Брызги

Брызги

Власяница

Я могу сколько угодно глотать улицы большого города,

Осушать стаканы южного солнца в далеких странах,

Красить губы поцелуями заморских принцев

И укутывать шею шарфом из книг и мыслей.

Но однажды кто-нибудь расстегнет пуговицы моего платья,

Сбросит с меня все, что будет ему мешать –

И увидит не голое тело, а власяницу,

Которая, наверное, почти вросла в мою белую кожу.

Эта власяница сделана из колючего снега,

Из привкуса водки и песен Виктора Цоя,

Она пропитана березовым соком

И слезами женщин с огрубевшими руками,

Никогда не знавшими ласки.

Эта власяница пропахла запахом дыма

От пожара, или от костра, или от сигареты в руках у школьника.

Власяница кажется старой, как иконы Андрея Рублева,

И под жесткими ее нитями кровит и кривится тело.

Кто-то скажет, что я могла бы ее снять, если б захотела.

Нет. чудовищная ошибка.

Власяница мне не подвластна.

Это не кружевное боди, не белье из атласа.

И я больше скажу: если кто-то в порыве страсти

Вдруг однажды сорвет ее с кожи моей – и увидит тело,

Исцарапанное и дрожащее, как осина,

И все это не охладит его вожделенья –

Он и станет единственным, кто меня узнает.

Потому что, хотя ко мне не раз прикасались -

Но еще ни один не смог разглядеть власяницу,

Хотя было это, признаться, проще простого.

Как понять, власяница и я – не одно ли и то же?

Это сложно понять.

Я сама до сих пор не сумела.

Рыжее солнце

Мне однажды показалось что ты – солнце.

Большое рыжее солнце,

Которое будет щекотать мне лицо своими лучами,

Чтобы от этого появлялись веснушки,

А я бы щурилась и улыбалась широко-широко.

И знала бы, что это лето никогда не кончится.

А оказалось, что ты – не солнце, а большая черная дыра,

То есть никто во Вселенной толком не знает, что ты такое,

Но все, кто оказывается рядом, пропадают бесследно.

Даже если этого сразу и не заметно.

Даже если им кажется, что они продолжают спокойно жить.

Мне тоже так показалось сначала.

А потом я поняла, что лечу в глухую черную пустоту.

И никто не знает, что там дальше.

И остановить это нельзя.

Твоя пустота никого не отпускает.

Твоя черная пустота,

такая же огромная,

как рыжее солнце.

В библиотеке

Все в мире такое спокойное.

Заупокойное.

Ничем не обеспокоенное.

Ясное небо, ни облачком не запачканное.

Солнце лучи поставляет на землю пачками.

Свет и тепло –

Все включено

В состав, как в корме собачьем.

Столы и стулья расставлены по периметру

Прямоугольной комнаты.

Загнаны в кон

Своих четырех углов

И не способны даже на стон.

Только на дерзкий шепот:

"Уймись. ни на что не годна ты.

Вот тебе жизненный опыт:

Мир неподвижен, как мы".

Тихо в библиотеке.

Тикают стрелки часов,

Кликают клавишами человеки.

Книги ехидно хихикают:

"В нас столько слов,

Что не прочесть до скончания века.

Буквы – основа основ.

Мысли и чувства вторичны.

Мысли и чувства стали уликами,

Пятнами на страницах.

Ведь посуди: спорить всегда неприлично

С тем, что хранится под книжной обложкой-гробницей.

Так что учи.

И не кричи".

Я не кричу.

Я молчу.

Во мне не осталось места для истин глубоких.

Все, что есть у меня – это воздух в легких,

Жижа внутри кровеносных сосудов,

Да еще бомба внутри головы

Тикает вслед за часами,

Чтобы взорваться в какой-то момент,

Вырвавшись в воздух, как вопль:

"Мы ждем перемен!",

В клочья порвав все сущее под небесами

И даже на них,

А вместо дыма повиснет в воздухе этот стих

И растает через секунду.

Ночные бараны

Ночь давит на мои веки.

Не просто давит, а наступает, топчется, словно стадо барабанов.

Только барабаны приминают копытами траву,

А ночь приминает мир перед моими глазами,

Превращая его сначала в темную кляксу,

А потом в замысловатые узоры,

Которые струятся из моего подсознания,

Словно дым из заводской трубы,

Окрашенный в розовый цвет заходящим солнцем.

Но я пытаюсь отчаянно сопротивляться

Этому солнцу, этим узорам, кляксе и ночи.

Потому что реальность, пусть и тоскливо тусклая,

Кажется мне роднее и ближе, чем все остальное,

И мне очень жаль оставлять ее там,

Под копытами стада баранов, которых привела ночь,

Чтобы обрести власть над моими глазами.

Надеюсь, у нее ничего не получится.

И все-таки страшно: похоже, она сильнее.

Перекати-поле

Я вышла на улицу и поняла, что она похожа на перекати-поле.

Большое и легкое перекати-поле, которое несется неизвестно куда,

Качаясь и подпрыгивая от ветра.

И когда ветер играет с ним и подбрасывает вверх, оно то смеется, то плачет.

Потому что не может остановиться, никогда не может остановиться, пока не перекатит поле.

И, конечно, улицы, дома и прохожие катятся и подпрыгивают вместе с этим перекати-поле, как и я.

Но если улица и мы все – перекати-поле, то что же тогда поле, которое нужно перекатить?

Может быть, это весь мир?

Хотелось бы верить, что это так. Но все сложнее.

Потому что наша Земля совсем не похожа на поле, она ведь имеет форму шара.

