скачать книгу бесплатно
«Мы с тобою всегда, братишка!». История семьи дальневосточника
Михаил Андреев-Амурский
Эта книга написана самой жизнью одной большой семьи. Родители и десять человек детей. Двенадцать неповторимых судеб и одиннадцать разных жизненных дорог. На закате прожитого времени как никогда, больно, чувствуется потерянное и не сделанное во время ушедших лет..И честным, счастливым подарком ушедшим будут искренние слова об их жизни, которые они могли услышать, но не успели…
«Мы с тобою всегда, братишка!»
История семьи дальневосточника
Михаил Андреев-Амурский
© Михаил Андреев-Амурский, 2023
ISBN 978-5-0060-9791-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Свой угол взлёта
1.Детство в Хабаровске
В этом городе за свои неровные пятьдесят лет он никогда не был. Узкие средневековые улочки, стрельчатые окна серых, словно сжавшихся от влажного тумана, домов. Лютеранская кирха на окраине рыночной площади рыбьей костью красной колокольни одиноко летела в небо, встречая и провожая острым шпилем рваные балтийские облака.
Мишаня всматривался в непривычные силуэты малолюдных улиц, дорисовывая в памяти рассказы школьного учителя о буйных рыцарях, шумных площадях и разноликом народе на рынках. Он любил историю за краски, лица, движение людей и событий, и теперь, когда окунулся в неё полностью, вдруг ощутил их настоящее дыхание. Тени прошлого сновали вокруг, не давая опомниться и он шёл вперёд, вслед за ними, словно заговорённый, боясь оторваться от людской толпы, стать одиноким путником..
Кто знает, почему именно здесь, на приморской площади, его душа бросилась в глубину омута памяти, погружаясь в те далёкие дни, когда мальчишеская жизнь только-только начиналась.
Мишаня присел на ближайшую лавочку под старыми, уже цветущими липами. Ему просто захотелось уйти назад, туда в своё время, хотя бы на миг, на секунду, чтобы ощутить его, проживая дни снова и снова.
Своё детство он запомнил отдельными картинками, которые слившись в яркую киноленту, неотступно жили с ним все годы. Время от времени они возникали в памяти так точно, будто он вновь и вновь переживал те самые минуты. Чудился порою запах, цвет, но не было возможности побывать там, в далеком времени, чтобы убедиться – это не сон и не видение, а то, что когда-то он пережил и перенес…
Наш дом на улице Сапёрной в 60-е гг. Осень. Отец приехал на обед…
Бревенчатый одноэтажный маленький дом на две комнаты и тесную кухоньку располагался в самом центре Хабаровска, который еще не застраивался тогда в этой части. Он напоминал зеленый островок среди каменного моря домов, потому что был окружен деревьями сада и небольшой вязовой аллеей, шедшей в небольшой низине подле него. Его потемневшие стены пережили столько, что этого хватило бы и на целый поселок, но, увы, они рассказать теперь не смогут.
Мишаня рисовал в памяти эти строки в основном для себя, потому как решил однажды, что если доживёт до преклонных годов, то приятно будет побывать там, в прожитой жизни, которую невозможно ни повторить, ни обменять на что-либо лучшее, кроме Другой стороны времени..
Вернувшись с японской войны, отец построил дом в конце сороковых годов с помощью своего шурина Сергея, охотника-промысловика. История строительства дома, которую поведали Мишане старшие братья, была довольно бурной и пестрила замысловатыми интригами.
Два отцовых брата: дяди Михаил и Василий, придя вместе с ним с фронта, не сумели договориться о постройке общего дома и как-то рассорились. Младший дядя, смельчак – фронтовик Михаил, отчаянный разведчик, дошедший до Восточной Пруссии, был самостоятельным, упрямым умельцем. Он не оправдал надежд отца в помощи, организовал свою артель, и занялся, как многие бывшие фронтовики, оказавшиеся без работы, «шабашкой».
А другой дядя, Василий, шумный и непокорный, вообще собирался жить со своей семьёй отдельно. Взял и уехал во Владивосток. Выговорившись с досады, отец добился в райисполкоме места для жилья и купил у каких-то стариков на взгорке выделенного неудобного участка в центре тогдашнего Хабаровска, большую землянку. Старшие долго помнили, что на том месте потом была посажена большая груша, дававшая довольно сладкие плоды. В страшной тесноте и холоде землянки в жуткие послевоенные годы ютились пятеро старших братьев и сестёр Мишани.
Запахи липового нектара текли на Мишаню сверху, утреннее солнце пригревало всё больше и больше, заставляя соцветия источать медовый аромат. Кто-то подошёл и присел рядом на скамью рядом. Пожилой мужчина с сильным волевым лицом, голосом и неяркой сумкой вдруг напомнил ему старшего брата Володю и его впечатлительные слова.
«Отец тогда очень сердился на братьев, – рассказывал Володя, – надо было строиться, нас детей – пятеро. Всё время хотелось есть. Вокруг землянки картошку всегда сажали в голодные послевоенные годы. Выкапывали её полностью и даже радовались, найдя полусгнившие картофелины, чтобы сделать из них оладьи на каком – нибудь жиру или масле. Комната, в которой войну прожили, уже была мала, да и бабушка уже не могла жить с нами – часто болела после пыток в НКВД. Её арестовали по ложному доносу. Якобы у неё хранились именные серебряные часы от маршала Блюхера. Эти часы отец получил в награду за отличную стрельбу. Но после ареста маршала в 1938 году решил от них избавиться. То ли продал, то ли спрятал где. А кто-то донёс. Вот и попала в застенки. Зубы выбили, почки повредили. – Володя прикрыл глаза, как от боли, и продолжал.
