скачать книгу бесплатно
Когда мы достигаем ворот, я набираюсь смелости и говорю Четвертаку:
– А у нас в басти мальчик пропал. – Я раньше никогда с ним не разговаривал, но сейчас стою прямо, как будто собрался петь гимн на собрании. Я слежу за лицом Четвертака, чтобы заметить, не будет ли он выглядеть застигнутым врасплох, ведь хорошие копы и детективы могут понять, что человек врет, по тому, как он моргает или сжимает губы.
Четвертак улыбается масленой улыбкой старшекласснице, стоящей позади меня. Он приглаживает волосы, растущие над губами и на щеках, слишком редкие, чтобы называться настоящими усами и бородой, а ведь он, должно быть, уже очень старый: ему семнадцать или типа того. Затем он говорит «Чало-чало-чало» и пихает меня к воротам.
– Пропавший мальчик, его зовут Бахадур, – говорю я.
Четвертак щелкает пальцами слишком близко к моим ушам, так что их кончики начинают гореть.
– Чал-хут[14 - Свалил отсюда.], – рычит он.
Я бегу на школьную площадку.
– Ты чокнутый или как? – спрашивает Фаиз. – Зачем ты говорил с этим парнем?
– Четвертак мог бы отрезать тебе руку и бросить в одну из этих урн, – говорит Пари, указывая на урну-пингвина поблизости.
Желтый клюв пингвина открыт так широко, что в него могут поместиться наши головы. Его белый животик кричит «ВОСПОЛЬЗУЙСЯ МНОЙ». Обертки от ирисок рассыпаны по полу вокруг, потому что ученики бросают мусор в клюв пингвина издалека и промахиваются.
– Я занимался детективной работой, – говорю я Пари.
Следующая война между Индией и Пакистаном, которая может разразиться в любой момент, как говорят в новостях, началась в нашем классе. Из-за того, кто должен выиграть в «Маленьких Чемпионах Са Ре Га Ма Па». Индусская сторона считает, что лучший певец на конкурсе – Анкит, пухлый мальчик, которого все зовут Джалеби, потому что у него сладкий-пресладкий голос. Пакистанская сторона хочет, чтобы выиграла Саира, мусульманская девочка в хиджабе, которая, наверное, на голову ниже меня ростом, – по утрам она ходит в школу, а во второй половине дня поет на улицах Мумбаи за деньги, чтобы прокормить свою семью. Мы с Пари пытаемся всем рассказать, что пропал Бахадур. Половина моих одноклассников это уже знает, потому что живут с нами в одной басти. Но им плевать на Бахадура, у них война в разгаре.
– Люди Саиры убивают коров и индусов, – говорит Гаурав, которому мама каждое утро ставит пальцем красное пятнышко-тилак на лоб, словно отправляя его на сражение.
Фаиз никогда меня не убьет. Он сам даже иногда забывает, что он мусульманин.
– Гаурав – осел, – шепчу я Фаизу.
В нашем классе, кроме Фаиза, девять или десять мусульманских детей. Они тихо сидят за открытыми учебниками. Мы с Фаизом занимаем места за партой в третьем ряду. Пари сидит рядом с нами. Она делит парту с Танви, у которой рюкзак в форме кусочка арбуза, розовый с черными косточками.
– А что, если Четвертак и правда украл Бахадура? – спрашиваю я у Пари. – Может, это его новый бизнес – воровать детей. Может, он теперь и подставных детей сдает в аренду, как подставных родителей.
– Четвертак даже не знает, кто такой Бахадур, с чего бы? – говорит Пари.
– Я видела, как Четвертак высмеивал Бахадура, – объявляет Танви, поглаживая свой рюкзак, как кошку. – Он называет его Ба-Ба-Ба-Бахадур.
В класс заходит Кирпал-сэр. «Тишина, тишина», – кричит он, поворачиваясь к доске и ухватив кусок мела кончиками пальцев. Рука у него дрожит, потому что год назад она сломалась и неправильно срослась. Он пишет на самом верху доски слово КАРТЫ и под ним слово ИНДИЯ, затем начинает рисовать неровную карту Индии.
– Бачао-бачао, – шепчу я Пари. – Я всего лишь бедненький мелок, а этот учитель сейчас задушит меня до смерти.
