скачать книгу бесплатно
серебристой маслины дичок раскудрявил пространство.
Это родина, мама, любовь, это дети и бог,
всё моё, всё, чем держится мир, соль его постоянства.
Павиличьего цвета растрескавшиеся дома.
Я вольна не спешить, не мудрить, быть блаженно неточной.
Но с другой точки зрения эта свобода – тюрьма,
значит, буду держаться подальше от названной точки.
Факты – вещь не упрямая, нет – их довольно легко
размешать, измельчить, выпечь с корочкой, сдобрить корицей,
но всегда горьковато у дикой козы молоко,
и всегда виновата от всех улетевшая птица.
А в разреженном воздухе пули быстрее летят,
это если – в горах, там и мысли мелькают быстрее,
а в степи – зависают… Лишь дикий горчит виноград…
С точки зрения ангела – быстро летим. Всё успеем.
«В резиновом автобусе веселье…»
В резиновом автобусе веселье.
Ты пробку, давку, сам себя прости.
В своих больших, распахнутых и серых
всего и не пытайся уместить.
С тех пор, как люди изгнаны из рая,
вот так и ездим – а кому легко?
Младенцы с крокодилами играют,
и Ромул пьёт волчицы молоко.
Как правду режут – в украинских, в русских —
на лживые газетные листы —
в своих весёлых, чёрных, умных, узких —
не фокусируй, сплюнь, перекрестись.
В своих зелёных, влажных и раскосых
не отражай чужого торжества,
ведь каждый мелкотравчатый философ
тут состоит из антивещества.
Не красота спасает мир, а зрячесть,
не слушай – просто жми на тормоза,
пока не отразилась сверхзадача
и счётчики кровавые в глазах.
«Я с годами сильней привязалась к Итаке…»
Я с годами сильней привязалась к Итаке —
я вольна иногда выбирать несвободу —
от чего захочу – в том и смысл, не так ли —
нам решать, кто нас радостно встретит у входа.
Полный дом переломанных стереотипов,
в нём и жить невозможно – немного традиций
всё же надо оставить – иначе увянет
и цветок на окне и гирлянда на ёлке
(не пора ли убрать?) – ну ещё полстраницы…
Полстраницы всего – и на выход с вещами,
душу тянет в воронку – не спрячешь, не скроешь.
Мне моя голова ничего не прощает,
мы по разные стороны линии фронта,
объявила войну, скоро вовсе забанит,
будут добрые ангелы в белых халатах,
затворюсь под живучей, как кошка, геранью,
чтобы весь этот мир объявить виноватым.
Vita brevis, а прочее – спорно, неточно.
Каждый день собираю себя из кусочков,
на которые ты меня к вечеру крошишь,
я срастаюсь всё дольше, теряются пазлы,
так и лезут, царапая, злые лушпайки —
нелегко отделяются зёрна от плевел,
плач дельфина – два вдоха и выдох – попробуй,
да помогут дельфины пройти этот левел.
Поэт в своём отечестве
«Я пятая ваша колонна,
незыблемая и сквозная,
в прогнившей с фундамента башне —
на мне ещё держится небо,
во мне ещё теплится слово,
я смыслы забытые знаю
и буду цепляться зубами
за боль, уходящую в небыль —
в Лумбини, на родине Будды,
в Гранаде, на родине Лорки,
у южной границы России,
которую жаждут подвинуть
срывать ваши фантики буду,
всю мерзость культурного слоя…»
А небо хлестнёт парусиной.
Простреленный небом навылет —
он был мудаком и поэтом,
поэт оказался сильнее
и выдохнул чистое, злое
и трезвое – прямо навстречу
и граду, и миру, и лету,
и всем, кто восторженно блеял,
рифмуя циклоны и лоно,
утешены собственной речью.
Но он уступил под напором
неопровержимых улиток —
нас лучше не сталкивать лбами,
а выждать – когда же отпустит…
Поэма есть маленький подвиг —
но вряд ли попытка молитвы.