– И тогда отец решил строиться. А лесу, брёвен то есть, на дом не было. Да и некому бы ло строить. Дяди не стали помогать, а отец сам не умел. Только воевать. Тут и пришла на помощь мама. Пригласила в гости своего брата Сергея. А он не только хороший охотник-промысловик был. Ещё и множество домов срубил. И уго-ворила его, как бы, помочь отцу избу поставить. Ну, само собой, отец любил командовать, и с виду дело обстояло так, как он хотел. А на деле всем заправлял дядя Сергей, ловко орудуя топором и незаметно подсказывая правильные решения. Довольны были все. Отец своим мнимым авторитетом строителя, мама и дети – новому дому, дядя Серёжа ещё одному случаю бескорыстной помощи. Он всем помогал, не требуя платы – такой доброты природной был человек.
Но Мишаня уже потом понял, что место отец выбрал несколько неудачно, и это выяснилось только в пору большого строительства в 80-е годы. Над стенами отчего дома мели вьюги, их выстуживали январские морозы, нещадно палило летнее солнышко, большим семейством жили-тужили, и откуда нам было знать про грядущие изменения.
Мишаня, как это ни странно, свою жизнь помнил лет с трёх. И то потому, что родители купили на троих последних братьев велосипед, которые эксплуатировали они его нещадно. Улица тогда была не такой ухоженной, как сейчас – непролазная грязь и полное отсутствие асфальта губили все её лицо, вместе с тем придавая ей тот неповторимый деревенский облик, который мне и запомнился. Как и куда ни посмотри – деревня и деревня.
Летом в сухую погоду были на ней прекрасные тропки, ну а в дождь без сапог пройти было просто невозможно. Самыми интересными из соседей были Ковалевы, кроме ещё троих, проживавших напротив. Занимали они крайний дом и называли их Ковалихиными. Дети их в памяти не остались, а вот как кочерыжки капустные, что у них по ноябрю убирали с мамой, до сих пор помню. Собирались мы за ними по первому морозцу, когда лужи затягивало тонким ледком, а воздух стыл от порывов осеннего ветра. Кочерыжки дергали до посинения рук, мешки то и дело носили через улицу и заканчивали уже затемно. Другие соседи – Маневичи, из евреев, жили напротив, с ними мы редко гуляли, да и был там один Славка, мальчишка старше нас на год-два, а это было много для нас. Дом наш стоял на взгорке, а перед ним была ложбина, поросшая густой травой и деревьями, посаженными отцом.
Вязовая аллея возле дома
Каждый, подходивший к дому, оказывался в аллее из вязов, приветливо шумевших своими кронами. Сбоку от аллеи одно время был небольшой овражек, полный мусора и травы, потом его засыпали, так как мешал подвозу угля к дому. В этом овражке играл с нами в «рыбаков» и Славка Маневич, делая удилища и поочередно вытаскивая то рваный ботинок, то ржавую банку. Давным – давно я встретил его на улице и с трудом узнал – так он сильно изменился. Слева от ворот, среди кустов спиреи, стояла врытая в землю, удобная скамейка, на которой мы любили отдыхать всем скопищем детворы, особенно летними вечерами, часами не замечая полчищ катастрофически огромных комаров. А выше, спрятанная кустами, была вырыта нами яма, покрытая ветвями и досками. Это прибежище мы считали землянкой, и одно время там слепили было из глины печуру, что страшно дымила, но мы были горды своей норой. Там была наша тайна. Но в дождь она уюта не давала, и мы лазали туда в основном в жару. Горячие головы выдумывали самые интересные приключения и истории – это было нашей страстью.
А порой игры переносились на полянку, дальше от дома, к оврагу, где протекал мутный поток сбросов из теплосетей. Берега этой Грязнушки поросли густыми скоплениями череды, из которых невозможно было зимой выбраться без колючек. Полянка возле неё была удивительно ровной, с прекрасной мягкой травой, которая в отдалении переходила в кочки и колючки.
Наш дом весной
Нам хватало совсем немного: времени, средств. Подбиралась превосходная компания из пяти-шести мальчишек и двух-трех девочек. Но чаще их вовсе не было. И разгорались схватки. Играли в «вышибалы», «пятнашки», «прятки», «козла», гоняли мяч до упаду – все испробовали на этой полянке. А игру в «ножички» превратили вообще одно время в культ. Наигравшись шли искать других приключений. Особенно по вечерам. Помню, одно время на взгорье, за картофельным полем, на бугре, сидела одна пара немолодых людей. Сидели себе и сидели. Угощались печеньем, мармеладом, а нам просто невдомёк было. что они, может быть, про-щались с молодостью.