Все остальные тоже шепчутся, но Пари хмурится и шипит:
– Шшш, шшш.
Я сгибаю правую руку, как будто это голова кобры, и впиваюсь клыками в ее левое плечо.
– Сэр, учитель-сэр, – кричит Пари.
Я вжимаюсь в стул, пока большая часть меня не оказывается под столом. Так Кирпал-сэр не сможет меня увидеть. В классе темнее обычного из-за смога.
Пари встает с поднятой рукой и снова кричит: «Учитель-сэр!»
– Что? – спрашивает он раздраженно, может быть, оттого, что ненавидит рисовать.
– Вам не кажется, что вы сперва должны проверить нашу посещаемость? – спрашивает Пари.
Кто-то из учеников хихикает. Фаиз чихает, не отрываясь от ругательства, которое он вырезает на нашей парте циркулем.
– Сэр, – говорит Пари, – если вы устроите перекличку, мы сможем понять, все ли присутствуют или нет.
Я сажусь ровно. Конечно, Пари бы никогда не наябедничала на меня.
Кирпал-сэр кладет мел на стол, и тот катится к журналу посещаемости, который он никогда не открывает. Его нос дергается, как это обычно бывает, когда он достает деревянную линейку и начинает размахивать ею.
– Сэр, вы помните Бахадура, он сидел вон там, – говорит Пари, обернувшись, чтобы посмотреть на место в последнем ряду позади нее. – Мы вчера обнаружили, что его нет дома уже пять дней.
– И что я должен делать? Пойти искать его на рынке? Его родителям следует подать заявление в полицию.
– Если ученик отсутствует в течение двух-трех дней, разве школа не должна сообщить его семье?
Пари изо всех сил таращит глаза и говорит нараспев, но ее ужимки не могут одурачить Кирпал-сэра.
– О-оу, – бормочет Фаиз, его циркуль все еще вырезает буквы. – У Пари проблемы. Большие проблемы.
Нам понятно, почему Пари задает Кирпал-сэру эти вопросы. Нельзя, чтобы мы замечали, что кто-то пропал, спустя целых пять дней. Но перекличка Кирпал-сэра уже не поможет Бахадуру. Слишком поздно.
Я единственный, кто может что-то с этим сделать. Я смогу найти Бахадура, потому что я видел сотни программ по телевизору и точно знаю, как детективы вроде Бемкеша Бакши ловят плохих людей, что воруют детей, и золото, и жен, и бриллианты.
Склонив голову, Кирпал-сэр ходит вокруг стола, словно стол – это храм, а он молча молится.
– Если я буду каждое утро проверять посещаемость, то кто будет учить? Ты? Ты будешь учить? Ты? – Кирпал-сэр тыкает пальцем в учеников на первом ряду, потом потирает правое запястье.
Пари оттопырила нижнюю губу, как будто вот-вот разревется. Фаиз возвращает циркуль в коробку для черчения, хотя он не закончил вырезать на столе ха-ра-ми[15 - Человек, совершивший харам, грех.] со стрелочкой, указывающей на мальчика слева от него.
– Сколько вас здесь? Сорок, пятьдесят? – спрашивает Кирпал-сэр. – Знаешь, сколько понадобится времени, чтобы назвать каждое имя?
Пари садится и тычет в свою челку-купол карандашом. Несколько прядей вываливаются. Она пытается сдержать слезы. Это в новинку для нее. Она не привыкла, чтобы на нее кричали, как на всех нас.
– А ваши родители постоянно забирают вас из школы, чтобы свозить в родные места, ни слова нам не говоря, – продолжает Кирпал-сэр, хотя Пари не пропустила ни единого учебного дня. – Вы все вылетите отсюда, если я буду поступать по правилам.
– Сэр, но мы же вам ничего не сделаем, если вы отметите, что нас нет, – говорю я. – Мы еще маленькие.
– Аррей, паагал, – говорит Фаиз себе под нос, – ты что, совсем не умеешь держать язык за зубами?
Весь класс затихает, не считая шмыганья носом и покашливаний. Я слышу, как учителя в соседних классах задают вопросы, а пронзительные голоса учеников хором отвечают. Брови Кирпал-сэра сходятся в латинскую букву V.
