скачать книгу бесплатно
– Мне как-то все равно.
Она ответила прежде, чем подумала, поэтому возникла неловкость из-за интимной искренности.
– А где ты работаешь? (То, что она не учится, сомнений не вызывало.)
– Цветы продаю.
– Тюльпаны?
– В основном, розы. С колючками.
Вяло, но честно.
Сидим, пьем пиво. Публика отмечает нас грубым своим любопытством как пару, в общем, колоритную. Контрастную, что будоражит похотливое воображение граждан. Пригласить ее к себе, в мою берлогу-хрущевочку?
Я уже явно поддался волне неопределенности, в чем-то подстроился под Люську. Не знаю, что делать. Мне хочется легких, ни к чему не обязывающих отношений. Но я упорно, бессознательно, каким-то культурным инстинктом ищу в каждом новом романе каплю счастья. Чаще всего получаю животную, витальную радость, которую доставляет новое тело, новый запах, иной опыт. А вот новой души – не встречаю, и, что бы я ни говорил, всегда откладывается новый осадок разочарования. Давно пора бы стать разумным циником, умом-то я это понимаю. А вот реликтовый романтизм окрашивает самые заурядные отношения в экзистенциальные, а значит, грустные, тона.
Ну, что нового ждать мне от Люськи 16?
Грудь у нее, судя по всему, как у Люськи 10 (то были волшебной сладости сосцы!), ноги, фигура – все это мой тип, все это я перещупал, перенянчил, губами знаю наизусть, еще не раздев ее…
Да что там врать: я ее, конечно, хочу. Только настораживает меня непредсказуемость, что ли, ее, какая-то закрытость; боюсь нажить себе обузу, хотя, с другой стороны, слишком уж мимолетные, мотыльковые отношения не приносят мне радости. Не радуют. Если честно, мне нравится, когда меня любят. Собственно, это непременное условие моих отношений с женщинами. Меня грустно, безнадежно любят, а я с грустью позволяю себя любить. Красота. Силовой секс, чистая жеребятина – пройденный этап, все это не то что унижает, а как бы угнетает меня.
Легкое озарение пивного хмеля – мой союзник. Я произношу давно проверенные, безотказно действующие на всех женщин слова:
– Люся, какая у тебя грудь… Какой-то особой, волнующей конфигурации. А самое сумасшедшее в тебе знаешь что? Походка. А еще…
И так далее. Импровизатором любовной песни. Что самое интересное – говорю правду, но только ту правду, которую хочет знать и слышать о себе каждая женщина. Не знаю более древнего, более простого и более действенного приема обольщения. Не подводил ни разу.
Люська не останавливает меня, не напрашивается на комплимент, а смотрит в сторону и расплывается в блаженной улыбке, из-за которой на нас стали оборачиваться в два раза чаще. Уже не прежняя, абстрактно-человеческая улыбка поселилась на ея устах, а возбуждающая меня и мне адресованная. Люська меняет положение ног, закидывая их одна на другую, в позе появляется расслабленность предвкушения. Я хмелею и смелею. Начинаю говорить вещи рискованные, опускаю свои уже даже не двусмысленные комплименты все ниже и ниже. Поощрительная улыбка не гаснет.
Наконец, мы продолжительно и глубоко заглядываем в глаза друг другу, поднимается и томно лавируем между пластмассовыми столиками, причем я, бережно направляя Люську, расчетливо забыл руку на ее талии. Намека «не распускать руки» не последовало.
Люську не смутила разобранная и изрядно помятая постель на две персоны, галантно и порочно раскинувшаяся на добрую половину моей единственной комнатенки. Это Ванька шалил: я без ханжества делюсь с ним квадратными метрами жилплощади.
Моя новая подруга, не особенно смущаясь, раздевалась, сосредотачиваясь на мелочах туалета, в то время как я вибрировал в унисон с ее подрагивающими округлостями, и, нагая, попыталась принять на широком, два на два метра, разложенном диване позу не без изящества – но в мгновение ока была смята пургой зрелой и владеющей собой мужской страсти.