Зимнее время
А мы видели в этом что-то необыкновенное. Прятались в грядках картофеля, благо он был высокий, заодно и мяли частенько его, и спешно покидали поле, чтоб не застиг хозяин – Шуклин, проходимец и жулик. Про него говорили всякое – и что он сидел десять лет в тюрьме, и что мошенник отъявленный, но мы видели, что этот человек просто злобный хозяйчик, и потому боялись его. Или шли на добычу слив, что росли у соседа-мордвина. Деревья были посажены за высокой изгородью, их ветви спускались
Дом с вершины высоковольтного столба
над тропинкой. Добыть же спелые плоды было не просто – дорожка спускалась вниз и расстояние до ветвей увеличивалось. Мы собирали сливы в траве под ветвями или сбивали палками, подпрыгивая и пытаясь дотянуться до плодов. Соседа звали Егоров. Рябой мордвин был военным пенсионером, в армии ремонтировал оружие. Он дружил с отцом, при встречах они много пили, но как-то раз мордвин упился до такой степени, что был увезен в больницу, немного тронулся, стал не в себе, и отец, видя это понемногу перестал его навещать. А вскорости и совсем позабыл про его существование. А рядом с нашим домом жили некто, мы их плохо знали, но потом сосед напротив, Семен Лобода, купил у них развалюху и стал в ней жить, однако через год помер. В ней стала хозяйничать его сестра Варвара – топить печь, копаться на огороде.
Но потом ей надоело владеть двумя домами и она пустила квартирантов, которые менялись с космической быстротой. Прямо перед окнами ее дома росла огромная слива, до того сладкие плоды у нее были, что мы рисковали брать их даже днём. В скором времени соседка завела у себя злобную дворняжку, лающую по поводу и без повода, что вселяло в нас неописуемый страх быть обнаруженными или укушенными. Это в наши планы не входило.
Но несколько раньше еще одной страстью для нас было лазанье по развалинам старых домов, которые крушили неподалеку в переулке. Это был дом соседа-мальчика по имени Тола – Тола. Среди обвалившихся стен долго ковырялись, с удивлением вдыхали запах старой штукатурки и извести, таинственного кирпича древности, остатков домашнего уюта. Потом пятнадцатилетний Тола-Тола уехал, оставив нас в неизвестности, но его с успехом заменил Мишка Лагунин, наш одногодок, потрясавший всех мальчишек округи умением выворачивать глазное веко. К тому же он был из тех, кому пальца в рот не клади да и в математике сообра-жал лучше чем я. Это, может быть и стало основной причиной дружбы с ним. Меня очень забавляли его кривлянья. Было что-то в них от старого доброго цирка, которого я, к сожалению, не видел.
Обычно, когда он приходил в гости, то я основательно списывал у него все или почти все примеры и задачи, а он у меня – упражнения по русскому языку. Так в нашей дружбе и проходило время. Но вот пришел срок и у него потихоньку стали умирать и родители и родственники. Все как-то случалось неожиданно и он совершенно остался один. В большом доме. Брат погиб в море и там его схоронили, умерли мать и отец. Сестра же отказалась взять брата и он попал в детдом. Так мы потеряли следы нашего верного друга. Порой я вспоминал Мишкин непокорный вихор и мне становилось не по себе, будто я был виноват в его несладкой жизни. Встретил я его только раз потом, когда учился в институте. Он много поездил, испытал, поступал даже в МГИМО, но конечно, не поступил. Таким он и остался для меня: вихрастый мальчишка с глубоко запавшими глазами…
Приятели детства
Был еще какой-то Арсен, но я его помню слабо, он был дружен с братом Сергеем, но потом следы его затерялись. Племянники еще не подросли и играли мы в основном втроем: Сашка, я и Вася, который всегда нами руководил, так как был намного на два года старше нас. После летних дождей, да и осенью, мы возле дома делали большущую запруду, чтоб в ней налилось воды побольше – нам было выше колен местами. И начинали плавать на пустом баке из под бензина, который был плоским и представлял собой очень удобный плот. Был еще один плот, но похуже – калитка. Большая и неповоротливая, она была менее любима нами и мы редко пользовались ею. На этом плоту интересно было заплыть на середину пруда и оттуда сойти прямо в воду, если, конечно, она была теплая. Но главное заключалось в том, чтобы совсем сухим проплыть от берега до берега. Там мы и соревновались. Или строили водяные мельницы из катушек, когда долбили дыру и спускали воду из лужи. Вообще лето, а особенно август месяц приносили много приятных забот – это были каникулы и самое интересное время.
Саша и Миша – от 4 до 7 лет рукой подать…
Мы всласть бегали под проливными дождями, шлепая босыми ногами по многочисленным лужам, вода потоком лилась с неба и ее струи полоскали нас, веселя душу. Домой возвращались в жутком виде: ноги грязные до колен, штаны испачканы глиной и вдобавок в мокрейшем состоянии. Однако удовольствие пересиливало все. Мама старалась одна на всех и этого хватало… Но чего это ей стоило.
Мама и последние сыновья – Саша, Миша, Вася.
Когда на улице занимались холод и непогода, устраивали игры дома. Кровать превращали в машину, себя – бог знает в кого, и игра начиналась. Воображение было самым бурным и наше веселье порой на столько затягивалось, что маме приходилось силком усаживать за обед. В это же шестиклассное время моей страстью стали значки. Я их не копил, как некоторые, а любил носить, временами перецепляя с одной стороны рубашки на другую. И когда из армии возвращались старшие братья, на меня падала львиная доля их значков, с которыми они расставались совсем без сожаления. Это была игра воображения и она несла очень большую роль в нашем детстве. Были у нас и разные животные. Во дворе мы держали кур, и среди них – очень сердитого петуха, с которым я как-то пытался подружиться.
