скачать книгу бесплатно
Темень непроглядная укрыла все вокруг, только далеко внизу густо желтели слабым светом керосиновых ламп квадратики окон. Окна те то в одном, то в другом конце меркли, освобождая место темноте. Город засыпал по-деревенски рано, чтобы также по-деревенски пробудиться вместе с петухами.
– Пошли. Я передом, ты, паря, – приказ Левонтьеву, – в шаг за мной. Не отстань. Заблудка случится, до беды тогда недалеко.
Едва различал Левонтьев тропку, спускавшуюся с сопки, а Газимуров шагал уверенно, словно по освещенной мостовой. Время от времени только оборачивался, не отстали ли далеко казаки. Пока спускались, все окна на окраине города угасли либо закрылись ставнями, но это, похоже, совершенно не смутило Газимурова: скорым, но неслышным шагом он вел своих спутников в темноте по пустырю без колебаний.
Дома зачернели отпугивающе неожиданно для Левонтьева, а Газимуров прошел мимо двух первых, остановился у третьего и постучал двукратно в калитку, которая была вделана в глухие ворота. Брехнула во дворе собака и умолкла. Газимуров повторил двукратный стук. Собака вновь лениво тявкнула, послышались неспешные шаги, и тут только собака залилась визгливым лаем, но хозяин прикрикнул, и она, гавкнув для порядка еще раз-другой, умолкла.
– Кого бог послал на ночь глядя?
– Открывай, Константиныч. От Кырена мы. Газимуров.
– Милости прошу! Жданки все съели. От Кырена весточка давно дадена. Слава богу, стало быть, раз здесь.
Осенил себя двуперстием.
«И здесь старовер. Надежны, видно, в тайных делах эти семейцы», – думал Левонтьев, здороваясь с хозяином и проходя вслед за ним в жилую часть дома.
– Вот сюда, – заходя в просторную комнату, пригласил гостей хозяин. – Туточки окон нету на улицу, вот и закеросиним лампу безбоязно.
Впотьмах нащупал спички, чиркнул, и вот уже семилинейная лампа наполнила комнату ласковым желтым светом.
– Пока старуха пельмени стряпает, о деле поговорим, – приглашая гостей рассаживаться на лавке, что стояла у массивной печи и была покрыта домотканой холстиной, предложил хозяин. – Урок не из зряшных. Азойный урок. Это тебе не вьюн водить: ты ли застукаешь, тебя ли опередят – велика ли беда? А золото – оно кровь льет, жизни губит не жалеючи…
– Прознали хоть что-нибудь? – прервал хозяина Газимуров. – Неуж под пьяную руку не хвастанул кто, где позалук оставил?
– Не удалось. Бражничают, спасу нет, а вот где жилы аль позалуки, помалкивают.
– Нам жилы не нужны. Нам намытое определять до места, либо засады засадить на ходоков-золотонош.
– Я считаю, нам следует иметь своих людей в том месте, где старатели приобретают продукты. Трактир, облюбованный старателями, тоже под свой глаз возьмем, – попытался Левонтьев взять в свои руки нить разговора, но тут же получил отповедь.
– Аль людей у вас дюжин с десяток? – с искренним удивлением поинтересовался хозяин. – Четыре всего, гляжу я. Ну, у меня пяток наскребется. А кабаков здесь – две дюжины, почитай. И всюду гуляет, прости господи, рванина фартовая. Спустит за неделю все золотишко намытое да еще и последние, прости господи, штаны, одолжит харч – и в тайгу.
– Выходит, трактирщики все сгребают в свои руки?
– А то кто? Только не держат здесь. Увозят. В Благовещенск, в Читу. В Хабаровск даже. Не меньше и за кордон.
– Знать бы, кто и когда повезет, и всего делов. Кырен бы довольный был и нам не в тягость служба, – проговорил мечтательно Газимуров, но фантастическое, на взгляд Газимурова, желание Левонтьеву показалось подходящей программой для действия. Как бы ставя точку обмену мнений, заговорил категорически:
– Сейчас же распределим трактиры, чтобы взять их под контроль. Я возьму самый крупный.