Ее бессмысленно-печальные глаза красивой собаки были вежливо закрыты. Бедной девочке нечем было мне ответить. Она просто не хотела обмануть мои эротические ожидания. Ее сухие губы, скудно увлажнившееся лоно, ее чересчур бесстыдные, оттого трогательные жесты, нетвердо разученные, – все, все выдавало недавно и не очень счастливо утраченную девственность, не ведавшую еще чувства.
Ее телу не нужна была моя горьковатая и упорная нежность. Ее, наверно, надо было просто пожалеть. Она действительно не знала, чего хочет.
Ее образ собрался для меня в облик несчастного ребенка, зажигавшего меня своей холодностью, сводившего меня с ума вздрагивающей и не теряющей формой грудью, порочно и вместе жалко раскоряченным задом, в недра которого я с восторгом отчаяния изливал и никак не мог до конца излить свое сладко затянувшееся содрогание.
Глава 2
Чувство вины – вот что оставила мне Люська 16, которая так ничего и не поняла в нашем мимолетном романе. Скажите после этого, что в женщине нам важны только эрогенные места.
Странное дело: стоит мне расстаться с женщиной, с любой женщиной, во мне поселяется запоздалое чувство вины; между тем мне кажется, что я – не презираю, нет – понимаю природу женщин. А понимание неизбежно оборачивается презрением. Тогда при чем здесь чувство вины?
Мои утренние размышления оказались прерваны однократным телефонным звонком.
Потом – молчание.
Потом снова звонки с регулярными интервалами.
Это условный знак: звонят свои. А свои – это пара фавориток-Люсек, сын Иван, двадцати лет от роду, и друг мой единственный по фамилии Бах, по имени Вовка, а по прозвищу Бахус. Небрежно вьющаяся светлая шевелюра, бледно-голубые навыкате глаза, честные и глуповатые, и уверенная стать заматерелого мужика, любителя пива, бани и баб – вот вам эскиз Вовки. Что невероятно – так это то, что он холостяк. Причем не идейный холостяк, а – случайный и нелогичный. Он раз и навсегда отрегулировал женский вопрос, порешив, что все женщины в его жизни будут случайными – до тех пор, пока он не встретит свою Гретхен. А то, что он ее встретит, в этом он не сомневался. Он знает, кого ему надо, просто пока не встретил. Когда его спрашивали (все больше почему-то женщины), не засиделся ли он в холостяках, Бахус остроумно парировал своим любимым изречением: «Рано поданное блюдо бывает слишком горячим».
Снимаю трубку. Это Федор (забыл вам представить еще одного посвященного, своего), приятель-рок музыкант, раздолбай, подонок и гений одновременно.
– Старик, что, бля, характерно, нужна твоя хата и диван. Презервативы – свои. Как понял?
– Федор, гигантуля, после твоих экзерсисов мой рыдван жив едва.
– Женька, что, бля, характерно, сделал песню – чума. Хочу тебе завезти. Ну, и чувиху тут подсеяли… Жопа – во. Рядом стоит. Поет – чума. Надо трахнуть, бля.
Федор – это стихия. Грязная, нудная и достаточно регулярная, словно наводнение или сель. Отвязаться от него практически невозможно. Но общаюсь я с ним не без интереса, да и гений он, как-никак, не чета мне.
– Значит так. Записывай. В холодильник, сволочь, ни ногой, ни рукой. Ключи передам у метро, там, где обычно, на Интернациональной.
– На Центральной?
– На Интернациональной. У саркофага (это мы так называем Дворец Республики). В 22.00 вернусь домой. Как штык. К этому времени чтобы умотали со своей жопой. Как понял?
