скачать книгу бесплатно
Оглядываюсь и не сожалею
Анатолий Петрович Абрамов
Перед вами книга воспоминаний талантливого инженера-конструктора, ученого и педагога, посвятившего всю жизнь работе в космической отрасли. Анатолий Петрович Абрамов был одним из ближайших соратников и заместителей Сергея Павловича Королёва, а после его смерти и Василия Павловича Мишина, и Валентина Петровича Глушко.Изначально книга задумывалась автором, как сборник воспоминаний исключительно для семейного чтения и для удобства состояла из двух томов, первый из которых это история семьи, второй – работа с С.П. Королевым. Этим объясняется доверительно – приватный стиль повествования, похожий на неторопливый, полный трогательных подробностей, рассказ о жизни.
Анатолий Абрамов
Оглядываюсь и не сожалею
Благодарность от дочери А. П. Абрамова Натальи Анатольевны Сироткиной
Выражаю искреннюю благодарность Игорю Антоновичу Гришину за неоценимую помощь в подготовке и издании сборника воспоминаний моего отца, за работу по включению дома Анатолия Петровича Абрамова в Подлипках на улице Карла Маркса в реестр объектов культурного наследия.
Благодарю так же Александра Вольдемаровича и Ирину Анатольевну Томас за поддержку и помощь в работе над книгой.
И особая благодарность и признательность всей моей семье за непрерывную помощь и активное участие в подготовке сборника на протяжении более пяти лет.
Хранить вечно.
Этот призыв, прежде чем написать, я глубоко прочувствовал. И дело не в том, что я хочу увековечить память о себе, – это слишком мелкое желание. Однако, дух эпохи, описание событий, слова о Сергее Павловиче Королёве, изложенные его современником в доверительной форме, будут всегда интересны мыслящему человеку. В это я верю!
Дорогие мои! Берегите эти воспоминания, как память сердца. И продолжайте писать, когда созреете для этого.
«Воспоминания» изложены в двух частях. Первая часть охватывает, в основном, события личного и семейного характера. Вторая посвящена событиям, связанным с моей работой в ракетной технике, начиная с 1947 года. Особое внимание уделено Сергею Павловичу Королёву.
Фотографии являются приложением к «Воспоминаниям». С написанного снята ксерокопия, возможно, со временем оформлю второй экземпляр.
Том первый
Как известно, у многих людей наступает момент, когда они начинают задумываться, – а не написать ли мне воспоминания о своей жизни? Подумал и я! Нет, не стоит… Я же не полководец и не государственный деятель, кому нужны мои воспоминания?
А почему бы и нет? Я не страдаю манией величия и не собираюсь принуждать кого-либо читать мои записки, а вспомнить и осмыслить свою жизнь с высот своего возраста интересно и, возможно, даже полезно и себе и, надеюсь, детям и внукам. Я с большим интересом рассматриваю материалы, касающиеся моих родителей, и сожалею, что их мало. Так надо не повторять ошибки, а оставить детям кое-что для души. Человеческая память – это богатство, которым надо умело распорядиться. Бывают времена, когда жизнь одного поколения, как копия похожа на жизнь предыдущего и последующего поколений. Иное дело – время жизни нашего поколения. Я жил как бы на стыке двух в корне отличных друг от друга эпох. Условия, в которых я провел свое детство, знакомы моим детям лишь по фильмам и литературе и скоро будут достоянием музеев. Вместе с тем, я был свидетелем и участником исторических событий военного (1941–1945 гг.) и послевоенного периодов, и вспомнить об этом является потребностью мыслящего человека. Так зачем же лишать себя возможности мысленно просмотреть этот многосерийный документальный фильм, хранящийся пока только в моей памяти, который можно попытаться перевести (с громадными сокращениями) на бумагу.
Особенно уверовал я в необходимость писать после того, как прочитал опубликованный в 1982 году роман Владимира Чивилихина «Память» и статью писателя Даниила Гранина «Со скоростью века». Чивилихин за этот роман был удостоен Государственной премии. В «Памяти» описывается (на базе изучения исторических документов) многострадальная история образования Руси. Настоятельно рекомендую прочесть, хотя читается трудно. Каждый должен знать историю своей Родины. «Заметьте, – считал Пушкин, – неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности». Добавим, что человек, потерявший память, перестает быть самим собой. «Народ без истории – скопище людей», из послесловия к «Памяти», автор Е. Осетров.
Ну а теперь обратим свой взор в стремительно удаляющееся прошлое.
* * *
Родился я в городе Вольске Саратовской области 3-го июня 1919 г. по старому стилю и 16 июня по новому. Однако, во всех документах, начиная с паспорта, указана дата 20-е мая, то есть «состарил» себя на 26 дней.
Хотя я был одним ребенком в семье, тем не менее никогда не чувствовал себя одиноким, так как дети многочисленных родственников и товарищи из соседних домов восполняли этот недостаток.
До 1924 года мы жили в маленьком домике во дворе дома маминых родителей, а затем купили соседний дом с большим двором и старыми надворными постройками – для ребячьих игр возможности неограниченные. Себя я помню с четырех лет. Особенно запомнился дедушка Семен, отец папы, с которым я любил играть его роскошной седой бородой. Он прослужил 25 лет в старой армии, участвовал в Турецкой войне, штурмовал крепость в городе Карс и заслужил два Георгиевских креста. Этим обстоятельством я очень гордился, особенно когда судьба занесла меня в 1945 году в Карс, и я, осматривая с товарищами неприступную и величественную крепость, рассказывал об этом подвиге, – когда солдаты буквально по штабелям из трупов взбирались на крепостные стены.
Четко помню морозный январский день… Я гулял, и вдруг издалека с нарастающей силой стал надвигаться протяжный, скорбный голос заводских и паровозных гудков. Я побежал домой и узнал, что умер Ленин. Взрослые ходили удрученные, их настроение передавалось детям, все сразу притихли. В детском садике мы разучивали стихотворение, отдельные строки которого запомнились до сих пор:
И пять ночей в Москве не спали
Из-за того, что он уснул.
И был торжественно-печален
Луны почетный караул.
И еще:
и падали, и падали снежинки
На ленинский – от снега белый – гроб.
Во дворе нашего дома под одной крышей, вытянувшись в линию стояли три хозяйственные постройки: погреб, сарай и конюшня с большим сеновалом, где я тайком пробовал курить (нашел место!). Кроме того, под верандой был дровяной сарай, а под домом – хорошее сухое помещение, где хранились старые книги, журналы и вещи. В жаркие дни я очень любил там сидеть у открытой двери в прохладе и листать дореволюционную «Ниву», в которой был очень разнообразный и интересный материал.
Огород наш был неухоженный, земля истощенная, поэтому после нескольких попыток мы отказались от мечты иметь свою зелень. Зато была чудесная травка и красивые «веники», как маленькие кипарисики, окаймляли тропинки. Рядом был большой огород дедушки, в котором, кроме огурцов и помидоров, росла неприхотливая тыква, которую мы ели всю зиму во всех видах. Особенно я любил тыкву с пшенной кашей, а вяленая в печи сладкая тыква не уступала дыне. Я уж не говорю о таком лакомстве, как жареные тыквенные семечки.