Затем он берется за пыльный мелок и поворачивается к доске.
– Кто-нибудь иной устроил бы тебе хорошую порку, – шепчет Фаиз.
Я так не думаю. Я не сказал ничего плохого.
В прошлом году Четвертак проклял сэра и превратил его в мышь. Это случилось после того, как сэр вычеркнул имена трех старшеклассников из журнала, потому что они не посещали школу четыре месяца. Неделю спустя, когда Кирпал-сэр отправился домой на своем старом мопеде «Баджадж Четак», парни Четвертака последовали за ним и, как только он остановился на красном светофоре, настучали ему по голове железными прутьями. Он был в шлеме, поэтому я не думаю, что они хотели его убить: это было предупреждение, вроде тех, что делает Ма, когда смотрит на меня несколько секунд и ждет, перестану ли я делать то, что ее бесит, прежде чем начать кричать на меня.
В итоге парни Четвертака сломали сэру кость на правой руке. Несколько дней после этого мы не ходили в школу, потому что учителя устроили забастовку, требуя у властей защиты, но потом они вернулись, и поэтому нам тоже пришлось вернуться. Два парня, которых в конце концов полиция арестовала за нападение, были не из нашей школы, поэтому Четвертака не исключили. С того дня Кирпал-сэр перестал делать перекличку, но журнал все время носит под мышкой. Это никакой не секрет. Даже директор знает, что сэр никогда больше никого не выгонит за прогулы.
Мел Кирпал-сэра опять скрипит. Некоторые из мальчиков на первом ряду вывернули шеи, чтобы посмотреть на меня. Я задираю верхнюю губу и показываю им передние зубы. Они хихикают и отворачиваются.
Пари черкает на газете, в которую обернут ее учебник по общественным наукам. У Фаиза приступ чихания. Я отодвигаюсь, чтобы его сопли-пули не попали в меня.
– Тишина, – разворачивается и кричит Кирпал-сэр. Я думаю, что он произносит «тишина» чаще, чем любое другое слово; наверное, он кричит его даже во сне. Он кидает мел в мою сторону, но промахивается, и мел падает между нашими с Пари партами.
– Но сэр, – говорю я, – я ничего не делал.
Он берет журнал в левую руку и шелестит страницами неловкой правой рукой.
– А вот и ты, – говорит он. Он поднимает брови на меня, когда говорит «ты». Затем достает ручку, прикрепленную к карману рубашки, пишет что-то на странице, захлопывает журнал и бросает его на стол. – Ну вот. Доволен?
Я не знаю, почему я должен быть доволен.
– И что ты тут до сих пор делаешь? – говорит Кирпал-сэр. – Давай, Джай, собирай вещи. Я отметил твое отсутствие, как ты и хотел. А это значит, Хузур, что у вас выходной, – он машет руками в сторону двери классной комнаты. – Пошел вон.
– Если тебе просто так дают выходной, – говорит Фаиз, – то бери его.
Я не хочу выходной. Не хочу пропустить обед, потому что тогда я останусь голодным до ужина, а до него больше часов, чем я могу сосчитать на пальцах.
– Вон, сейчас же, – говорит Кирпал-сэр. Весь класс молчит. Все поражены, что сэр показывает свой гнев вместо того, чтобы проглотить его, как обычно.
– Сэр…
– Тут есть другие ученики, которые, в отличие от тебя, хотят учиться. Oни надеются стать врачами и инженерами, и тому подобное. Но, – в уголках рта у него пена слюны, – твоя судьба – стать гундой. А этому ты лучше научишься за воротами школы.
Гнев из живота перепрыгивает мне на грудь, руки и ноги. Я бы хотел, чтобы парни Четвертака тогда убили Кирпал-сэра. Он ужасный учитель.
Я запихиваю вещи в сумку, выхожу в коридор и встаю на цыпочки, чтобы заглянуть за стену школы. Может быть, Четвертак там. Спрошу его, можно ли мне стать членом его банды.
Кирпал-сэр вырывается в коридор, все лицо у него в странном холодном поту – и говорит:
– Эй, бездельник, разве я не велел тебе идти вон? Никакого бесплатного обеда сегодня.