– Что, бля, характерно, с кем имеешь дело? Железняк. Нет, друг, там, бля, жопа – беда, я уже за конец вторые сутки держусь…
Читатель, прошу понять меня правильно. Современный роман должен быть коммерческим романом, в противном случае он не дойдет до читателя. Коммерческий же роман – это детище низкого вкуса. Если я не напишу «жопа» и «б…» – получится нравоучительный Л. Толстой или унылый А. Чехов. Кому они нужны сегодня? Реализм далеко шагнул со времен Толстого, ему и не снился такой лексический и психологический диапазон. Я хочу, чтобы меня читали. Вот я и делаю уступки жанру, так сказать, чутко улавливаю веяния времени. Иду на компромисс. Бизнес есть бизнес. Хотите б… – будет вам б.… Надо учиться торговать собой, надо учиться выживать в современном мире. На войне как на войне (надо будет спросить у профессора, как это пишется по-французски).
Скороговорочка Федора «что, бля, характерно» срослась с ним и стала частью его имиджа, как длинные волосы или грязные носки. Она ничего конкретно не выражает, а потому может выражать все, что угодно.
Вот зачем опять впустил я в дом эту нечистую, гнусную обезьяну?
К чувству вины добавилось чувство брезгливости, смешанное с чувством досады на себя, плохо освоившего такую современную науку говорить волшебное слово «нет», – и утро было слегка испорчено.
Зато я неплохо умею концентрировать мысли и собирать остатки былой воли в кулак – умения и навыки с той поры, когда я подавал надежды стать сверхчеловеком, гигантом, оригинальным писателем и мыслителем. Собранные воля и мысли заставили меня бодро подняться с дивана – кстати, нового, прочного и удобного, удивительной конструкции, изящно гармонировавшего с обоями неброского цвета, удобным же креслом и небольшим, ручной работы письменным столом, подобранным в тон всему остальному убранству. Люське 15 так пришелся по душе и по заду мой сексодром, что она обязала мужа купить такой же. С целью укрепления семейного союза. Стервозность ветреных дев порой доводит меня до припадков ненависти ко всему роду человеческому. Впрочем, аргументы в виде мужлана Федора заставляют меня быть более объективным и разделять с женщинами ответственность за испорченные нравы.
Над письменным столом – внушительная книжная полка. «Евгений Онегин», да с ним еще сотни две-три романов, в которых отразился век и современный человек изображен довольно верно. (Романы, замечу, века прошлого, и позапрошлого, то есть ХХ и ХIХ.) Не будем о грустном.
Кабинет не кабинет, но я довольно долго и вполне сознательно шел к своему обособленному жилищу. Жена, Люська Первая, с сыном Иваном живут в хорошей трехкомнатной квартире. Фото Ивана, любознательного юноши с открытым взглядом, стоит у меня на столе.
Энергичная зарядка, как всегда по утрам, с гантелями и эспандером.
Потом – душ и неторопливый завтрак на уютной кухне, где у меня всегда чисто. Холодильник, маленький телевизор. Что еще надо стареющему джентльмену, чтобы уверенно встретить дряхлую старость и неизбежную смерть?
Я люблю свои долгие завтраки, я люблю одиночество.
Я ненавижу болезни и смерть.
Посуда вымыта. Везде порядок. Люблю порядок.
И зачем только я привадил обалдуя Федора?
И вновь холодком кольнуло чувство вины перед Люськой 16.
Мне нравится выстраивать свою жизнь по своему хотению и разумению. Это единственное, что мне осталось. Крупного художественного или научного таланта у меня не обнаружилось, в бизнес я, скажем так, не рвусь. Так, подрабатываю кое-где, понемногу. На жизнь хватает, а больше и не надо. Мне нравится жить и ощущать жизнь. Вот сейчас обозначается что-то вроде новой фазы или жизненной полосы. Какая-то новая потребность смутно терзает душу. Где я буду завтра? С кем?
У меня и день, и год, и жизнь организуются по принципу открытого финала. Что там, за поворотом? Чем удивишь, жизнь?
Телефон выдает несколько трелей, без первой, контрольной. Звонят без перезвона. Звонят чужие. Взять, не взять?
Беру. Это по работе. Ну, что ж, к вечеру я буду не только свободен, но и при деньгах. А это уже почти счастье, не так ли?