Дрова были дорогие, поэтому дедушка в уголке огорода наладил производство кизяков, навоз и солому он понемногу собирал у соседей и на улице. Когда кизяки подсыхали, он их укладывал в конические башенки (типа шахматной туры) высотой метра два, внутри которых было отлично скрываться, играя в прятки. Правда, при этом кизяки изрядно разрушались под нашими ногами, и дедушка, разгоняя нас, грозил оборвать уши, но это для острастки, до ушей дело не доходило.
О Вольске
Городу Вольску посвящены две популярные книжки, выпущенные в 1975[1 - Город Вольск [Текст] / П. Кутырев, А. Чулков, А. Кузнецов, А. Алексеев. – Саратов: Приволж. кн. изд-во, 1975. – 151 с.] и в 1980[2 - Вольск: Фотоальбом / Авт. – сост. П. Г. Кутырев; Фот. В. С. Кабышева Москва: Советская Россия, 1980–109 с.] годах. В первой («Город Вольск») содержится необходимая официальная информация, и я не буду ее пересказывать, так как книжки прилагаются. Я ограничусь лишь краткими сведениями о городе, где жили мои деды, родители и я в юности. Вольску в 1980 году исполнилось 200 лет и он был награжден орденом «Знак почета».
Когда я там жил, город занимал порядка восьми километров по берегу Волги и около двух вглубь на расстоянии 130 километров от Саратова. На 1974 год население составляло 74 тысячи человек.
Вольск известен в стране как крупный поставщик цемента, который изготавливают четыре завода. Советская власть устанавливалась в городе в жестоких боях с белогвардейцами, которые дважды в 1918 году захватывали власть и проводили жестокую расправу. Улицы в городе прямые, сохранилось много красивых старых каменных зданий. Когда-то говорили: Вольскгородок Петербурга уголок. Много зелени, но на окраинах, ближе к цемзаводам, много и пыли. Вокруг чудесные леса, а за Волгой необозримые луга и озера. Летом очень тепло и сухо, зимой мороз без слякоти – отличный климат! А близость Волги делает город местом отдыха даже для москвичей. В детстве все кажется лучше, у меня о Вольске сохранились самые дорогие, радужные воспоминания. Родина есть Родина. И хоть я не был там с 1942 года, но мысленно, душой часто переношусь туда.
В Вольске было авиационно-техническое училище (ныне училище тыла), или, как мы называли, – авиашкола. Это наложило большой отпечаток на жизнь города, особенно молодежи. Многие девушки, выйдя замуж за выпускников, покидали город. А ребята с детства сопровождали по улицам строй курсантов, слушали их песни и мечтали стать такими же, когда вырастут. Большинство увлекалось авиамоделизмом, парашютизмом, планеризмом и летным делом. Аэроклуб жил напряженной жизнью, причем девушки, особенно заводские, не отставали от ребят. Конечно, не все проходило гладко, бывали и трагические случаи, ведь авиационная техника только становилась на ноги, точнее на крылья. Естественно, что после восьмого класса многие школьники поступили в различные военные училища. Пытался поступить и я. Прошел медкомиссию и, когда уже шел к двери, один бдительный врач заметил, что у меня правая рука сломана. Всё было сразу же перечеркнуто, и я понурившись пошел домой.
Мое твердое убеждение, что каждый молодой человек должен пройти через армию или какое-либо военизированное заведение, типа спортшколы, а если такой возможности нет, то самостоятельно заниматься воспитанием в себе тех лучших и так необходимых в жизни качеств, которыми обладают хорошие офицеры, но, к сожалению, не все. К таким качествам я отношу: дисциплину в широком смысле слова, честность, чувство достоинства, смелость, высокую трудоспособность, внутреннюю и внешнюю подтянутость и, наконец, хорошую физическую форму.
Вольск располагал всеми атрибутами провинциального городка. В нем были и шарманщики со щемящими душу мелодиями типа «…разлука ты разлука…», и старьевщики-китайцы с тележками, которые ездили по улицам и собирали старье всех видов, а взамен давали ириски, сладкие петушки на палочке, мячики на резинке и глиняные свистульки. Дело было поставлено так, что обе стороны были довольны.
Были и извозчики, в основном ломовые (т. е. грузовые) на мощных битюгах, ведь автомобилей практически еще не было. Были и «лихачи» на легких пролетках и санках. В частности, за моим отцом, когда он работал на заводе, ежедневно приезжал извозчик на протяжении двух лет, пока не появились первые «эмочки», быстро оттеснившие лошадок.
Много было в городе голубятников: гоняли азартно, дотемна, заманивали чужих голубей, менялись, торговали, воровали. По вечерам, когда солнце садилось, над городом парили десятки голубиных стай, и раздавался залихватский свист голубятников, размахивавших длиннющими шестами с тряпкой на конце. Все голубятники у городских обывателей считались непутевыми, и родители пугали ими детей – «ничего из тебя не получится, будешь голубей гонять…».
В центре города можно было полакомиться мороженым и ирисками. Мороженое продавали порциями стоимостью 3, 5, 10, 15 копеек в виде диска, покрытого с обеих сторон вафлями, а ириски продавали лотошники. Ириски были сливочные и ореховые. Но наиболее ходовыми лакомствами были леденцы или «Ландрин», «Монпансье». Из напитков – неизменное ситро, клюквенный морс, чудесный кислый квас, а для взрослых – отличное «Жигулевское» пиво Вольского завода, которое славилось далеко за пределами города.
С пивом у меня связан комический случай. Возвращался я как-то в жаркий день с купанья и встретил знакомого летчика, он предложил выпить по кружке пива. Я до этого пива не пил, хотя был уже в девятом классе, здоровый парень, но неудобно было показаться мальчишкой, и я согласился. После выпитой кружки меня «повело», чувствую, что идти не могу, голова кругом идет. Не помню, как я избавился от компании летчика. Помню, что полчаса стоял, подпирая стенку и изображая нормального человека. Но через пару недель я потягивал пивко и крякал от удовольствия. Вот так и начинается! К счастью, меня в жизни миновало это глобальное бедствие, никогда не увлекался спиртным, хотя в меру употреблял и с удовольствием. Я считаю, что человек с чувством собственного достоинства, а я считаю себя таким, всегда сумеет удержаться от такого унизительного и жалкого положения, в которое попадает пьяный человек.
Новый год, Рождество, Масленица, свадьбы праздновались с чисто русским размахом, с соблюдением всех обрядов, ярко и шумно. Особенно были красивы украшенные лентами и цветами кони в праздничной сбруе и легкие санки. Когда такая кавалькада до десятка саней мчалась по улице с песнями и свистом – дух захватывало даже у стоявших в стороне, особенно когда на повороте сани опрокидывались и все летели в сугроб. Били горшки и кринки о ворота, наряжались в немыслимые наряды, горланили соответствующие каждому празднику песни и упивались до потери сознания. Плясали обычно «барыню» с частушками под саратовскую гармошку с колокольчиками – без конца, до упада, танцы не признавались. В общем, все как испокон веков и многократно описано в литературе. Ребята любили ходить по домам «славить», то есть пробормотать какую-нибудь маленькую молитву или прибаутку. Такую, например (запомнил на всю жизнь):
Я маленький клопик
Принес Богу снопик.