Наша боевая птица..
Какими у нас были развлечения в детстве?
Только игра. И вот все ее страсти мы переносили на свои занятия. В маленьком саду прямо перед окнами дома, где одно время в углу росла яблоня «белый налив», а в центре садика —«арапка», отец привозил почти каждое лето большую кучу песка, благо он доставался ему даром – нужно же было где-то вывалить груз! И тогда на этом песке почти целыми летними погожими днями разгорались целые представления с войной, миром, и прочими идеями. Потом арапка, окруженная всю жизнь песком, засохла, отец ее спилил и вместо нее остался один пенек. Мы стали взрослые и песок с его таинственной жизнью перестал нас интересовать. Теперь уже неинтересно было стоять на коленках, строить замки, дороги.
Свет и тени детства…
На фотографиях того времени видно, с каким я удовольствием носил все атрибуты солдатчины, а то – сам выдумывал. Подошло любопытное время вступать в пионеры. Нас повели в шефствующую воинскую часть и солдаты на торжественном построении повязали нам галстуки. После этого мы дали им небольшой концерт – читали стихи, пели, а девочки танцевали.
Какой-то солдатик даже сфотографировался с нами на память. Так у меня и появилась фотография одноклассников с солдатом, где мы сидим в рядах зала, а он впереди нас. Он даже пришёл со мною попрощаться перед демобилизацией.
Перед вступлением в пионеры. 1963 г Н-ская воинская часть.
Это дело было зимой. Он нашёл мой дом, позвал меня к воротам, мы недолго правда поговорили. Мне было так неудобно – я убирал за свиньёй в сарайчике и был в грязной одежде. Однако солдатик виду не подал и мы тепло простились.
Другим, не менее важным пристанищем моего детства был чердак дома, где были свалены всякие ненужные вещи. Книги в ящиках, радиодетали, которые принес туда брат, старая одежда висевшая на толстых веревках, покрытая слоем пыли. Но даже она не мешала мне каждый раз, когда я туда попадал, с интересом прочитывать заново эти старые книжки, тетрадки, сохранившиеся от братьев и сестер, копаться в радиодеталях, многие из которых стали моими игрушками. Но главное наступало во время дождя. Утомившись от этих занятий, я забирался на самодельную постель и засыпал сном праведника под усыпляющий шелест водяных капель и струй, ударявших в крышу. А в это время меня обыскивалась мама, не ведая, куда я подевался, но потом догадывалась. На крыше сарая мы тоже устраивали постели, но спать там почему-то было хуже: то ли жара донимала сильнее, то ли остатки сена мешали или были там чаще. Мы просто сделали из него наш штаб. А отец здесь частенько складывал на хранение урожай плодов сушенных и не сушеных, сено для разной живности. О плодах я упомянул не случайно, потому что наш дом, как вы уже знаете, был окружен довольно большим садом, на две трети состоявшим из грушевых деревьев, причем каждое из них имело не только сортовое название, но и имя одного из нас. Так сказать, в честь нас. Как только возвели дом в 1949 году, отец сразу выписал в питомнике несколько саженцев и высадил их в надежде, что в скором будущем возле нашего дома вырастет хороший сад. А в дождливую погоду, сидя за окном и уплетая мокрые и холодные от дождя груши и ранетки, я с благодарностью думал, что вот есть у нас сад, есть плоды, и сама возможность видеть картину деревьев, мокнувших под шумными потоками воды и порывами ветра.
Особый интерес был у меня к работе отца в саду весной и летом. Когда приходило самое первое тепло, он разводил в большом металлическом чане отраву для опрыскивания и облачался в парусиновый балахон. Наполнив раствором химикатов заплечный аппарат зеленого цвета, он медленно шел в сад и высоко поднимая шланг, распылял яды. Вся работа занимала дня два – три и всегда под вечер, потому что отец уважал и любил точность, и делал как было написано в многочисленных садоводческих журналах, которыми была уставлена наша этажерка довольно красивой формы. Однако потом его верный агрегат сломался и он приобрел другой, неудобный и тяжелый. Да сколько он ни чинил некогда безотказный прибор, ничего не получилось, и приходилось поневоле накачивать до упора купленный баллон. Тут-то мы и пыхтели, потому что с каждой накачанной атмосферой давить становилось все труднее и труднее.
После опрыскивания деревья покрывались блестящем налетом солей и мы к ним подходить попросту боялись. Да и мать не советовала. Только дожди помогали избавиться от ядов.
Миша, Саша и племянник Костя – весёлые минуты..
Гасло лето и август уступал место сентябрю. Мы снимали последний урожай и все семейство принималось за мочение груш и яблок. Но сколько было при этом шума. Всегда отец был чем-то недоволен и безобразничал. Его привередливость выводила маму из сил, она беззлобно ругалась с ним, но что она могла поделать. Однако временами он расходился не на шутку. Однажды окуривали дымом страшно старые бочки, мыли их, выполаскивали, готовили так же камни, сироп и вся это адская работа приходилась на мамины плечи. Двор в такое время напоминал мамаево побоище: везде горелая солома, ведра, тряпки, доски от бочек, кипяток в чанах. Я просто путался в этих дебрях и помогал, чтоб не видел отец – это его бесило, когда помогали без него.