Иду на троллейбусную остановку, впихиваюсь, еду на работу – то есть отдаю время и силы на то, что не имеет никакого отношения к моей быстротекущей жизни. Вы нашли бы меня, читатель, в середине троллейбуса № 17, мрачно уставившегося в окно и не обращающего никакого внимания на грудастых девиц с макулатурным чтивом на обнаженных коленках. От стоящей рядом блондинки угарно тянуло женским гормоном феромоном. Или потом, не разберешь. Напрасны ваши совершенства, леди.
«Выходим, мужчина?» – фамильярно надрывался опарыш с подбитым глазом, нависая у меня над плечом и над душой. «Непременно», – скупо бросил «мужчина», не поворачивая головы. Опарыш заворчал что-то насчет того, что из-за этих интеллигентов простому человеку ступить негде. Развелось, дескать, умников.
А я был в очередной раз восхищен противоречивостью мира, питающей мой ум. Я диалектически разрывался между противоположностями: желанием врезать опарышу между глаз и многолетней вышколенностью не реагировать на опарышей, не становиться одним из них.
К чести моей, дело кончилось компромиссом: я вежливо порекомендовал Нельсону Манделе вставить кляп, дабы не травить перегаром сограждан.
Мандела, что характерно, мгновенно принял к сведению, что перед ним отнюдь не интеллигент и вежливо заткнулся.
Глава 3
Вечером я планировал навестить Ивана с целью поддержать морально и материально. Морально – ибо сын мой единокровный изволил влюбиться по уши, и дело клонилось к той большой глупости, что незрелые человеки могут совершить только в пору ранней молодости, а именно: к женитьбе. От меня мама Люська ожидала напутственного и ответственного слова, как будто есть слова, отводящие от любви. Люське что-то не нравилась избранница Ивана, а может, ей не хотелось записываться в бабки, мечталось продлить женский век, тем более, что и у Люськи были виды на свою личную жизнь. Но об этом в свое время.
Иван несколько раз бывал у меня в квартире со своей девицей, и на его комплекте постельного белья запечатлелся тонкий и манящий запах юного женского тела с экзотической примесью лаванды и еще чего-то там нежного; какая-то сложная и томная симфония, странно волнующая меня. Вот почему я шел на встречу, настроенный дать благословение, если оно им надо. Пусть живут как нравится и как получается. Аминь.
Лицо Ивана сияло, когда он жестом юного бога представил Наташу, не Люську и не скажу чтобы уж очень мой тип. Простое открытое лицо, смутно осененное знаками не этого поколения, небольшая, не сомневаюсь, нежная, отзывчивая грудь, волнующие бедра. А в целом – впечатление легкой, изящной фигуры, очень спокойное и симпатичное впечатление.
– Здравствуйте, здравствуйте, Наташа. Где вы учитесь? Уже заканчиваете университет? Замечательно. А родители ваши?
Обычные родители, отец – бывший подводник, недавно умер, а прибыли в Минск откуда-то из глубины России. Мне очень жаль по поводу папы… Ничего, все в порядке. Что ж… Заходите как-нибудь в гости. Что, уже заходили? И не раз? Но не слишком огорчились, что не застали хозяина? Не слишком. Улыбка простая и естественная. Верилось, что не слишком огорчились. Замечательно. До свидания. На моей ладони задержался тот самый запах, может, лаванды, а может, мне хотелось, чтобы это было что-нибудь наподобие лаванды, потому что ромашка, например, звучит обыденно и неромантично. Лаванда волновала меня. А может, все дело в том, что само слово «лаванда» по экзотике своей напоминает «тюльпан»?
Что-то грустно стало мне в тот вечер. Я слонялся по нашему славному, незаслуженно мало, да и не очень талантливо воспетому городу, окутанному туманом, и гнал от себя мысли. Вот чем я занимался: отгонял мысли. Старался не думать о грустном. А это не самое простое из всех известных мне занятий. Я старался переключиться на пустяки. Говорят, что лондонские туманы создал Тернер. Положим, что так. Кто же тогда создал густые минские туманы? Уж не Поленький ли? Сальвадор, не ты ли руку приложил к возникновению этого роскошного молочного эфира, сомкнувшего небеса с мегаполисом? Само слово атмосфера в этаком тумане теряет смысл, расплывается, ибо никакой воздушной среды уже нет, люди превращаются в амфибий, дышащих 100 %-ой влагой: взвесью молочных частиц. Улицы являют собой млечный путь, прохожие становятся призраками… Я даже подозреваю, что наши туманы куда туманнее их жидковатых альбионских смогов. Только мы не замечаем наших туманов. Потому что у нас нет своего Тернера.