Славить не умею,
А просить не смею.
Открывайте сундучки,
Вынимайте пятачки!
На Масленицу на Волге собиралось много народа и начиналось купание в проруби. Лихо подъезжал на розвальнях в тулупе какой-нибудь местный удалец с дружками и под одобрительный гул толпы голенький прыгал в воду и окунался два-три раза. Затем его вытаскивали, накрывали простыней, обували валенки, укутывали в полушубок и тулуп, вливали стакан водки, бросали на сено в розвальни и с гиканьем галопом мчались домой. А в проруби был уже следующий.
Город имел неофициальное деление на районы, носившие не очень благозвучные названия, как например, Винновка, Клейменый конец, Кобелевка, Татарский квартал. Ребята избегали без особой нужды ходить в чужие районы, так как последствия от таких посещений были малоприятные, в лучшем случае – разбитый нос. По рассказам старших, раньше мужики ходили стенка на стенку с оглоблями, ну а результаты были соответствующие.
Город был в основном деревянный и поэтому пожары были частыми. Особенно меня поразил пожар, возникший однажды летом поздним вечером в горной части города. Я отправился туда и был свидетелем человеческого ужаса, когда по воздуху летали горящие головешки и, падая, поджигали всё новые строения. Огонь ревел, пожарники на лошадях с ручными помпами и одной-двумя пожарными машинами были бессильны. По всей улице стояли старушки с иконами и молили Бога помиловать их. Из окон и дверей выбрасывали мягкие вещи. Матери, схватив в охапку детей, метались с обезумевшими глазами, слезы, стоны, крики, мольбы. Перелом наметился лишь тогда, когда с парохода, подошедшего к берегу, протянули длинную нить шлангов, и мощная машина начала подавать воду с большим напором. Итог был плачевным – сгорело более ста домов. Это зрелище потрясло меня и запало на всю жизнь.
Обилием продуктов Поволжье никогда не отличалось. Частые засухи делали свое черное дело. В 1921 и 1933 годах у нас был сильный голод, люди ели траву, пухли и нередко умирали. Ряд других лет, хоть и не был голодным, но мы еле сводили концы с концами. Я помню, как грыз колоб – так у нас называлась прессованная подсолнечная шелуха. Хлеб и другие продукты продавались по «заборным» книжкам в длинных очередях, в которых люди простаивали целыми днями. Несколько раз приходилось пить сладкое какао, это был так называемый нансеновский паек по имени норвежского путешественника Нансена, организовавшего помощь голодающему Поволжью.
У мамы была золотая цепочка, а у папы – серебряный портсигар и два серебряных дедушкиных Георгиевских креста. Все это отнесли в открывшийся в городе специальный магазин, называвшийся «Торгсин», где были все продукты высшего качества в соответствующем оформлении, даже глаза разбегались от такой невиданной роскоши. Торговля шла только на драгоценности, а они, по-видимому, у некоторых были, так как магазин работал около года.
Получив понемногу вкусных продуктов и муки, мы несколько недель отводили душу. Несмотря на эти тяготы с питанием, народ не роптал. Все понимали, что не так просто строить новую жизнь, тем более что постепенно дело улучшалось, и предвоенные годы были во всех отношениях радостные, чувствовался подъем.
Были, естественно, и негативные моменты в жизни, как например, воровство, которое в то время в Вольске расцветало пышным цветом. Воровали всё: начиная с лошадей и кончая карманными кражами и кражами белья с веревки. Домашние кражи были обычным явлением. Особенно страдали те, у кого были низкие подоконники, так как воры вырезали стекло и ставили на подоконник блюдце с хлороформом и через некоторое время смело лезли в дом, не боясь спящих глубоким сном жильцов. Так обворовали Федосеевых. Каждый вечер в домах накрепко закрывали окна и двери и ночью, часто с тревогой, вслушивались в посторонние звуки или собачий лай и до боли в глазах всматривались через окна в таинственные тени, за каждым деревом мерещился вор. У соседей обчистили даже погреб. На улице в темноте нередко раздевали прохожих. Когда ночные бдения стали невтерпеж, папа заказал на окна деревянные щиты, которые мы на ночь устанавливали в оконные проемы, а толстенную дверь запирали на большой кованый крюк. Теперь мы себя чувствовали как в крепости. Но это не все – бывали случаи, когда днем в квартиру проникал мальчишка и до поздней ночи сидел где-нибудь притаившись, а когда все засыпали, он открывал дверь своим сообщникам. Поэтому перед сном начинался досмотр тайных мест – под кроватями, за дверями, в кладовке, за портьерами, на печке. Сейчас это смешно, а тогда – заглядываешь под кровать, а у самого поджилки дрожат, а вдруг там лежит бандит! Однажды все-таки к нам на веранду забрались воры и стащили всякое барахло из чулана. Судя по всему, они забрались с помощью мальчишки.
Моя мама
Моя мама, Евсеева Наталья Фёдоровна, родилась в Вольске в 1897 году. В 1911 году она окончила двухклассную женскую церковно-приходскую школу с дополнительным третьим классом и сдала экзамен в шестой класс гимназии, которую закончила в 1914 году (семь классов). Затем поступила в дополнительный восьмой класс, по окончании которого в 1915 году «приобретает звание домашней учительницы». Сохранилось удостоверение о том, что она с сентября 1915 года по октябрь 1918 года «занимала должность учительницы 1-ой Вольской женской школы».
Своим образованием она обязана, в основном, своей настойчивости, поскольку обстановка в семье никак не способствовала учебе. Ее отец, Федор Трофимович, своевольный, резкий человек, проработавший всю жизнь на железной дороге, имевший несколько классов образования, не обращал никакого внимания на учебу детей. Сам он любил читать вслух громким голосом Пушкина и Лермонтова и неплохо пел русские песни. Особенно ему удавалась «Выхожу один я на дорогу». А ее мать, Аграфена Герасимовна, была вообще неграмотной, тихой женщиной, ничего не знавшей, кроме забот, а иногда и побоев.
Маму в своем детстве я помню, как очень деятельную женщину, ведь этого требовали условия жизни. Вдумайтесь: водопровода нет, за водой надо идти целый квартал, отопление печное, освещение керосиновое (до 1932 года), никаких стиральных машин и электроутюгов, все продукты с рынка, в ближайшей лавочке только соль, сахар и спички. С утра надо растопить печку, приготовить на весь день еды – это не просто. А готовила она вкусно, особенно томленую баранину с картошкой. Каждый выходной – несколько разных пирогов и целая гора пирожков, на всю зиму бочка моченых яблок, всякое варенье, огурцы, помидоры, капуста.
Летом посреди двора устанавливали сооружение, состоящее из топки, бака и трубы. Многоведерный бак загружался бельем и наполнялся водой (а ее надо принести!), растапливалась печка, и начиналась стирка на весь день. Одна порция после кипячения вынималась и ее стирали вручную в тазу, а другую загружали.
Белье и верхние рубашки нам с папой мама, в основном, шила сама. Она очень увлекалась вышиванием всех видов. Занавески на окна, скатерти, декоративные накидки, салфетки, различные украшения – всё делала сама.