Меня выгоняли из класса и раньше, потому что я забывал сделать домашнее задание или ввязывался в драку, но меня никогда не выгоняли из школы. Я иду к воротам, останавливаюсь пнуть пингвинов и ни разу не оглядываюсь. Я брошу школу навсегда и буду вести жизнь преступника, как Четвертак. Я стану самым страшным доном в целой Индии, и все будут меня бояться. Мое лицо будут показывать по телевизору, а я буду прятаться за большими темными очками, и буду лишь немного похож на себя, но никто не сможет быть уверен, что это я, даже Ма, или Папа, или Руну-Диди.
Я иду по Призрачному Базару и воображаю свою
преступную жизнь гунды. Это будет нелегко. Придется вырасти высоким и тяжелым, потому что только тогда люди будут воспринимать меня всерьез. Сейчас даже лавочники относятся ко мне как к шелудивому псу. Когда я прижимаюсь носом к стеклянным шкафчикам, в которых они выставляют свои товары: оранжевые ряды халвы и полумесяцы пирожков гуджия, украшенные пудрой зеленого кардамона, – они стучат мне по голове метлами и угрожают облить холодной водой из кружки.
Ноги соскальзывают в ямку на мостовой. «Бета, смотри куда идешь», – говорит какой-то чача, лицо у него все в складках, как моя рубашка. Он прихлебывает чай в чайной, которая выходит в переулок. По радио играет песня из старого индийского фильма, которую очень любит Папа. «Это путешествие так прекрасно», – поет герой.
Мужчины, сидящие на бочках высотой до колена и перевернутых пластиковых ящиках рядом с заботливым чачей, не видят меня. У них грустные глаза, потому что сегодня им не предложили никакой работы. Должно быть, они все утро простояли на развязке у шоссе и ждали бригадиров, что подъезжают на джипах и грузовиках, чтобы нанять людей для укладки кирпича или покраски стен. Мужчин слишком много, а бригадиров слишком мало, поэтому не все получают работу.
Папа тоже так стоял и ждал на шоссе, пока не получил хорошую работу на Фиолетовой ветке метро, а потом на стройке. Он рассказывал о злодеях-бригадирах, которые крадут деньги у своих рабочих и заставляют их мыть хайфай-окна, болтаясь в потрепанных веревочных люльках. Папа говорит, что не хочет для меня такой опасной жизни, поэтому я должен хорошо учиться и получить работу в офисе и сам стать хайфай-человеком.
Мне начинает жечь глаза, когда я думаю о том, как ему будет стыдно, если я стану гундой-преступником. Я решаю, что все-таки не хочу быть Четвертаком-2.
Я поворачиваю в переулок, ведущий к нашей басти, и кашляю, прикрыв рот рукой. Таким образом, если какая-нибудь леди из маминой сети в басти увидит меня и нажалуется Ма, что я прогуливаю уроки, то ей придется добавить, что я выглядел немножко больным.
Я осознаю, что кашель вышел громкий, как самолет. Что-то не так, но я не могу понять, что. Я останавливаюсь и оглядываюсь. Задерживаю дыхание и прислушиваюсь. Сердце стучит в ребра. Я широко открываю рот, выдыхаю воздух и ловлю его обратно, как делает Девананд Баба по телевизору. Постепенно узлы в животе слабеют. И тут я понимаю, что не так.
Переулок тих и пуст. Никого нет: ни дедушек, читающих газеты, ни безработных мужчин, играющих в карты, ни матерей, замачивающих одежду в старых ведрах из-под краски, ни малышей с грязными коленками, вьющихся вокруг них. Грязная посуда, кое-где наполовину вымытая, разбросана вокруг пластиковых бочек с водой, что стоят у каждой двери в нашей басти. Что-то грохочет за завесой смога. Может быть, это джинн. Меня охватывает плохое предчувствие. Хочется писать.
Слева от меня скрипит дверь. Я отпрыгиваю. Меня сейчас поймают. Но это просто женщина в сари. Пробор волос у нее в ярко-красной пасте, паста размазана по всему лицу.
– Мальчик, у тебя мозгов нет? – рычит она. – Тут у нас повсюду полицейские. Хочешь, чтобы они тебя поймали?
