гастрит, отит, или миокардит, мы сразу точно знаем, в чем дело, не то что реалисты, которые должны долго переспрашивать доктора, чем они заболели. А хороший бывший гимназист, особенно из первых учеников, лечась у невропатолога, не проходившего в детстве греческого языка, может легко объяснить этому доктору, почему он «невропатолог», а не «нервопатолог». По-латыни нерв – нервус, а по-гречески неврон. Таким образом, все нервные болезни – римского происхождения, а все невропатологи и все неврастеники – греческого.
Нет, мы – классики, – не стесняясь, гордимся, что окончили именно гимназии. И недаром Пушкин – наш общий любимый поэт. С музой его роднят нас и Киприда, и Хариты, и Гименей, которого реалисты принимают за садовника Лариных. И как близки нам слова о том, что Онегин умел разбирать ливанские эпиграфы и в состоянии был ставить в конце письма «вале!». Единственно, что отличало нас от Пушкина, это то, что он читал Апулея, а Цицерона не читал. Мы же, наоборот, Цицерона читали, а Апулея – нет, так как его «Золотой осел» из-за скабрезности не был одобрен Министерством Народного Просвещения.
* * *
Наша первая Тифлисская классическая гимназия была в прошлом столетии главным очагом русского образования на Кавказе. В конце девяностых годов, когда я в ней учился, она по системе преподавания и по укладу своей жизни считалась одной из лучших гимназий юга России. Занимая просторное помещение в центре города на Головинском проспекте, насчитывала она более четырехсот учащихся, имела основные и параллельные классы, прекрасный пансион, свою домовую церковь, хорошо оборудованный физический кабинет, рисовальный класс с многочисленными копиями классической скульптуры, гимнастический зал и даже свой «симфонический» оркестр.
А лет тридцать до того, в семидесятых годах, картина была совершенно другая. Никаких подсобных учреждений при гимназии не существовало, учеников было мало, да и то набирались они с трудом, с помощью приманок в виде стипендий. В общем, гимназистам платили за то, что они учились, причем гимназисты эти были нередко великовозрастные – с бородами, с усами и с собственными детьми в придачу.
Помню, например, рассказ моего отца, имевшего неосторожность сделаться преподавателем нашей гимназии в те времена. Приехал он в Тифлис сразу после окончания Харьковского университета совсем молодым человеком, с твердым намерением сеять разумное, доброе, вечное, согласно с идеями шестидесятников. И вот, в первый раз входит он после звонка в класс, и глазам его представляется своеобразная картина. Какие-то подростки и взрослые люди шумно и беспорядочно заполняют комнату. Одни лежат на партах, другие сидят и закусывают, третьи прогуливаются между партами и кафедрой, а некоторые ожесточенно играют в карты.
Что было делать неопытному двадцатичетырехлетнему сеятелю разумного, доброго, вечного при виде этого жуткого табора? Да еще такому, который был убежден, что все люди равны, включая преподавателей и учеников?
Постояв некоторое время на кафедре и беспомощно покашливая в надежде, что население класса заметит его и распределится по местам, отец мой с огорчением увидел, что появление его не произвело ни на кого никакого впечатления. Только какой-то усач, сидевший за партой в первом ряду, евший барашка и о чем-то беседовавший со своим соседом, крутившим папиросу, окинул нового преподавателя небрежным взглядом, положил обглоданную кость в мешок с провизией и оживленно продолжал разговаривать.
– Господа! – набравшись твердости духа, громко проговорил отец. – Преподаватель вошел! Садитесь по местам!
Опять – никакого эффекта. Отец втайне пожалел, что отказался от предложения директора сопровождать его, чтобы познакомить с классом, но тотчас же отбросил эту грешную мысль. Он знал, что начальство является убийственным средостением между учащимися и преподавателями и считал своей священной обязанностью найти самостоятельно путь к нежной душе детей. Тогда пришла ему в голову другая мысль: повторить свое заявление более громким и уже довольно суровым голосом. Но как это сделать? Идеи шестидесятых годов не разрешали гражданину возвышать голос ни против кого, кроме правительства.
– Господа! – жалобным тоном проговорил, наконец, молодой преподаватель, спустившись с кафедры. – Пожалуйста! Садитесь! Урок начинается!
Он подошел к игрокам, взобравшимся для большого удобства с ногами на парту, и осторожно прикоснулся рукой к плечу бородача, сидевшего к нему спиной.
– Послушайте!.. Бросьте карты! В классе не разрешается играть!
Бородач с удивленным видом повернул голову, фыркнул, отвернулся и пошел десяткой. А партнер его покрыл десятку дамой, благодушно поднял глаза на учителя и, подмигнув соседу, насмешливо проговорил:
– Мальчишка делает замичание! Хо-хо!
Не удивительно, что отец мой, кое-как закончив учебный год, подал в отставку и избрал другую специальность.