При этом мама в течение ряда лет работала контролером в сберкассе и в авиашколе. С 1936 по 1940 годы была секретарем промышленной секции Горсовета, работала с увлечением, имела благодарность Облисполкома с объявлением ее по радио. С 1941 по 1944-й она вела общественную работу в Горсовете, являясь инспектором по мобилизации рабочей силы и ответственным лицом по выдаче продовольственных карточек неорганизованному населению.
Отдыхом для нее было чтение. Читала она очень много, преимущественно классику. Любила прогулки, особенно зимой, в любой мороз надевала шубу, валенки, укутывалась платком и отправлялась часа на два. Во время работы мама всегда напевала. Вообще, она была жизнерадостная, веселая и общительная. У нее всегда были подруги, с некоторыми она дружила до старости.
В семье у нас всегда было тихо, спокойно. Ссор между родителями я не помню. Папа обычно за обедом или ужином рассказывал маме обо всех новостях на работе и в городе, а так как она знала многих сотрудников, то ей было интересно. Культурная жизнь в городе ограничивалась двумя кинотеатрами и любительским театром, летом обычно приезжали хорошие труппы на гастроли, и родители посещали все спектакли. Году в 1933 у нас появилась радиотрансляционная точка. Это было событие! По вечерам мы с удовольствием слушали музыку и выступления артистов разных жанров. Для нас открылся новый мир. Трудно переоценить пользу от этих передач. Говоря о моем воспитании со стороны мамы, следует сказать о педагогичности. Она очень ненавязчиво прививала мне основные жизненные принципы, не опекая по мелочам. Мне была предоставлена большая самостоятельность и мама, ни в чем меня не ограничивая, лишь предостерегала от возможных последствий. Это, как показала жизнь, оправдало себя, повысило мою ответственность за свою деятельность, заставило руководствоваться принципом – «семь раз отмерь, один раз отрежь». Будучи вдали от дома, я систематически переписывался с родителями, причем не для того, чтобы сообщить, что жив-здоров, а поговорить обо всем, что касалось их и меня, как это бывает при живом общении.
После смерти мамы я обнаружил много писем из ее переписки, они проникнуты большой любовью к ней и наглядно характеризуют ее доброту и отзывчивость. Написаны они совершенно различными людьми: одно – ее подругой на протяжении полувека. Другое – племянницей и третье – женщиной, которая в детстве, будучи сиротой, вместе со своей сестрой часто бывала у нас, помогала маме, а мама, чем могла, поддерживала их. Живя уже в Подлипках, она имела много друзей, некоторые из которых при встрече со мной до сих пор тепло вспоминают о ней и об отце.
Мой папа
Мой папа, Абрамов Петр Семенович, родился 20 августа 1892 года (1 сентября 1892 года по н.с.) в селе Терса, на Волге, в 10 километрах выше Вольска в крестьянской семье. Окончив четыре класса Вольского Реального училища он с 1905 года, то есть с 13 лет начал работать по найму конторским учеником в имении помещика. Трудовой путь отца хорошо представлен в его автобиографии и других прилагаемых документах[3 - Автобиография и другие документы приведены на страницах 171 и далее.]. Об отце у меня остались самые теплые воспоминания. У него был исключительно мягкий, я бы сказал, деликатный характер. Он ко всем относился доброжелательно, предупредительно, избегал обострений. При этом он не преследовал какую-то цель, его доброта была основной чертой его характера. Но это не мешало ему быть принципиальным и бескомпромиссным, когда речь шла о честном отношении к делу, людям, поступкам. Его честность и бескорыстие были буквально кристальными, и он очень болезненно переживал негативные поступки других, а это случалось нередко, особенно если учесть, что он систематически возглавлял комиссии в промышленных и торговых предприятиях. А искушений у него было много, ведь ряд лет он был главным бухгалтером Торга города и поводов для компромиссов с совестью было более чем достаточно, но он ни разу не оступился и пользовался большим доверием и уважением. Работал он обычно по десять-двенадцать часов, приходил на обед, час-полтора отдыхал и уходил опять допоздна. Несмотря на четырехклассное образование, он достиг достаточно высокого культурного и профессионального уровня, благодаря упорному самообразованию. Он много читал литературы по специальности и в профессиональном плане был исключительно силен; свидетельств этому много, я расскажу лишь об одном. Он в течение трех лет руководил финансовым отделом крупнейшего цементного подразделения завода «Большевик» и так наладил дело, что сумел стать победителем конкурса на лучшую постановку хозрасчета, в котором участвовало 290 предприятий Наркомата тяжелой промышленности (соответствующий приказ прилагается)[4 - Приказ и другие документы приведены в разделе "Фотографии".]. Во время войны он руководил бухгалтерскими курсами в Вольске, заслужив высокую оценку своей деятельности у руководства. В 1935 году папа под «нажимом» мамы обратился с предложением своих услуг на строящийся (а ныне знаменитый) автозавод в городе Горьком и получил приглашение, что говорит само за себя. Все сказанное красноречиво иллюстрируют приведенные ниже документы. Позже я понял, что главным побудительным мотивом его упорной и безупречной деятельности было обостренное чувство долга, совесть, не требующие контроля, так как самым придирчивым контролером был он сам. Но как воспитывались в нем эти качества? Ведь никаких специальных учебных заведений он не заканчивал. С детства от родителей? Может быть. Во всяком случае, он обладал главными качествами человека, привить которые удается далеко не всем родителям, учебным заведениям, общественности.
Папа был на редкость современным человеком, он с увлечением читал газеты, переживая прочитанное, иногда подзывал меня и давал прочесть что-то полезное и не ошибался, так как отдельные моменты запали мне в память на всю жизнь. Особенно он гордился тем, что ему было поручено быть одним из основных докладчиков на городском партийно-хозяйственном активе, посвященном 17-му съезду партии. Он был беспартийным, так как явно выраженная глухота мешала ему сделать такой важный шаг. Я убежден, что если бы не глухота, отец достиг бы многого. Кстати говоря, под его началом работал ныне всем известный Герой обороны Москвы политрук 28-ми панфиловцев Клочков. У меня с папой всегда были прекрасные отношения, так как повода для конфликтов не было. Он, всегда ровный в обращении, с доброй улыбкой вызывал у меня такое чувство, что он мой друг, и эти отношения сохранились до конца. С течением времени, со студенческих лет, а тем более позже, он относился ко мне с уважением и даже как-то застенчиво, и мне хотелось сделать для него что-то приятное.
У родителей был постоянный круг друзей, которые два раза в году, по праздникам, встречались у нас. Таким встречам предшествовала многодневная подготовка. Стол был прекрасным, особенно заливной поросенок, царила веселая, дружеская атмосфера. Много пели, без крика, с большим чувством. Особенно любили петь: «Славное море – священный Байкал», «Слышен звон кандальный», «Ямщик», «Вниз по матушке по Волге» и шуточные – «Пошел купаться Умберлей», «Через тумбу – тумбу раз» (студенческая), ну и конечно, «Кони вороные» и «Когда б имел златые горы». Неплохо было бы вспомнить эти прекрасные песни сегодня.
Хватало у папы и хозяйственных забот: заготовка дров на весь год, закупка на зиму овощей, набивка погреба снегом, ремонт дома. Когда я подрос, часть забот перешла ко мне.