Засыпав груши, ранетки в бочек и залив их сиропом, мы спускали их в холодную бетонированную яму, расположенную в углу сада. Но добраться до нее было не так-то просто на пути тек ручей с довольно вязкими берегами, и поэтому через него всякий раз перекидывали доски две или три. Добравшись до ямы, можно было увидеть, квадратный лаз метр на метр, который вел внутрь и шаткую лестницу, по которой спускались, боясь упасть в холодную воду на дне. Ее там было немного, но она до того была холодной, что одно ожидание прикосновения к ней приводило в дрожь. При всей умелости отца, ему почему-то не хватало времени сделать более менее сносную лесенку, чтобы можно было без опаски слезть внутрь. Летом нам периодически приходилось чистить яму от ила и вычерпывать такую ледяную воду, что она сводила судорогой руки. Всегда при этом я проклинал и «бордянку», и воду и всё- всё на свете за испытываемые мучения. Спустить бочки в яму было делом непростым, приходилось опутывать их верёвками и протискивать в отверстие – двое или трое стояли вверху, а кто-то ещё и принимал внизу, кряхтя и напрягая руки.
Зато сколько было удовольствия, когда на октябрьские праздники мы раскупоривали бочки с мочёными грушами или ранетками, все наперебой оценивали сок, плоды, или как удалась ли заготовка. Но в последние годы жизни в доме эти некогда отличные плоды стали хуже, а после середины 70-х годов вовсе исчезли, потому что после того, как отец вышел на пенсию, он почти перестал заниматься садом.
В сентябре-октябре на ветвях деревьев оставались последние груши и яблочки. Тогда начиналась настоящая охота за ними. Мы вооружались длинной палкой, с привязанной на её верхушке небольшой баночкой и долго ходили по саду, высматривая среди пожелтевшей и не успевшей опасть листвы, желанные плоды. Сорвать такую грушу или ранетку было настолько приятно, что мы не жалели времени. Особенно, если их прихватывало первым осен-ним морозцем разгоравшейся осени.
А потом мы собирали в кучу и жгли листья. Дым низко стлался над землей, пропитывая прозрачный осенний воздух, щекоча обо-няние до слез. Мы, три брата, долго стояли возле тлеющих костров, подгребали все новые и новые порции листьев, которым как казалось, не было ни конца и ни края. Безлистные деревья стояли на голой землей, как обиженные и хотелось в этот миг сделать для них что-то хорошее. Потом мы вскапывали почву под ними, и тогда сад напоминал настоящую целину.
Первая пороша нежным покрывалом укутывала промерзшую землю и деревья стыли от пронизывающего ноябрьского ветра. Некоторые вымерзли за длительное время жизни в саду и отец понемногу высаживал новые сорта. Но время брало свое и в одно прекрасное солнечное утро он решил, что не будет больше обновлять сад. Только прививать на старых. В саду действительно остались только самые хорошие деревья и мы все время ждали от них неплохого урожая.
Зимний юмор: Саша убирает снег с помощью тачки
Иногда зимой я выходил в сад, или в большой или малый- они перегораживались между собою забором, и там, среди заснеженных деревьев, проводил свои уединенные минуты. Миновав двор, по узкой тропке вдоль изгороди неспешно выходил в сад, где томились засыпанные снегом деревья. Глубокие сугробы охраняли холодный сон старых груш, которые летом роняли на траву ароматные плоды, пурпурных ранеток, сохранявших яблочки до самого снега. Ветви их тонко шумели под пронзительным ветром. На небольшом склоне в глубине сада, где росла пурпурная ранетка, среди ее полузасохших сучьев, виднелись на ветвях переспевшие, не съеденные птицами яркие плоды.
Замерзшие, они своим видом напоминали о быстроте прошедшего лета, мимолетной осени, и внезапно приступившей зиме. Утопая в снегу, пройду раз-другой мимо груш и яблонь, вспоминая былое жаркое лето, сборы смородины, ирги, вишен и уйду, стараясь не волновать душу воспоминаниям о лете.
Года два или три подряд, это было в пятом – седьмом классах, я помогал матери продавать часть яблочек и груш на базаре. В деревянный чемодан, тайно от отца, набирали плоды и рано утром несли на рынок. Идти было далеко, я очень уставал, но делать было нечего – отец деньги «зажимал» и сахар на варенье покупать было не на что.
Прийдя на торжок, я первым делом занимал место и бежал арендовать весы за тридцать копеек – таков был порядок. Ну, а потом начиналась торговля. Суетная и взбалмошная, когда мы с мамой вдвоем взвешивали, отпускали ранетки, груши и прочую пищу из нашего большого сада.
Но это продолжалось недолго. Отец прознал, что мы торгуем фруктами и стал скандалить. Мама не посмела его ослушаться. Вообще мы много работали. Особенно, когда подросли и мама одна вела хозяйство. Свиньи, куры, утки, козы в одно время – все это требовало много рук. Их же всего было две, да и те – мамины. Еле успевая по хозяйству, она очень уставала, а мы по глупой молодости порою этого не замечали.