Я трясу головой, но в туалет уже не так хочется. Полицейские, конечно, страшные, но не такие страшные, как джинны. Я хочу спросить у женщины, почему здесь полицейские и привезли ли они с собой бульдозеры, чтобы напугать нас, и не пора ли кому-нибудь начать собирать деньги, чтобы откупиться от них, но вместо этого говорю:
– А у вас синдур по щекам размазался.
– Что подумает твоя мама? – спрашивает женщина. – Она так много работает, что у нее даже нет времени помолиться в храме, и вот, посмотрите-ка на него. Прогуливаешь уроки и развлекаешься, да? Не делай этого, мальчик. Не разочаровывай свою маму. Возвращайся в школу сейчас же. Не то однажды пожалеешь об этом. Понимаешь, о чем я?
– Понял, – говорю я. Мне не кажется, что они с Ма подруги.
– И чтоб я тебя тут больше не видела, – говорит она и закрывает дверь у меня перед носом.
Поверить не могу: из-за мамы Бахадура к нам в басти пришла полиция. Вот почему все прячутся. Я тоже должен бы спрятаться, но мне хочется разузнать, что делают полицейские. Полиция должна нам «служить» и «давать защиту», но копы, которых я вижу на Призрачном Базаре, делают все наоборот. Они пристают к лавочникам, набивают животы бесплатной едой с тележек разносчиков и предлагают тем, кто задержался с уплатой хафты, выбрать между ударом дубинкой по заднице и визитом бульдозера.
Смог на этот раз мне на руку, это хорошее укрытие. Я жмусь к обочине переулка, поближе к бочкам с водой, хотя земля возле них топкая из-за постоянного мытья посуды. Я прохожу мимо двух продавцов с тележками, накрывающих свои овощи и фрукты брезентом. Недалеко от них сидят на корточках три сапожника, черные щетинки щеток для обуви торчат из мешков на их плечах. Они готовы сделать на старт-внимание-марш при первом же намеке на неприятности.
Я не испуган, как все эти люди. И я не бесхребетный, как второй муж Шанти-Чачи. Говорят, он делает все, что ему прикажет чачи: готовит ей, стирает ее нижние юбки и развешивает их сушиться, даже когда вся улица его видит. Чачи зарабатывает акушеркой больше денег, чем ее муж, хотя у него целых две работы.
Я вижу Буйвола-Бабу на обычном месте посреди переулка и полицейского в форме цвета хаки. За копом также наблюдают: Фатима-бен, которая, наверное, переживает, что полицейский сделает что-нибудь плохое с ее буйволом, дедушки, скрестившие руки на груди, матери с младенцами на бедрах, дети, которые не ходят в школу, чтобы шить или готовить на дому, ма Бахадура и Пьяница Лалу, хотя они даже не живут на этой улице.
Я подбираюсь поближе, шныряя под бельевыми веревками, тяжелыми от мокрых рубашек и сари, чьи края касаются моих волос. Всего в двух домах от места, где все стоят, – черная бочка с водой у закрытой двери. Это идеальное укрытие. Я кладу школьную сумку, сажусь за бочкой и делаю дыхание легким, чтобы никто меня не услышал. И выглядываю одним глазом.
Полицейский пихает Буйвола-Бабу ботинками и спрашивает у Пьяницы Лалу:
– Так это правда? Это животное никогда не встает? Как же оно ест?
Может быть, полицейский думает, что Буйвол-Баба прячет Бахадура под своей грязной задницей.
Второй полицейский выходит из чьего-то дома. На нем рубашка цвета хаки с красными нашивками в форме стрел, указывающих вниз.
Только старшие констебли носят такие нашивки. Я знаю, потому что в прошлом месяце видел эпизод «Преступления в прямом эфире» про мошенника, который обманывал людей, одевшись в форму старшего констебля. Фальшивый коп даже зашел в полицейские казармы в Джайпуре попить чаю с настоящими копами и смылся с их кошельками.
– Подружился с буйволом? Неплохо, неплохо, – говорит старший констебль полицейскому, у которого нет никаких значков на рукаве, а значит, младшему. Потом старший переступает через хвост Буйвола-Бабы, чтобы встать перед мамой Бахадура.
– Ваш мальчик, у него есть проблема, как я понял, – говорит старший. – Он тугодум, да?