Запомнились мне его подарки – велосипед и охотничье ружье, с которыми я исколесил все вокруг, что положительно сказалось на моем физическом развитии. Мне всегда было приятно, когда в разговоре со мной, люди, работавшие с папой говорили много добрых слов о нем. Читая сохранившиеся документы, с гордостью отмечаешь, что где бы папа ни работал, повсюду он добивался успехов и самых лестных характеристик. Настоятельно рекомендую внимательно прочитать эти документы[5 - Документы приведены в разделе "Фотографии".], тем более что они представляют интерес с точки зрения оформительской, стиля изложения, бумаги. Некоторые из них датированы 1904 годом!
Родственники
Дядя Коля. Мамин брат, дядя Коля был на пять-семь лет младше мамы. Он мне запомнился как человек, попавший по ошибке в ту среду, в которой он вынужден был жить. Всегда аккуратно постриженный и причесанный на пробор, чисто выбрит, в крахмальном воротничке (иногда жестком – пристегивающимся), в отутюженном костюме, модных туфлях и шляпе – а их носили в ту пору единицы – и с изящной тросточкой. Он резко выделялся из окружавших его каким-то аристократическим видом. Он был молчалив, сдержан, неулыбчив, держался гордо и независимо. Вообще, он был очень интересным внешне. По-видимому, и внутренний мир его был глубже и шире окружавших его людей. Он был прекрасным пианистом, иногда целыми вечерами играл прямо с листа Бетховена, Моцарта, Шопена, Листа. Его скромный заработок рядового бухгалтера не позволял ему купить пианино, поэтому он брал его напрокат на несколько месяцев, так как при отсутствии денег инструмент приходилось возвращать. Тогда он играл где придется. Летом он, как правило, брал отпуск и отправлялся на пароходе по Волге. По вечерам он играл на рояле в салоне первого класса, слушателей было достаточно. Эти своеобразные концерты давали ему как духовную, так и вполне материальную пищу. Несмотря на кажущуюся черствость, он был добрым и исключительно порядочным человеком. Дядя Коля одним из первых в городе приобрел детекторный радиоприемник, и я, затаив дыхание, вслушивался в далекие голоса, перебиваемые треском и писком в наушниках. Это было чудо! Однажды он, переговорив с мамой, заявил мне, что он готов учить меня играть на пианино. Я с восторгом согласился. Он был очень терпелив, а я не очень. Но дело продвигалось довольно успешно. Затем я продолжил занятия с преподавателем. Но скоро все закончилось – я сломал руку. Нет худа без добра – я радовался возвращению к ребячьим играм, которые из-за музыки были отодвинуты на задний план. Как только рука немного окрепла, я стал учиться играть на балалайке и значительно преуспел. Многие пренебрежительно говорят о балалайке. Однако, в то время без радио и телевизора балалайка, в какой-то мере, утоляла духовный голод. Затем папа купил мне мандолину, это был уже другой класс. Я увлекся, а позже, когда меня приняли в школьный струнный оркестр, по нескольку часов в день играл на мандолине. Сознание того, что в стройном звучании оркестра есть и твои звуки, доставляло колоссальное удовольствие.
Летом 1934 года, когда у нас дома появился патефон, я решил проверить свой слух и голос. Когда дома никого не было, я ставил понравившуюся мне пластинку, внимательно прослушивал небольшой кусочек и пытался его воспроизвести, повторяя много раз и прослушивание и воспроизведение. Эти занятия дали безусловно большую пользу, и я стал прилично петь, главное. научился слушать музыку и получать огромное удовольствие, слушая классическую музыку по радио.
По соседству стоял дом наших родственников Молчановых, где росли четыре моих двоюродных сестры и брат. Я очень любил бывать в многолюдных семьях, где было всегда оживленно, весело. Вместе ездили за Волгу, в сад, за молодым сеном за город. Дядя Саня Молчанов, никогда не унывающий человек, несмотря на свою хромоту и постоянную нужду, был мастер на все руки, но особенно он был хорошим маляром и кровельщиком. С наступлением весны он со своим немудреным инструментом отправлялся в ближайшие села на заработки, ведь на его иждивении было пять человек.
У других наших родственников, Федосеевых, была большая семья, семь-восемь человек. Отец занимался сельским хозяйством, а кроме того арендовал за городом большой фруктовый сад, в котором летом работала вся семья, – вот было хорошо! В саду были все виды яблок и груш, заросли вишни и малины, куда я боялся заходить, так как мне рассказали, что змеи любят малину, и даже, якобы был случай, когда змея заползла в желудок мужику, который наелся малины и уснул на земле с открытым ртом. Внизу протекал ручеек, был колодец, изобилие птиц. Спали в шалаше. Меня, как самого маленького, все баловали и я всегда с нетерпением ждал выезда в сад. Осенью возами возили фрукты и обеспечивали всю родню. У нас и наших соседей была хорошая традиция – осенью заготовку капусты производить сообща. Собирались по очереди соседи и родственники, устанавливали на скамейках громадные корыта, вставали по обе стороны с тяпками и начинали рубить капусту, пересыпая морковкой и солью, а затем ведрами носили в погреб и высыпали в бочки. А мы, ребятишки поедали кочерыжки. Пели песни, сплетничали, было весело и празднично, стук тяпок, как барабанный бой разносился по всему кварталу. И опять, как ни странно по современным понятиям, обходилось без вина.
В селе Терса жила сестра моего папы – тетя Саша Краснова. Она одна жила в небольшом домике на высоком берегу Волги. Летом я не раз проводил часть каникул у нее, пропадая целые дни на Волге. На рассвете она меня будила и поила парным козьим молоком. Зимой, заморозив молоко, она укладывала его в мешок (что вызывало у меня восхищение), нажаривала тыквенных семечек и появлялась, как волшебница утром у нас. Для меня это был всегда праздник. Однажды летом я на байдарке один против течения поднялся из Вольска до Терсы. А это десять верст, что было для меня экзаменом на силу и выносливость, который я выдержал, но с потерями – плавки проерзал до дыр.
Мои друзья
С детства и до окончания школы мы дружили вчетвером: Костя Козырев, Толя Алещенко, Яша Шмидтин и я. Позже у меня завязалась дружба с Венедиктом Кузнецовым. Костя был богатырского телосложения, как и его двоюродные братья, один из которых был снят в документальном фильме о волжанах, где он подбрасывал двухпудовую гирю и отбивал ее грудью. Вместе с тем, Костя был исключительно застенчив и молчалив, отличный товарищ, бескорыстный и честный. Мы часто после школы часами засиживались с ним за шахматами. У них во дворе было всегда людно, так как там процветал спорт, был турник, трапеция, устраивались даже боксерские бои. Иногда зимой мы втроем залезали на печку и блаженствуя в тепле болтали. Особенно запомнился разговор о челюскинцах, о которых тогда говорил весь мир. Когда надоедало говорить, начинали возню, в результате кто-нибудь летел на пол под хохот оставшихся на печке. Когда мы заканчивали девятый класс, из Астрахани к Косте приехали две девчонки, знакомые Костиной мамы, они были на год младше нас. Все дни проводили вместе, ездили за Волгу купаться, а по вечерам ходили в парк на танцы. Одна из них, Лариса, была очень начитанная и серьезная девочка, а вторая, Людмила, пухленькая хохотушка, предпочитала песенки, болтовню, вздыхания и закатывание глазок, всячески стараясь произвести на меня впечатление. Мы ее постоянно разыгрывали, но она не обижалась и лишь улыбалась. Позже, когда я был уже студентом, она писала мне в Москву письма на многих страницах, но бедных по содержанию, и постепенно наше общение затихло.