Тем же летом, когда поспевали ранетки и груши, мы их перерабатывали на варенье или сушили. Для этого садились в кружок в коридоре перед комнатой и чистили их ножами до того времени, когда пальцы будут коченеть и почернеют от соков. И всё таки было приятно смотреть как из наших вырезок получается в тазу прозрачное варенье. Порою мама заливала целые груши сиропом и зимой получался сладчайший компот, из которого вылавливали плоды. Или перебирали смородину, иргу, перед тем, как сварить. Сбор ягод превращался в целое событие – вдвоем, втроем, а то и вчетвером, как когда придётся, шли в сад и начинали собирать. Кустов было десятка два и поэтому работы хватало. Сидя на чем-либо: банке, ведре, а то и просто на чурбане, собирали кисти ягод, чтобы их не подавить. Потом все равно перебирали.
Сестра Таня с братьями и племянниками.
Ели мы варенье всю, почитай, зиму, и не могли съесть, хотя сладкоежками были почти все. К весне его всё равно оставалось многовато и потом его перерабатывали заново. Также часто заливали в прочие бутылки сок этих ягод, чтобы получалось домашнее вино. За зиму оно так настаивалось, что иногда в подполе хлопали пробки и крышки – знак того, что дошло окончательно.
Закончив трудовой день по дому, садились вечерять на веранде, там же, где мы днём чистили фрукты для варенья. Уютно светилась лампочка под потолком, кружилась вокруг неё мошкара, а все ужинали, чем бог послал. Отца часто не было, приезжал поздно, да и спокойнее было как-то без него. Резали в большую миску помидоры, огурцы, солили, перчили, клали лук и начиналось пиршество. Еда была вкусной, в горле приятно жгло и щипало, потому что выращивали мы помидоры сортовые, толстокожие, а потому особенно вкусные с черным ржаным хлебом.
Отужинав, отправлялись спать, потому что отец в то время телевизора еще не купил, а забавлялись мы в основном днём. Но об одном вечере я расскажу подробнее. Однажды отец приехал пораньше и стал ужинать. Мама днём послала меня в магазин, дав три рубля и наказав сделать покупки. Я эти три рубля потерял и не помнил где. Расстроенный этим, я не хотел возвращаться домой, ожидая неминуемой порки, но всё же пришлось. И вот наступил вечер, а я все надеялся, что мама не скажет отцу о потере. Но, однако, сказала, и трудно описать, что тут было: и нотации и скандал, и угроза высечь. Испугавшись, я побежал вслед за Костей, который подался смотреть кино в летний кинотеатр у стадиона «Динамо». Был там в парке такой, обнесенный высоким деревянным забором. В тот раз мне удалось посмотреть фильм «Пёс Барбос и необычайный кросс» сидя на дереве над забором, потому что у меня не было билета. Домой шли с братом в сплошной темноте, и я уже почти ничего не боялся.
А назавтра мы, трое братьев, радостно плескались в огромном чане с теплой, нагревающейся на солнце водой, стоявшей на дворе. Все вокруг было залито водой и мама не раз уже нас окрикивала: «Да перестаньте, вы, окаянные», – а у самой лицо лучилось мягкой улыбкой.» «Идите уж, помогите мне – керосин принесите.» Это значило, что мы должны были взять крутобокую четырехгранную банку литров на двадцать и идти в нефтелавку за керосином. До неё было минут двадцать ходу и этот путь мы проделывали с Василием довольно быстро. Старик – керосинщик встречал нас у входа и при-вычно спрашивал: «Как всегда?». Потом, не ожидая ответа, брался за ременную петлю на бачке, чтобы налить керосин. В этой лавке все было интересно, потому что все таки здесь продавали керосин. Вдоль стены стояла небольшая скамеечка, а у противоположной – большой медный поддон на который ставили сосуды для наполнения. Рядом с поддоном – большая лохань, в которую керосинщик по мере надобности наливал керосин, из крана находившегося в стене. Когда мы вошли, он как раз наливал в пустую лохань. Фиолетовая струя топлива, пенясь и бурля, искристо падала в ёмкость, обдавая нас своим острым запахом.
Налив банку в двадцать литров мы пошли домой, довольные тем, что у него прикупили всякой мелочи: шариков, свистулек и прочего. Но груз все-таки давал о себе знать и мы то и дело останавливались для передышке.
Придя домой мы снова убежали играть – теперь уже на песок в маленьком саду под плодовыми деревьями на солнечной стороне возле дома. Вечером всей дружеской гурьбой мы выходили сидеть на переднем крылечке, благо оно было из трех ступенек и могли разместиться все, кто пожелал бы. Меня окружила целая ватага благодарных за рассказы приятелей и я, обрадованный тем, что меня еще слушают, придумывал всё новые и новые истории из каких-то фантастических приключений.
В конце августа отец объявил, что мы в ближайший выходной всей семьёй поедем на огород. К этому воскресенью мы готовились основательно. Мешки, лопаты, крючки для подкапывания кустов картошки, ведра, сумки с едой – все было наготове. И вот мы едем. Всякий раз было по-разному. То мы шли в условленное место, то сам отец подъезжал к дому на машине. Когда же семья уменьшилась: вышли в большую жизнь Сергей, Костя, Таня, то он уже сам приез-жал на грузовике.