– Самый крупный у китайца намедни японец перекупил. Лопоть, верно, и у нового китайская, но по морде – японец. Вывески не сменил: «Русская водка. Колониальные закуски». Сдается мне, шибко махтарый. Многих промышленников загубил, антихрист. Ох, многих, прости душу грешную. Опасливо туда…
– С него и начну, – еще более уверенно заявил Левонтьев. – Остальные – делите. Докладывать мне каждое утро, кто привлечен в помощники, что разведано. Возражений не принимаю! – резко бросил Газимурову, пытавшемуся что-то сказать. – Время разговоров осталось в тайге! Настало время действий! Строго спрошу, кто не поймет этого.
Подействовало. Безропотно принялись обсуждать казаки и Константиныч, в какие кабаки кому определяться, и когда в комнату вошла хозяйка с приглашением отведать пельменей, все уже знали, с чего начнут завтрашний день.
Провожатого с собой утром Левонтьев не взял. Спросил лишь, в какой стороне трактир. Искал не так уж долго. Вот он, всем видом своим говорящий о процветании. Манит и основательной домовитостью, и яркой нелепой вывеской. Неспешно Левонтьев поднялся на крыльцо и только взялся было за ручку двери, она отворилась, а через порог шагнул навстречу низкорослый, упитанный японец в китайском халате. На круглом, как полная луна, лице его светилась добродушная улыбка.
«Хозяин встречает! – настороженно подумал Дмитрий Левонтьев. – Есть наблюдение за улицей. Неспроста. Ухо востро нужно держать».
Но он не успел даже опомниться, как оказался в капкане. Отступив на шаг и склонив голову, хозяин пролепетал подобострастно:
– Господина гостя, милости проходите…
Вошел, естественно, куда деваться. И тут рослый даур с лопатоподобной бородой жестом пригласил Левонтьева следовать за собой. Провел в отдельный кабинет и оставил одного.
«Странно. Кабинет отдельный. Я же одет, как обычный старатель, – размышлял Левонтьев, оглядывая мягкие, алого бархата, стулья, приставленные к дорогой работы столу; диван, тоже обитый алым бархатом, экзотические рисунки на голубом гобелене, которым были задрапированы стены кабинета, и вдруг взгляд его, скользивший по райским птицам и смазливым китаянкам, наткнулся на потайную дверь. – Странно! Отдельный кабинет! Потайная дверь…»
Достав из кармана наган, проверил на всякий случай, полон ли барабан.
Но напрасными показались Левонтьеву все тревоги, когда в кабинет бородатый даур внес на подносе штоф водки, вокруг которого, как услужливые слуги, толпились чашечки и тарелочки разной формы и раскраски с закуской.
– Если теперь деньги нету, когда тайга воротишься, дашь мало золота. Расписку только пишешь, если карман пустой.
«Вот в чем суть приветливости. Ввести в должники», – успокоенно подумал Левонтьев, налил рюмку водки и ответил, подражая забайкальскому говору:
– Можно, паря, и расписку дать. Завсегда можно. Фарт схвачу, позалух ладить не стану, сполна расплачусь.
– Фарт где? Один скажет – на Чалумане, другой Нарангу назовет. Ты куда идешь?
– Есть место… – с хитроватой неопределенностью ответил Левонтьев, вовсе не понимая, что выдал себя с головой.
Ему бы поинтересоваться, о каких местах даур сказал. Не существовало в тайге ни Чалумана, ни Нарангу, а были Чульман и Нерюнгри, названия которых умышленно исковеркал даур. К тому же до них от Зейской пристани было верст пятьсот, и никто отсюда туда не ходил. Там своя база – Тында. Но не знал этого Левонтьев. Не впился в даура взглядом любопытно-жадным, как поступают обычно старатели, услышав о новом для них золотоносном районе, не стал выпытывать, какой туда путь самый легкий, а равнодушно опрокинул рюмку и закусил маринованным стебельком бамбука.
– Хозяин слышал, много золота в Чалумане. Шибко много.
– Погляжу, – все с той же хитроватой неопределенностью ответил Левонтьев, отправляя в рот ломтик запеченного в тине сала. – Погляжу. Может, Чалуман облюбую.
Поставив последнюю чашечку с каким-то темным соусом, даур поклонился почтительно и вышел.