Яша Шмидтин жил без отца, с матерью. Яша был очень развит, трудолюбив, отлично учился и был очень застенчив. Я всегда тянулся за ним, самолюбие не позволяло отставать, хотя в душе я считал его более способным. Мы были неразлучны даже тогда, когда они переехали на другой конец города, и мне иногда приходилось вечером через весь город идти к нему за консультацией, если не получалась задача по математике, а у него всегда все получалось. Как-то возвращаясь из школы, мы забрались всей ватагой на заброшенную стройку и стали, разделившись на группы, бросать друг в друга камешки щебенки. Мы с Яшей были вместе. Когда он, находясь передо мной, нагнулся за очередной порцией щебня, я сильно бросил камень, а Яша в тот момент выпрямился, и камень попал ему в голову за ухом. Хлынула кровь, все перепугались, но он держался молодцом. Кровь остановили, все обошлось благополучно, а наша дружба даже укрепилась, так как я проникся к Яше еще большим уважением. Но однажды я допустил бестактность по отношению к нему: мы о чем-то горячо спорили в присутствии девчонок (в этом все дело), я дал ему пощечину и сам обомлел. Яша покраснел, на глазах показались слезы обиды, и он отошел на другую аллею (дело было в парке). Я бросился за ним, стал просить прощения, и он простил. Но я себе этого долго простить не мог, и чувство допущенной несправедливости запомнилось на всю жизнь, Я стал более сдержанным в своих эмоциях, урок пошел на пользу. Я пишу об этом в надежде, что мои дети задумаются над этим и сделают соответствующие выводы, а аналогичных случаев у них было предостаточно. Но не следует думать, что я причинял Яше одни неприятности, – был случай, когда я (без преувеличения) спас ему жизнь. В одно из летних воскресений вся наша семья и куча знакомых, в том числе и Яша, всего тринадцать человек, включая шестерых детей в возрасте от десяти до тринадцати лет, отправились на лодке на другой берег Волги. Мы плыли вверх вдоль берега. А когда подошли к месту впадения в Волгу речушки Малыковка, лодку развернуло течением и понесло на середину реки, где стоял на якоре буксирный пароход. Колеса судна медленно вращались, удерживая его от сноса быстрым течением, якорь для этого был недостаточен. Мы буквально не успели понять, что происходит, как лодку затянуло под пароход. За несколько метров до парохода я нырнул в воду и крикнул: «Яша прыгай!» Он не раздумывая бросился в воду, хотя очень плохо плавал. Я подплыл к нему и стал поддерживать на плаву, пока не подошла спасательная лодка. Моя мама успела ухватиться за шпангоут под палубой и висела на нем наполовину в воде, пока ее не сняли спасатели, с трудом разогнув конвульсивно стиснутые пальцы. Несколько лет после этого мама лечилась. Остальных четверых ребят, которые ухватились за перекладины колес, вытащили через люк в палубе целых и невредимых, но перепуганных до смерти. С берега эту картину наблюдало несколько сот человек отдыхающих, и впоследствии все поражались, как в такой ситуации никто не погиб.
В определенной степени Яша оказал влияние на всю мою жизнь. Перед окончанием школы я принял решение, одобренное родителями, поступать в Ленинградскую лесную академию. Однако, по окончании школы (мы с Яшей получили свидетельства об окончании школы с отличием) Яша убедил меня идти в технический ВУЗ и сам решил поступать в Ленинградский политехнический институт. Я послал документы в МВТУ имени Н. Э. Баумана, тогда он назывался КММИ (Краснознаменный Московский механико-машиностроительный институт), и наши с Яшей пути разошлись, но мы систематически переписывались. Яша остался в блокадном Ленинграде… Так я потерял друга.
Толя Алещенко был очень упорным, трудолюбивым, молчаливым и немного грустным мальчиком. После школы он поступил в Саратовский медицинский институт, по окончании получил звание врача 3-го ранга и уехал в Ригу. Больше я его не видел. Так я лишился второго друга.
Веня Кузнецов влился в нашу дружную группу уже в седьмом классе. Его гостеприимный дом находился около школы, и мы, возвращаясь домой, часто заходили к нему. У него было четыре брата, которые пошли разными путями, но каждый достиг многого и, в первую очередь, большого уважения. Веня всю жизнь был жизнерадостным, веселым человеком, очень скромным и доброжелательным. Закончил Саратовский педагогический институт и всю войну прошел рядовым, заслужил много наград, в том числе два Ордена Славы. Личная жизнь его складывалась трудно, и в солидном возрасте (за пятьдесят) он был вынужден уйти от жены (дочь была уже замужем). Позже он женился и, судя по его рассказам, вполне счастлив. Мы с ним поддерживаем постоянную связь, он не раз бывал у нас дома.
Школьные годы
Школа № 1 или, как мы ее называли «Школьный дворец», в которой я учился, начиная с третьего класса, была лучшей школой города и помещалась в здании бывшей женской гимназии. К ней примыкал большой двор и сад. Преподаватели были, в основном, пожилые и опытные, умевшие так вести дело, что в школе не было конфликтов ни среди учеников, ни среди преподавателей. При этом, дисциплина была не принудительная, а как само собой разумеющееся условие учебы. В старших классах я помню только двух курящих ребят, но и те курили тайком, не попадаясь на глаза не только учителям, но и просто взрослым. Об алкоголе и говорить нечего. Об учебе я ничего особенного сказать не могу, за исключением двух моментов: первое – я не помню случая, чтобы пришел в школу, не выучив урок. Как этого удавалось добиться – не знаю, но важность этого момента очевидна. Не скажу, что это давалось легко. Иногда приходилось сидеть до глубокой ночи, но не сделать урок было невозможно – настолько было развито чувство ответственности. Второе: было время, когда обществоведение мы изучали бригадным методом. То есть, собирались группами человек пять, читали учебник, а потом один из нас за всю бригаду отвечал урок учителю, а оценку ставили всем. Однако этот эксперимент просуществовал недолго, к нашему сожалению. В классе была хорошая, товарищеская обстановка, никаких группировок или ссор. На переменах, в старших классах, обычно играли в мяч. А зимой, прямо в классе, прыгали через длинный стол (с опорой на руки), делали стойки, резались в пинг-понг. Интересны были школьные вечера самодеятельности и маскарады. Иногда выступал симфонический оркестр, а однажды даже приехал на гастроли настоящий джаз, исполнявший негритянские песенки. Это было совершенно ново для меня и произвело большое впечатление.
Наша школа дала во время войны девять Героев Советского Союза. Среди них Виктор Талалихин и Виктор Хализов. Талалихин жил недалеко от нас (мы его звали Талала), но встречался с ним только на горе, точнее на улице с крутым уклоном, которую старожилы почему-то называли «Шеварихой», – там мы гоняли на ледянках.