Картофельный огород за селом Матвеевка был велик для моего понимания. Громадное поле и я один среди него. Но здесь был не только наш огород, но и других людей. К нему ехали долго, часа два. Дома остался только Сашка. Прибыв на место, стали разбирать инструмент, мешки. Пятнадцать соток раскинулись дугой, уходя за горизонт. Широченная грядка с зелёной ботвой картофеля качалась каруселью перед нами. Звонко перекатывалась над полем солнечная тишина, и в ней ясно заливались осенними песнями птицы. Сентябрьский воздух холодком освежал лица, солнце только-только начинало припекать, в этот день совершенно не хотелось работать, а бродить среди берез, поднимая с земли поникшие желтые листья.
Брались за копку дружно, и уже к часам двум дня вся красная и белая картошка была вырыта и засыпана в мешки. Грузить начина-ли после небольшого перерыва, когда полуденное тепло уже было не таким сильным. Собирали вещички, время подходило к отъезду. Мешков было порядочно – пятнадцать соток – давали неплохой урожай, да и отец на нашу ораву был вынужден всегда брать большие участки. Окончательно уставшие, все наши копатели буквально падали на мешки в кузове, машина трогалась и мы ехали…
Что-то там шутил Костя с Сергеем, смеялись Васька с Таней, а мне страшно хотелось чего-нибудь съесть. Через некоторое время выехали с полевой ухабистой дороги на хорошую, асфальтовую и тут-то наступило время второго обеда. Мы развязали узелки и добили то, что осталось от полуденного пиршества. Как вкусны были эти мамины пышки – лепешки пресного теста, жаренные в масле, пирожки со всякой всячиной.
Устав глазеть по сторонам, и утомленный работой, я незаметно для себя уснул. Проснулся уже от толчка, с которым машина остановилась возле дома, и, придя в себя после сна, принялся помогать сволакивать мешки с кузова и перетаскивать их на ровное место под солнцем, чтобы просушить ещё влажную от земли картошку. Грузовик уехал, а мы стали высыпать ее из мешков в садике под окнами на глиняную площадку. Там она лежала 2—3 дня, если не было дождя, потому что попросту мог пропасть наш огромный труд.
В последний раз отец взял меня на огород уже в классе седьмом и почему, до сих пор не пойму. Мог бы взять Сашку или Василя. Поехали вдвоем на самосвале, стояла в этот день жаркая и душная погода. На пронзительно голубом небе не было ни облачка. Огород был в этот раз небольшой – соток пять, но и с ним мы намотались как следует. Прополка вообще дело неблагодарное, а тут еще солнце палит нещадно, мошки зудят и вдобавок пить страшно охота.
На свою беду мы ничего не взяли поесть – попить. И вот отец первый не выдержал, устало опустился на землю: «Не могу больше, радиатор кипит.» У него всегда были слова из шоферского жаргона. Передохнув малость, снова принялись за дело. А осенью приехав на место, увидели страшно заросшее место – куда ни глянь, всюду будылья сорняков. Звенели комары и гнус, мы отбивались изо всех сил, но картошку все ж выкопали.
Обычно лежала она до весны где-то, потом становилась старой, мягкой, но все равно ели. Ждали новой, молодой на своем домашнем огороде.
И всегда так. Работы по дому было хоть отбавляй, и потому никто из детей никуда летом на отдых не уезжал. Ваське только раз повезло, когда отец приобрёл ему путёвку в пионерский лагерь на один сезон. И нам всем было страшно любопытно, что же он там делал. Когда он приехал с отцом из лагеря, наша братская компания окружила его с расспросами.
И летом, и зимой мы ухаживали за домом, подметали территорию вокруг него, убирали снег, мусор, осенью смывали грязь с крыльца, когда дожди не давали проходу и тащили за собой всякую пакость. С утра пораньше вставали, когда дело было в воскресенье и отец находился дома, то он раздавал нам метёлки и начиналась большая приборка. Он любил щеголять разными словами и дела всякий раз называл на свой лад.
В солнечный жаркий день мести трудно, одолевает пекло, хочется поскорее в спасительную прохладу. Отец долго и тщательно следит за работой, чтоб была убрана последняя соринка и нигде не осталось намека на грязь. Выметаю тротуар до самой калитки, весь двор до самой веранды и вот я уже близок к спасительной тени, где отец читает газету. Боится, чтоб я не удрал, хотя такого я что-то за собой не помню. Слишком чувствительны были его упреки.
Именно с ним я почему-то помню работу хорошо, чего бы я не делал.
Часто, пока держали свиней, приходилось убирать навоз из сарая и вывозить его в огород или за сарай, там копилась уйма удобрений, и потому росла сочная густая трава. Или когда уличный туалет убирали с братом вместе. Холодно, мороз щиплет уши, нос, шубейки на руках дырявые, старые – мама не успевала чинить, а работать надо. Приходится ковырять ломом, долбить мерзлый навоз, вывозить в огород. От стоящего рядом теплого хлева спирает дыхание, когда выходишь на мороз, немного легчает. Окончив работу, промёрзшие, и продрогшие, вбегаем в дом обогреться. Хорошо если на обед суп или картошка с приятной тёмно-коричневой томатной подливкой. Хоть и была без мяса, но еда оказывалась сытной. Вот на этой картошечке и прожил до самого того времени, когда пришлось покинуть дом.
Как-то раз пришлось с отцом чинить ворота, что стояли у входа в дом, в низине, и потом – крышу сарая. Работали дотемна, мы с Васькой страшно устали, а отец всё не отпускал, держал. «Подай доску, гвоздь, подержи тут, там – вот и вся наша работа.»