«Ишь ты, даже совет дают, куда идти. Так и ведут дело, так и процветают», – думал Левонтьев, выбирая, что более подходит для еды. Не плавники же акулы глотать?
Налил еще рюмку. Но едва не упустил штоф: пальцы не держали, они вовсе не чувствовались.
«Да что же такое?!»
А через миг уже не подчинялись ему ни руки, ни ноги. Сознание, однако же, было ясным, и оттого трагичность положения виделась в полном объеме.
Щелкнул замок входной двери кабинета, почти одновременно отворилась потайная дверь, и в кабинет вошел хозяин, сопровождаемый двумя такими же низкими и плотными японцами, одетыми тоже в китайские халаты.
Сколько было силы воли у Левонтьева, всю он сконцентрировал на том, чтобы побороть ватность руки и вытащить из кармана наган. Он физически ощущал в ладони твердую рукоятку, он нажимал на спусковой крючок и видел, как падают круглолицые японцы… Но рука его едва только шевельнулась.
Осторожно, как тяжелобольного, подняли Левонтьева японцы и понесли темным, без окон, узким коридором, протиснулись в такую же темную, тоже без окон, комнатку, где стоял лишь стол с горевшей на нем трехлинейной лампой, возле которой лежал небольшой кожаный футляр. К столу приставлены два стула. Один жесткий, грубой работы, другой полумягкий с высокой спинкой, как у трона, и голубого бархата сиденьем.
Японцы посадили Левонтьева на жесткий стул, положили на стол руки ладонями вниз, как велит иной раз строгая учительница расшалившимся ученикам, поклонившись хозяину трактира, вышли из чулана, плотно прикрыв за собой дверь.
Японец вкрадчиво, как показалось Левонтьеву, прошел к своему стулу, с такой же вкрадчивостью раскрыл футляр, и сердце Левонтьева екнуло при виде разной длины и конфигурации игл, блестевших ровным рядком в гнездышках красного бархата.
«Это не плетка Кырена!»
Взяв самую тонкую иглу, японец принялся рассматривать ее, поворачивая перед лампой, словно пытаясь определить, есть ли какой дефект, остался доволен осмотром, взял пальцы Левонтьева в свою пухлую, но, как почувствовал Дмитрий, сильную руку и спокойно, чуть вращая иглу, запустил ее под ноготь. Болью пронзило все тело, дикий вскрик невольно выплеснулся в полумрак комнаты, японец выдернул иглу и очень спокойно упрекнул:
– Офицера, а так кричит… Совсем не больно! Шибко больно станет, если офицера не скажет, кто и зачем прислал его сюда.
Левонтьев не видел никакого смысла таить цель своего здесь пребывания, он боялся лишь повторения того, что творил с ним и Хриппелем есаул: ответ не удовлетворит японца, и каждый новый вопрос будет сопровождаться уколом иглы. Это действительно, как говорил в Овсянке Газимуров, не удар плеткой. С ума сойти можно от адской боли…
– Обстоятельства появления моего здесь столь же печальны и нелепы, как все, что происходит сегодня во всей России. Я готов рассказать все, как на исповеди, если господин…
– Киото.
– Если господин Киото соблаговолит выслушать.
– Киото готова.
Подробно, не скрывая даже своих разочарований в монархии, пересказал Дмитрий Левонтьев о делах Тобольских, затем, не избегая гневных слов, поведал об есауле Кырене и его задании заниматься здесь самым настоящим грабежом.
– Я пограничник. Служба моя заключалась в борьбе с контрабандным хищением золота, теперь же я, волею рока, сам низвержен на самое дно преступности, – закончил рассказ Левонтьев. – Можете пытать, ничего иного добавить не имею, ибо сказанное мной – истина.
– Кырен-есаул – злой. Киото – хорошо. Киото верит. Киото отпускает офицера. Только помнит пусть офицера: наша разговора – наша тайна. Очень плохо, если тайна уйдет!
Крикнул что-то тягуче, дверь моментально отворилась, вошедшие японцы подняли Левонтьева и понесли обратно по узкому темному коридору.