Спорт
Можно без преувеличения сказать, что у нас, школьников, был в ту пору культ спорта, как организованный, так и стихийный. Благодаря этому мы росли здоровыми и крепкими. Отсутствие телевидения и других зрелищных мероприятий сыграло в данном случае положительную роль. Часто после занятий мы оставались в школе и резались на площадке в волейбол, который был очень популярен, а потом еще и вечером перед танцами часок выкраивали. Играли с азартом, дотемна, забыв про время. Надоедал волейбол – переходили на футбол, шли через весь город на стадион. Плавание и гребля практически все лето, ежедневно. У каждого во дворе был турник или трапеция. Зимой на лыжах или на коньках часа по два–три. А если сюда добавить велосипед и охоту, то станет ясно, почему я еще жив, несмотря на такую трудную жизнь, начиная с войны. Зимы у нас были снежные и морозные, никаких оттепелей. Когда температура опускалась ниже минус 25-ти, занятия в школе отменялись, ребята ликовали. Узнавали мы об этом по специально вывешиваемому красному шару или флагу на городской пожарной каланче, стоявшей рядом со школой. Я жил, как и многие другие, далеко от школы и, естественно, не мог видеть каланчу. Приходилось идти в школу в любой мороз, а потом возвращаться, но мы не жаловались и шли кататься на ледянках. Ледянка – это корыто, колода, ящик или таз, дно которых покрывалось льдом, но не простым, так как он легко откалывался, а особым. Коровий навоз, смешанный с соломой, разводился горячей водой, – эта масса наносилась на дно слоем два-три сантиметра и после замерзания полировалась до блеска снегом. Иногда вместо навоза использовали золу, но это менее прочно. В городе было много улиц с большим уклоном, по которым можно было со свистом кататься по три квартала. Все разбегались, так как летящая ледянка, человек на шесть-восемь, мчалась, как вагон, и могла разнести в щепы любое препятствие. Иногда нам за это доставалось, ледянку (небольшую) отнимали, потом поднимали и бросали на дорогу – лед вдребезги. С больших ледянок лед сбивали топором. Но это было не страшно, через день-два всё было восстановлено. На коньках я начал кататься лет с четырех. Коньки были необычные, деревянные, громоздкие с большими загнутыми носами. Их называли колодками, привязывали к валенкам веревками, затем веревки закручивали специальными палочками (закрутками) так, что веревки врезались в валенки, и катались по дорогам и тропинкам, где снег был утрамбован. Благодаря широкому полозу коньки хорошо скользили и не врезались в снег. Года через два я заслужил уже другой тип коньков – тоже деревянные, но уже с полозом из толстой проволоки, который закреплялся в канавке деревянного конька, благодаря чему коньки на укатанной дороге не разъезжались и были прочными.
Однажды в воскресенье папа повел меня к мастеру домой, тот снял с моего валенка мерку, подобрал заготовку и стал говорить о сложности заказа, набивая цену, а я с уважением рассматривал инструмент, материал и вдыхал аромат свежих стружек. Через неделю я, на зависть ребятам, катался на новых коньках. А в четвертом классе мне впервые купили «Снегурочки», затем «Нурмис», который я прикручивал к валенкам. Семь потов сойдет, пока закрепишь, а выйдешь на улицу – все разъезжается, расползается; злишься и начинаешь все сначала. Наконец, мне приспособили обычные ботинки, те, в которых я ходил в школу, для крепления «Нурмиса», врезав в каблуки специальные пластинки с овальными отверстиями, и я стал ходить на каток. Перед каждым выходом целый час точил коньки. Став постарше, я начал мечтать о беговых коньках или, как их называли в то время, «норвежках» – предел мечтаний, престиж! «Гаги» почему-то не прельщали, наверное, потому что хоккей в то время только входил в моду. Мечта моя сбылась в седьмом классе – я получил «норвежки» и катался на них до 1941 года, уже учась в институте. Ощущение скорости буквально окрыляло, хотелось петь, душа ликовала, счастливые минуты! Правда есть и минус – болит спина при длительном катании – плата за удовольствие. В жизни за всё надо платить, и я заплатил разбитым носом и отнятыми коньками за свое любопытство, когда забрел в чужой район города.
Коньки сыграли решающую роль в моей жизни. Как-то в воскресенье я демонстрировал отцу класс катания на одном коньке без крепления его к валенку. Отец стоял у калитки и добродушно улыбался, глядя на меня. Поравнявшись с ним, я лихо оттолкнулся, чтобы набрать скорость и, не удержавшись, упал навзничь с упором на локоть правой руки. В результате сложный перелом в локтевом суставе, неправильное сращивание и кривая рука на всю жизнь, из-за чего я не прошел медкомиссию в авиаучилище. Для меня это стало тяжелым моральным бременем на всю жизнь. Уроки физкультуры стали для меня мукой, я страшно переживал, иногда даже прикидывался больным, лишь бы не идти на физкультуру. Затем взялся за лечение: грязи, массаж, электролечение, тренировка и вскоре набрался смелости и стал ходить на занятия в городскую гимнастическую секцию, что дало физическую закалку и позволило перебороть себя морально.
Помню, как вскоре после выхода из больницы, еще с гипсом на руке я пошел с папой получать велосипед и на обратном пути, не в силах побороть желание поехать на нем, умудрился ехать, держась одной рукой за руль. Если учесть, что это была ранняя весна и еще лежал снег, хотя уже текли ручьи, можно понять, что ехать было безрассудно, но не ехать я был не в силах. Я ждал этот велосипед два года. Дело в том, что в то время только строился Пензенский велозавод, и с целью привлечения средств населения для строительства были выпущены так называемые велообязательства. Такой документ гарантировал гражданину, который его приобрел, выдачу велосипеда в первый год после пуска завода, для чего владелец велообязательства каждый год вносил в сберкассу определенную незначительную сумму. Очень удобно и не обременительно.
Плавал я, как и большинство товарищей, неплохо и долго. Приходилось переплывать Волгу, это далеко не легкое дело. Собралось нас человек пять-шесть, и безо всякой подготовки, кроме воткнутой в трусы английской булавки на случай судороги, поплыли. Вначале смеялись, шутили, старались перегнать друг друга, но когда приблизились к середине реки, разговоры смолкли, все посерьезнели, чувствовалось нервное напряжение и, пожалуй, немного страха. Берега казались бесконечно далеко, течение быстро несло нас мимо города. Постепенно это чувство прошло, стали подбадривать себя шутками и благополучно добрались до берега, но в следующий раз плыли уже в сопровождении лодки, так спокойнее, с водой шутки плохи, каждое воскресенье тонуло по нескольку человек, правда не без помощи алкоголя. Нередки были случаи переворачивания лодок в момент, когда они пересекали курс баржи, которую на буксире тянул пароход. Трос периодически опускался под воду, этим и пользовались лихачи, чтобы проскочить над ним, но не всегда получалось – трос натягивался и переворачивал лодку.