Угольный сарайчик стоял сначала около ворот, и мы помогали отцу его сколачивать. А потом, когда эти ворота строители снесли и сделали асфальтовый тротуар возле нашего забора, сарайчик перенесли в садик, где некогда стояла яблоня «белый налив». Вот это действительно было испытание. Отец привозил целый грузовик каменного угля, давая пол-литра экскаваторщику, чтобы тот насыпал лучшего кускового угля, а не пыли, как остальным. Ведрами, тачками, а то и просто руками носили уголь в наше небольшое хранилище. Набивали его доверху, а потом в холод, когда топили дом, носили опять ведрами по два-три раза, чтобы протопить печку и обогреть дом.
Весь этот труд лег на нас, трёх мальчишек, оставшихся в доме, и после этой работы мы выглядели как настоящие шахтёры, вышедшие из забоя – лица и руки черны от пыли, на одежду страшно смотреть. Но это было великое дело – перетаскать уголь. И мы гордились им.
Сделав эту работу, дома, под руководством мамы, начинали под-готовку к зиме – спускали с чердака вторые рамы, вставляли их в окна и конопатили щели ватными верёвками. Дело было непростое, особенно, если за ним следил отец. Когда его не было, работать можно было спокойно, но если он появлялся, то все моё существо сжималось и трепетало – каждый промах мог нести за собой неминучую беду. Ватную «колбаску» нужно было очень плотно забить в щель ножиком или отверткой, чтобы она не провалилась туда. Труднее всего было, когда щель виднелась едва-едва, вата плохо вбивалась и меня мучила одна – единственная мысль: «Скорее бы всё это кончилось.» Руки тряслись, вата выскальзывала из-под ножа, а тут еще отец стоит за спиной и неотступно глядит на моё рукоделие. Однако, несмотря на вторые рамы, зимой стёкла от сильных морозов покрывались густой узорной наледью, на них расцветали диковинные цветы, а по ночам на подоконнике собиралась вода, которую приходилось по тесёмке собирать в бутылки, подвешенные к окну.
Интересно было часами смотреть на эти узоры зимней природы, сотворённые таинственной и занятной прихотью морозного снега и воды. К зиме всё лишнее в доме сносили в кладовку в прихожей, где в ящиках на сене дозревали поздние сорта груш и дуль. Но и там становилось ночевать все холоднее и холоднее – в конце октября мы совсем перебирались спать в комнаты дома.
Порою эта кладовка становилась настоящим прибежищем, потому что в доме красили полы и зайти в комнаты было невозможно. Перед покраской выносили почти всё, что можно было вынести, и потом в нескольких местах настилали доски, чтобы они по возможности не касались краски, и ходили по ним лишь когда было очень нужно. Осень становилась пронзительнее и холоднее. По утрам под ногами похрустывал первый тонкий ледок в мелких лужицах, На потемневших от непогоды ветвях яблонь и груш в саду ещё дрожали последние необлетевшие листья. Приступала ноябрьская студёная пора с её порывистыми ледяными ветрами, снежной порошей и звонкой голубизной неба в яркие солнечные дни.
Ноябрьский праздник революции мы отмечали с приподнятым настроением – мама в эти два дня баловала нас разными пирожка-ми и печеньем, на которые она была славная мастерица Взрослые устраивали праздничный стол, обычно выставляли винегреты, бывало жареное мясо, картошка с подливкой. Угощения даже тогда были не очень обильными – особенно шикарно и не кутили. А мы, дети, уходили в город смотреть на демонстрацию и парад войск на главной улице города – не сумевшие попасть на трибуны площади Ленина, наслаждались видом солдат и техники, проходивших торжественным маршем под звуки музыки и рассказы ведущего диктора.
В год, когда я учился в седьмом классе, отцу повезло – ему выдали гостевой билет на трибуны ноябрьского парада, но взял он, как всегда, с собой Сашку, и пошел на праздник. А мы с братом Василём пошли смотреть парад, но не на площади – нас туда не пускали, а на боковую улицу, по которой войска шли с парада. Они проходили мимо народа, запрудившего обе стороны улицы и получалось, что солдаты сливались толпой и потом, утомлённые парадной ходьбой, рассаживались по ожидавшим их грузовикам.
В этом людском коридоре я их и поджидал. Гулкий печатный шаг сотрясал мостовую, лица солдат были напряжены, пока офицер не командовал вольно и они переходили на спокойную ходьбу. Они шли они от меня так близко, что до моего обоняния доходил дух армейской казармы, хорошо смазанного снаряжения и иногда мне казалось, что я нахожусь среди них. Однако, интереснее всего мне было возле пушек в парке «Динамо», которые давали праздничный салют холостыми залпами.
Часа за два до парада я среди других мальчишек уже крутился возле батареи 122-мм гаубиц, которые были выстроены по ранжиру на одной из аллей «динамовского» парка. Стволы грозных пушек были направлены вверх, а солдаты умело сновали вокруг, расставляли холостые заряды, готовя орудия к выстрелам. Один из присутствовавших офицеров, по-видимому командир, стоял немного подальше на пустых ящиках из под снарядов и внимательно слушал слова команд, доносившиеся из походной рации. В руке, опущенной вниз, трепетал ярко-алый флажок, готовый взметнуться по первому его слову.