В 22.00 я был уже у дверей своей квартиры, своей маленькой крепости, за стенами которой окопался и буйствовал гадкий Федор. Я вежливо – долго, с паузами – звонил в собственную дверь. Наконец, мне милостиво приоткрыли, а потом втащили, как военнопленного. Федор, само собой, был в неглиже, и, переступая через белую жопу певицы, потянул меня к магнитофону, который специально захватил для меня. «Что, бля, характерно…» Он в двух словах ввел меня в курс дела, нервно потирая руки, – и нажал на кнопку магнитофона.
Я не сентиментален. В глубине души, как мне кажется, равнодушен к музыке. Но в звуках федькиной гитары мнились мне запах лаванды, тюльпанов, моя утраченная молодость, мои дивные 43, чистый женский образ, сотканный из отборных штрихов моих замечательных Люсек, а также грустная необходимость цепляться за жизнь и придавать смысл простому, очевидному и бессмысленному. Я же говорю, какой-то другой этап наступает в моей струящейся, как песок сквозь пальцы, жизни. Я обнаружил себя в поруганной крепости, с опущенными плечами, с глазами, полными слез, и бесконечной любовью к Федьке в моем циничном сердце. Певица талантливо подвывала, запрокинув голову с искусственно осветленными волосами, раскачиваясь и обнажая спелую грудь в разрезе не застегнутой рубахи.
– Ну, как? – спросил Федька не косноязычно и без всяких «бля».
Я молча развел руки, мол, чума, и бережно обнял засранца.
– А как она? – спрашивал уже я на кухне, заискивая перед непревзойденным мелодистом.
– Жопа – чума, – урчал Федор, догрызая остатки какого-то куска из моего холодильника. – Уже объезженная, курва. Динамо машина, старик. Хочешь трахнуть эту целку? – не снижая голоса рокотал гений.
Я, что характерно, не хотел. Впрочем, это ни о чем не говорит. Я давно был уже «молочным братом» этого замызганного маэстро, предохраняясь тремя презервативами от беспечных федькиных шлюх. Я был ничем не лучше этого кумира минской братвы, которая тащилась от его шлягеров.
Такова паршивая диалектика нашей паршивой жизни.
Вскоре Федька с целкой удалились; кассету с музыкой я оставил себе.
Прошла неделя. Звонок. Пауза. Звонок. Беру трубку.
– Что, бля, характерно…
Выяснилось, что Федору позарез необходимо со мной встретиться. Нет, нет, сексодром мой тут не при чем. Обычно бесцеремонный, музыкант был непривычно сконфужен. Начало его речи сбило меня с толку.
– Понимаешь, Евгений, мне надо поговорить с тобой. Не знаю, с чего начать.
Федор нервничал. Он был достаточно прилично вымыт и даже побрит. Носки были в порядке. Отмобилизованность высокого класса тяжело давалась солдату шоу бизнеса. Первое, что мне пришло в голову – деньги. Такое серьезное отношение у людей бывает только к деньгам или…
Но деньги Федька вымогает в совершенно другой манере и, надо признать, всегда возвращает долги.
– Федя, расслабься, приди в себя. Что характерно, я не узнаю тебя.
Но я не чувствовал себя хозяином положения. Я чувствовал камень за его пазухой.
Федор выложил все быстро, тихо, отводя глаза в сторону. По его словам, Наташа, широкоглазая девочка Ивана, была высоко котирующейся шлюхой-содержанкой в известных кругах (лишнего Федька не скажет никому и никогда). Фотоснимок, на котором Иван держит ее на руках, Федька случайно увидел у меня на столе. Не поверил собственным глазам. Проверил. Все сошлось. Не очень понятная, смутная история. Вначале за интерес, а не только за деньги, она посещала сауны с бригадами солидных министерских дядек, а чаще просто бандитов, набиравших для кутежей зондеркоманды полуотмороженных девиц. Правда, это было давно. Ну, было и было.