В ней смыслов – как снега за баней,
найдёшь, как младенцев в капусте.
Читатель дуб дубом – но крепок,
плюс дырка в иммунной системе —
поэтому склонен к фашизму —
но вряд ли готов согласиться
с такой оговоркой по Фрейду —
дозируйте темы поэмы
в разумной пропорции с жизнью,
слоняясь в берёзовых ситцах.
«Катерок пожарный на закате…»
Катерок пожарный на закате
так придирчив к тлеющим огням.
Солнце в реку падает – не хватит
вашим шлангам метров, сил ремням,
уберите рукава брезента —
Дон несёт к небесному огню,
слишком сильно смещены акценты
в радости троянскому коню.
Прилетает ангел-истребитель —
страшен, да не воду пить с лица,
наступили мартовские иды —
и с тех пор не видно им конца.
Ева
Всех и дел-то в раю, что расчёсывать длинные пряди
и цветы в них вплетать. У Адама ещё был треножник,
он макал рысью кисть – и стремительно, жадно, не глядя
создавал новый рай – и меня. Он пытался умножить,
повторить… Мы – не знали. Кто прятал нас? Вербы? Оливы?
Просыпались в лугах и под ясеневым водопадом,
не твердили имён и не ведали слова счастливый,
ничего не боялись – в раю не бывает опасно.
Там, где времени нет – пить на травах настоянный воздух…
Я любила рысят, ты любил пятистопный анапест,
лягушачьи ансамбли и тех кенгуру под берёзой.
Мы не знали, что смертны, и даже что живы – не знали.
Быль рекою текла, вряд ли я становилась умнее,
наблюдая, как птицы отчаянно крыльями машут,
огород городить и рассаду сажать не умели —
а в твоём биополе цвели васильки и ромашки.
Но закончилось детство – обоим вручили повестку —
и с тех пор мы во всём виноваты, везде неуместны.
Мы цеплялись за мир, за любую торчащую ветку.
Нас спасёт красота? Ты и правда во всё это веришь?
Все кусались вокруг, мы старались от них отличаться…
Кроме цепкости рук – только блики недолгого счастья.
Корни страха длиннее запутанных стеблей свободы.
Только в воздухе что-то – пронзительно-верно и больно…
«Саламандры лесов подмосковных ещё не натешились…»
Саламандры лесов подмосковных ещё не натешились.
Под снегами торфяники тлеют, шевелятся волосы
буреломов, сгоревшие звери, русалки да лешие
колобродят в ночи, да горельника чёрное воинство…
Мир языческий – ладный, отзывчивый – мимо проносится,
наши скорости не допускают прислушаться к дереву,
отразиться в ручье, дожидаясь, пока мироносицы-фитонциды летучие снова живым тебя сделают.
Все мы тут погорельцы. Растоптано и исковеркано,
что росло и струилось, цвело, ошибалось и верило.
Жаль побегов – в тени, где ни солнца, ни смысла, ни вечности —
тоже ведь веселы и беспечны, наивны и ветрены.
Ждать добра от добра в этой дикой чащобе заброшенной?
Да кому тут нужны наши дети с открытыми лицами.
Перегревшийся город простит несуразность прохожему
с неуёмной нелепой неумной гражданской позицией.
Нам к лицу Исаакий – отнюдь не теплушки вагонные.
Всякий храм – на крови, если сора из храма не вынести.
Небо держат атланты, мы их заменили колоннами —
но они усмехнулись подобной дикарской наивности.
Нашим рыжим опять биографии славные делают,
повторяется фарс белой ниткой прошитой истории.
Здесь останется лес и бельчонок в ладонях у дерева —
звонким цокотом, лёгким метанием в разные стороны…
«Где же дяди и тёти, которых я видела в детстве…»
Где же дяди и тёти, которых я видела в детстве?
Те же девочки, мальчики – что же я с ними на вы?