Большим моральным стимулом для ребят при занятиях спортом были учрежденные в то время значки «Готов к труду и обороне» (ГТО), «Ворошиловский стрелок», «Готов к противовоздушной и химической обороне» (ПВХО) и «Готов к санитарной обороне» (ГСО), последний, в основном, для девушек. За получение этих значков боролись, упорно тренировались, носили с гордостью. Пределом мечтаний был значок «ГТО-2», (второй ступени), который имели немногие, меня среди них, к сожалению, не было. Мы систематически ходили на стадион на соревнования, конечно в качестве болельщиков, а участниками были курсанты авиашколы, хорошо физически подготовленные ребята. Особенно мне нравилось смотреть бег на 100 метров одного курсанта, я даже до сих пор помню его фамилию – Миссура. Надо было видеть то колоссальное напряжение мышц и воли, когда он с горящими глазами финишировал с очень хорошим результатом. Увлекательно было смотреть на катящееся большое колесо из трубок, внутри которого стоял спортсмен, вначале это казалось чем-то фантастическим.
Игры
Да, игры в детстве имели колоссальное значение в воспитании. Я имею в виду тот факт, что игры поглощали всё свободное время и избыток энергии, который требовал активного проявления. В настоящее время дело с играми обстоит значительно хуже и это безусловно является одной из причин хулиганства, бесцельного стояния в подъездах, раннего увлечения вином и т. д. В мое время хулиганство, а тем более пьянство, были исключительно редким явлением. Игры переходили из поколения в поколение, и младшие учились им не по рассказам, а видя воочию и перенимая их у старших. Каждому сезону соответствовали свои игры. Весной, как только начинал таять снег, и текли грязные с навозом ручьи, – за зиму на дорогах этого добра скапливалось достаточно – мы, вооружившись лопатами, нарезали плотный слежавшийся снег и кубами укладывали его в подковообразную плотину – запруду шириной до четырех метров и высотой иногда до метра. Когда это «водохранилище» заполнялось, вскрывали среднюю часть, и по улице устремлялся бурный поток. Затем брешь заделывали и все повторялось. Иногда у кого-нибудь появлялась большая, размером с ладонь, верблюжья бабка-лодыжка, которая особенно ценилась у ребят. Набив карманы бабками, мы собирались у чьего-либо дома и начиналась азартная игра на несколько часов. Для азарта под одну из бабок клали монету, но играющие не знали под какую именно. Игра, конечно, сопровождалась криками, спорами, иногда даже драками. Мокрые, грязные бабки складывали в карманы и шли домой, едва волоча ноги, где выслушивали от матерей разносы по поводу рваных карманов и мокрых ног.
Когда немного подсохнет и тропинки утопчутся, вместо тяжелых валенок, так надоевших за зиму, надевали легкие ботинки и словно крылья вырастали. Неудержимо хотелось бегать, и мы носились по кварталу что есть духу, невозможно передать ликование, которое охватывало нас, словно мы вырвались из клетки, чудесное состояние! Потом бег стали сочетать с гоном обруча, лучшим из которых считалось тяжелое чугунное кольцо, применяемое для монтажа автопокрышек. Оно катилось солидно, устойчиво, а трение об него гонялки (проволочный крючок с ручкой) издавало звон на всю улицу. Наконец, везде подсыхало и начиналось увлечение запуском змеев, игры в лапту, чижик, клёк.
Когда стали постарше, ребята и девчата собирались по вечерам и играли в «Чью душу желаешь»: вставали в две шеренги друг против друга, крепко взявшись за руки. И вот один из играющих, разбежавшись, пытается грудью разорвать сомкнутые руки и, если ему это удается, забирает того, кого пожелает (обычно, конечно, девчонку) в свою шеренгу. Так происходит до тех пор, пока одна из шеренг не исчезнет. Особенно хорошо было в теплые летние вечера, когда взрослые, собравшись у дома, разговаривали или напевали, мы охотились за летучими мышами, расстелив на земле белую простынь, и ждали, когда мышь на нее сядет, но я не помню такого случая. Когда это надоедало, шли на угол улицы, где лежал громадный валун, непонятно когда и как здесь появившийся, расстилали на земле старый полушубок, ложились на него и начинали камнем или железкой высекать из валуна искры, которые рассекались в темноте веером… красиво! Но и это надоедало, тогда начинали рассказывать истории.
Осенью мы занимались ловлей птиц: синиц (мы их называли зинцами), щеглов, снегирей, чижей, чечёток. Способы ловли были разные. Те, кто ловил на продажу, делали западню из сетки рядом с кустом, где кормились птички. Спрятавшись за кусты, ждали прилета птичек на приманку; когда их собиралось несколько штук, дергали заверевочку и сетка их накрывала. Я вместе с соседними ребятами ловил в западок; это клетка с хитрой дверкой, которая захлопывалась, как только залетевшая в западок птичка садилась на жердочку. Во дворе стоял длинный шест с перекладиной наверху и с закрепленным на ней роликом. Через ролик пропускалась веревка так, что оба конца свисали до земли. Западок веревкой поднимали наверх и шли домой, изредка поглядывая из окна. Через час-полтора какая-нибудь птица попадалась. Всю зиму в доме жило несколько птиц, которые как-то скрашивали длинные зимние вечера своим щебетанием. Птицами менялись, покупали новых. Я чистил клетку, менял воду, кормил, при этом иногда птичка вылетала из клетки и порхала по комнате, а ночью засыпала где-нибудь в углу, здесь ее и брали, голубушку.
Каких только клеток не было у любителей! Особенно красивы были большие клетки, напоминавшие дворец, спицы из тонкой блестящей проволоки. А весной птичек выпускали. Все собирались на крыльце и совершали этот торжественный обряд гуманности и доброты, который имел, на мой взгляд, немалое воспитательное значение.
Городской сад
Судя по литературе и рассказам, в каждом городе есть свой городской сад или парк (раньше нам это слово казалось каким-то чужим, иностранным), который все любят, особенно молодежь, а пожилым он дорог потому, что напоминает им о «голубой» юности, недаром во многих стихах и песнях фигурируют сады и парки. Наш сад был старым, тенистым, с вековым дубом при входе, с фонтаном и танцплощадкой. Вечер у нас начинался с того, что ребята в белых брюках, в белых рубашках «апаш», в белых парусиновых туфлях, обильно покрытых разведенным в воде зубным порошком, подтянутые и загорелые, собирались часов в семь вечера на одной из двух волейбольных площадок в уголке сада. И начиналась «рубка». Волейбол у нас любили, играли хорошо, желающих было много, поэтому играли «на высадку», азартно, но корректно, без грубости. Не помню ни одного случая, чтобы кто-нибудь пришел выпивши. Наигравшись, умывались под краном и шли на танцплощадку, где играл духовой оркестр, который я до сих пор очень люблю.
Все-таки в духовой музыке есть что-то торжественное, праздничное. И с ней, на мой взгляд, не может равняться современный эстрадный ансамбль, производящий много шума и блеска, но не доставляющий эстетического удовольствия. Недаром раньше в крупных городах Европы и России в городских садах по вечерам играли духовые оркестры, послушать которые приходили ценители этой музыки. Такая традиция сохранилась и в наше время, в частности, в Ленинграде в маленьком садике на Невском около Публичной библиотеки. Я с удовольствием слушал оркестр в течение нескольких вечеров, будучи в командировке в 1965 году.