– Дашь им коньячку, в меру… Хорошую сигаретку. Напичкаешь шоколадом… Понимаешь, звереют. Вылизывают яйца так, что столбняк на всю ночь. Вдуешь всей компании, и еще хочется. У-у, бля…
В глазах у Федора шевельнулись зеленые искорки. На мгновение. Затем – мина честной брезгливости.
– Ну, было и было. Не мое дело. Потом ее не поделили два солидных мужика. Говорят, дело дошло до крови… Но недавно ее опять заметили в компании … серьезных людей. Братки, и все такое… По доброй воле она там оказалась или по принуждению – не знаю. Если кому-то очень нужно, там не спрашивают. Серьезные люди, поверь. Надо держаться подальше. Это уже не шутки. Извини, старик. Я должен был тебе это сказать.
Деликатностью некролога веяло от откровений Федора Мухи. И еще – правдой могильного камня. Этим действительно не шутят.
Теоретически я всегда готов услышать о человеке самое плохое, самое худшее, даже такое худшее, хуже которого не бывает ничего. Разве что иллюзии. Практически же меня всегда застают врасплох. Моя броня иронии как-то резко подыстерлась, и молчал я, как жалкий капитулянт, до неприличия долго.
– Ну, извини, старик, – не выдержал Федор.
– Я в порядке. It`s okey, – бравировал я. – Надеюсь, все сказанное…
– Женя, я ничего не сочинил. И это строго между нами. – Серьезность сказанного подкрепляется скупыми жестами.
– Благодарствую, дядя Федор. Дядя Федя съел медведя… Федорино горе…
– Мне пора, – заторопился Федор. – Понимаешь, пора взросления – это одно. Но если она становится невестой твоего сына, фату примеряет… Б…и! Весь мир бардак! – взревел Муха и угрожающе добавил: – Пойду напьюсь.
Всего через три дня я был в полном порядке. Седые виски элегантно зачесаны, освеженная стрижкой голова посажена гордо и уверенно, спина ровная, плечи слегка развернуты. Кстати, интеллигент в первом поколении, я сам ставил себе манеры и выправку. Уж если правду сказать, я старался походить на Ивана Дмитриевича, сына белогвардейского офицера и дворянина; мой учитель сослан был в Среднюю Азию (о чем речь впереди), где поклон был формой вежливости и способом выживания, но и там со своей негнущейся осанкой он торчал среди аксакалов в чайхане, словно тополь в окружении кустарника или мечеть среди мазанок. Я учился оценивать собственную внешность и поведение со стороны. Сейчас со стороны я казался себе вполне импозантным и способным внушить чувство почтения.
Наташа прибыла ко мне в точно назначенный срок. Небрежный хвостик на голове, минимум косметики. Сама свежесть и наивность. Ни тени порочности, ни штриха лицемерия, ни намека на инфернальность. Не тварь, не шлюха, не ведьма – а просто симпатичная девчонка.
– Мадмуазель, буду с вами предельно откровенен.
Я старался с самого начала контролировать процесс, подчинить все своей воле, придать процессу строгость и неотвратимость. Но она в это же самое время так поэтапно, с расстановкой, акцентированными паузами усаживалась, оправляя юбку и располагая ногу на ногу, от нее исходила такая беззаботная уверенность, что я почувствовал, как мне навязывают чужой темпоритм. Мне почудились тенета неких чар, в которых вязла моя решимость. Она плевать хотела на мое интригующее начало, кого угодно сбившее бы с толку, и всем своим видом излучала: что бы за этим ни последовало – это будут мелочи жизни. Передо мной был противник, боец, и я весь подобрался. Для начала я решил демонстративно занять более выгодную позицию и гибко сменил тактику – поддался ее ритму и мгновенно успокоился. Теперь я уже никуда не спешил и был, как говаривал Пух Винни, до пятницы совершенно свободен.