И значит, она точно так же летит и подпрыгивает от того, что ветер несет ее неизвестно куда.

И если звезды и все другие планеты вокруг – часть поля, через которое несется наша земля, то где кончается это огромное поле?

И что это за поле, если над ним даже не бывает звезд, раз звезды уже растут на этом поле вместо цветов?

Об этом лучше не думать.

Лучше просто прижать руки к груди и тихо-тихо шептать:

Боже, перекати через поле наше перекати-поле.

И прости нам долги наши, и перекати прочь все боли наши.

Но не перекати боле сердца моего, ибо кричит оно от ударов по кочкам и камням, ибо обжигают его звезды, растущие в поле, –

Оно ведь не такое легкое и невесомое,

Как перекати-поле.

Солнечный день

Когда мы расстались, светило яркое солнце.

Такое яркое, что оно пронзало мне кожу,

Проникало вглубь и текло по уставшим венам,

Наполняя их новой и звонкой весенней силой.

Оно говорило, что мир прекрасен и светел,

Что снег не бывает вечным, а жизнь – бывает.

Оно электрическим током стучало в виски

И заразительно смеялось, подмигивая солнечным зайчиком из лужи.

И солнце было таким убедительным, что трудно было ему не верить,

Даже труднее, чем перестать верить тебе.

И мне еще никогда так отчетливо не казалось,

Что в операционной системе мира произошел какой-то сбой.

Но переустановить эту систему

Никому и никогда не удавалось.

В самолете

Белые облака клубятся,

Укутывая туманом,

Как одеялом.

Серебряные крылья их разрезают,

Пробивая себе путь.

Мы сидим на месте и не двигаемся,

Зеваем, читаем, болтаем,

Просим добавки чая,

Рассекая пространство с бешеной скоростью,

Пробивая себе путь над пропастью

Глубиной в одиннадцать тысяч метров.

Иногда нас раскачивает ветром.

Мы – часть этой цельнометаллической оболочки.

Наша скука так же важна для полета, как топливо

И воздушные потоки под серебряными крыльями,

Которыми мы умело орудуем,

Даже об этом не думая.

И солнце смотрит на нас и таращит свой глаз,

Удивляясь, как мы сюда забрались,

Как не падаем вниз.

Наши предки тоже этому удивлялись,

А мы привыкли.

И в этом вся суть.

Мы давно живем так, будто путь

Совершается без нашего участия.

В полудреме верим, что он ведет к счастью,

А о большем и не задумываемся.

И это, в сущности, хорошо,

Потому что, если просто проснешься и посмотришь в окно, –

Можно так испугаться, что перехватит дыхание.

И лучше всего здесь сослаться на страх высоты

И, приняв успокоительного нужную дозу,

Спасти мозг от убийственного вопроса:

А кто, собственно, ты?

Лампа горит

Часы идут, и резкий свет режет глаза,

И душно так, как будто нужно неожиданно и быстро принять какое-то решение,

И если не сделать этого сейчас,

То потом нельзя будет ничего исправить.

Ничего, никому, никогда.

А решения нет, и мысли в голове неуклюже спотыкаются друг о друга.

И хочется просто швырнуть что-нибудь в эту мерзкую лампу на потолке,

Чтобы она перестала светить.

А она светит.

И часы тикают под ухом,

Хотя от этого еще больше кажется, что время остановилось.

И кажется, что эта лампа зажглась в ту самую секунду,

Когда было сказано: "Да будет свет!".

И стал свет. Но никто не знал, что с этим делать дальше,

И до сих пор не знает.

И вот получилось то, что есть:

Горящая лампа, режущая глаза,

Противное тиканье хихикающих часов

И мысли, которые расползаются кто куда,

Ежась и замерзая от этого тусклого света.

Снежное поле

Снежное поле.

Огромное снежное поле,

Бьющее отраженным светом холодного солнца в глаза.

Застывшее белое безмолвие, прекрасное в своей неуловимости,

Огромное и далекое, как необъятные небеса.

Похожее на белую смерть, но прячущее зеленую траву

Под ледяным, прочным, как сейф, панцирем.

Твой белый цвет маячит перед глазами парусом

И не дает уснуть.

Потому что тянет смотреть, как парус, охотясь за ветром,

Бьется и борется,

Чтоб уцелеть на плаву.

И я, скромное дитя умеренного климата,

Вижу во сне величие огромного снежного поля,

Застывшего белого безмолвия, прекрасного в своей неумолимости,

И не знаю, как жить дальше,

И все же живу.

Если бы я была художником

Если бы я была художником,

Мои картины вырывались бы за грани рамок,

Обливая пятнами краски белые стены,

Разбрызгивая цветную пыль на всех посетителей выставки.

Портреты разрастались бы в длину и ширину,

Их руки и лбы с глазами торчали бы в разные стороны,

Как будто четырехугольных границ не существует.

Пейзажи стекали бы вниз по стене водопадом,

Или плющом прорастали бы сквозь деревянные рамы,

Словно расталкивая их локтями,

Чтобы распластаться на вожделенной стене,

Вплетаясь в узор на обоях.

С натюрмортов бы сыпались яблоки, летели перья,

А к батальным полотнам было бы просто опасно приближаться.

Если бы я была художником…

Но я не художник.

Я даже не уверена, что я поэт –

Но, честно говоря, меня это уже не беспокоит.

В оформлении обложки использована фотография автора Hasmukh Amathalal “The colorful life” (источник: https://www.poemhunter.com/poem/the-colorful-life/comments/page-2/[e-mail]/[e-mail]/[e-mail]/ ).