* * *
Так было раньше. Давно. А в мое время наша гимназия по культурному уровню ничем уже не отличалась от других российских гимназий. В закавказском населении народилась своя интеллигенция, и ее молодое поколение училось в различных учебных заведениях Тифлиса, Баку, Елизаветполя, Кутаиса, Батума. У нас в классах – полный порядок, дисциплина; ученики, за редким исключением, ведут себя чинно, прилично, как в стенах гимназии, так и вне их. Родители учеников, разбросанные в различных глухих углах Края[5 - Имеется ввиду Закавказский край.], гордятся перед соседями, когда их сын гимназист приезжает в отпуск из пансиона, одетый в форму с блестящим гербом на фуражке. Разумеется, еще лучше иметь сына кадета, носящего не только кокарду, но даже погоны; однако, при отсутствии кадета, достаточно для удовлетворения гордости и гимназиста. В далеких деревнях гимназист старшего класса принимается крестьянами за чиновника с особыми полномочиями, за ревизора или контролера. Бывали даже случаи, что солдаты местного гарнизона по ошибке отдавали ему честь. А восхищенные родители с благоговением слушали своих ученых детей, говоривших между собою что-то о геометрии, об алгебре, о треугольниках и о таинственных гипотенузах.
Лучшие умы нашей российской интеллигенции считали, что обязательное ношение формы гимназистами и реалистами представляет собой вид солдатчины и сковывает свободную личность учащихся. Однако я совершенно не помню, чтобы моя личность в гимназические годы была особенно скована гербом или поясом с бляхой. Зато ясно помню, как спокойно и прилично наши ученики расходились по домам после уроков. Форма поневоле обязывала их к достойному поведению и сдержанности. Мало того. Наблюдая теперь, в эмиграции, как на Западе после уроков из ворот коммунальных учебных заведений с гиком и криком вылетает на улицу разношерстая масса детей, иногда напоминающая банду малолетних преступников, я прихожу к философскому заключению, что форма всегда лучше бесформенности. И детям лучше для формирования характера, и взрослым спокойнее, а иногда даже и безопаснее со стороны молодежи.
Что же касается успехов в науках, то и здесь у нас все обстояло благополучно. Нередко дети из местных народностей, бывали первыми учениками, особенно – армяне. Второгодников в каждом классе находилось немного. Однако, конечно, встречались и такие, которым и русский язык, и всякая другая премудрость давались не очень легко. Были, например, у нас милые братья азербайджанцы Ш., из которых старший находился в пятом классе, второй – в третьем, а младший, самый способный – в первом. И вот, к восьмому классу все три брата трогательно соединились, причем едва ли это произошло из-за одного чувства братской солидарности. Старший Ш. был юноша солидный, упорный и очень гордый. Когда преподаватель француз объявил ему, что во французских словах буква «е» никогда в конце слова не произносится, если на ней нет ударения, тот твердо запомнил это правило и всегда член «ле» произносил только как «л»: «л-пер», «л-фрер». Как ни бился с ним француз, как ни уговаривал, упорный азербайджанец стоял на своем и сам упрекал учителя, что тот меняет свои взгляды. Точно так же, заучив на уроке географии по ошибке, вместо слова «фауна», свое собственное слово «фуана», он упрямо до окончания гимназии не изменял фуане, хотя товарищи и убеждали его переменить свою точку зрения на животный мир в разных частях света.
А, однажды, на уроке русского языка, отвечая наизусть начало «Евгения Онегина», Ш. не без художественных нюансов в интонации продекламировал следующее:
«Дядя мой, правыл самых лучшых,
Когда занэмог нэ в шутку,
Он сэбэ заставил уважать…»
– Ох! Довольно! – простонав, прервал его преподаватель. – Садитесь! Единица!
Ш., привыкший к подобным ударам судьбы, покорно отправился к своей парте, которая находилась в конце класса на «Камчатке». Однако, чтобы проверить учителя, он раскрыл «Евгения Онегина» перелистал его, углубился в текст. И затем с негодованием произнес, обращаясь к соседу:
– Опять придирается! Я ему все слова сказал, а он едыницу поставил!
* * *
Учительский персонал нашей гимназии в мое время был отличный. Директор – Лев Львович Марков, человек просвещенный, прекрасный педагог, любивший детей и взаимно любимый ими, собрал вокруг себя немало талантливых преподавателей, умевших заинтересовать учеников даже такими «сухими» предметами, как математика и древние языки. Находились среди этих учителей в значительном количестве и уроженцы Кавказа, окончившие университеты и нисколько не уступавшие по культурному уровню своим русским коллегам.
Из местных кавказцев в составе преподавателей обретался в качестве курьезной фигуры только один, старый учитель математики, окончивший нашу гимназию еще в те времена, когда ученикам за учение платили и когда молодые преподаватели у гимназистов считались мальчишками. Был это – Окропир Елизбарович Хевцуриани, человек не плохой, хороший математик, но говоривший по-русски с жутким акцентом и преподававший свой предмет с исключительным своеобразием.
По причине преклонного возраста Окропир Елизбарович нередко сам забывал то, что пытался ученикам объяснить. Задавая урок к следующему дню, он становился у доски, брал в руку мел, чертил треугольники, проводил вспомогательные линии, что-то про себя бормотал, стирал губкой начерченное, снова проводил линии и снова что-то бормотал, закрывая треугольники своей спиной, чтобы никто не видел, что он делает.
Продолжалась эта мучительная процедура задавания урока довольно долго, и потому ученики начинали заниматься каждый своим делом. Одни читали, другие разговаривали, а третьи, наиболее шаловливые, пускали в спину Окропира бумажные стрелы или просто бомбардировали его кусочками мела.