В кабинете все оставалось по-прежнему. Даже недопитая рюмка водки была нетронута. Киото достал из кармана флакончик, открыл пробку и поднес флакончик к носу Левонтьева. Пронзительный запах ландышевого цветка, истомное кружение головы, и тут же руки и ноги начали обретать силу. Левонтьев сунул руку в карман, обхватил твердую рукоятку револьвера… Но хватило разума оставить оружие в покое.
Киото все же понял намерение Левонтьева и предупредил:
– Офицера станет стрелять Киото, Киото может убить офицера. – Спокойно повернулся и вышел из кабинета в потайную дверь.
А через четверть часа в кабинете появился даур-половой. Он либо и в самом деле не знал о том, что здесь происходило, либо ловко играл свою роль: удивлялся тому, что гость мало ел и пил, предлагая другие, по вкусу, закуски, а когда Левонтьев, от всего отказавшись, поблагодарил за любезность, тот положил перед Левонтьевым заготовленный договор: хозяин трактира кормит гостя и снабжает его продуктами за два фунта золота.
– Сильно дешева, – искренне восхищался нескаредностью хозяина даур. – Другие – жадные. Три фунта отдай.
Левонтьев подписал, где ему было указано, условился об ужине и поспешил из трактира. Ему о многом предстояло подумать. Положение, в какое он попал, казалось ему как предельно нелепым, так и смертельно опасным. Он был буквально озлоблен на себя. Авторитетный в пограничных войсках офицер (а авторитет рождается не сам по себе) превратился в тряпку, о которую всякий может вытереть ноги, а затем вышвырнуть за ненадобностью.
«Нет! Они еще не знают меня! – грозил Левонтьев есаулу и особенно трактирщику-японцу, который даже револьвера не отнял, ушел как от совершенно никчемного и безопасного человека. – Я еще постою за себя!»
Но как оградить свою честь от поругания и покончить со столь неловким положением своим, Дмитрий пока еще не знал. Шел по пыльным улицам города, распалял злость. А она не спутник толковым мыслям.
Решение возникло внезапно. В скобяной лавке, куда он вошел, можно сказать, бесцельно. Увидел ее – и вошел.
Лавка битком набита разного размера лопатами, кирками, косами, вилами и другими необходимыми в хозяйстве, но главное, старателям вещами. Покупателей немного. Двое крестьян-бородачей выбирали ножовки, обмениваясь новостями.
– Слышь, а Семен-трактирщик так и не объявляется. Умыкнули, должно…
Пронзила Левонтьева дерзкая мысль, даже жарко сделалось вдруг в лавке. Вышел на улицу.
«Умыкнули». «Не объявлялся». Сегодня же взять японца! Сегодня!
Теперь он ходил по городу уже с явной целью: если кто за ним наблюдает, собьется с толку. Заходил в лавки, приценивался к товарам, заговаривал с мужиками, предлагая создать артель старателей, и даже после того, как повстречался с Газимуровым и сказал ему о своем решении, продолжал ходить от трактира к трактиру, от лавки к лавке до самого ужина.
В трактир возвращался, перемогая страх. Нет, он больше не хотел сидеть в комнате без окон, не хотел видеть изящной отделки футляр с иглами, боялся нового укола под ноготь, считая, что просто не выдержит его, но он сам поставил условие Газимурову действовать лишь после того, как войдет в трактир, поэтому усилием воли заставил себя подняться на крыльцо и открыть дверь.
Его не пригласили в отдельный кабинет, Киото не вышел встречать, и это немного успокоило Левонтьева. А когда половой указал ему на свободную табуретку за общим столом и поставил штоф водки и убогую закуску в небрежно помытых тарелках, не страх, а брезгливость и обиду за такое невнимание пришлось подавлять в себе, чтобы остаться в этом прокуренном, грязном и пьяном сарае.
Поспешно налил водку в захватанный жирными руками стаканчик и, преодолевая тошноту, торопливо проглотил обжигающую сивуху. Налил еще один, и острота чувств притупилась, окружавший его пьяный мир и грязность стали восприниматься более терпимо.
Вскоре с ним заговорили, и он, стараясь подражать газимуровскому выговору, отвечал на расспросы охотно, сам интересовался тем, в каких местах больше вероятности «схватить фарт».
Оборвал этот «ознакомительный» разговор грубым вмешательством похожий своим телосложением на гориллу казак:
– Ты вот что уразуми: кабатухой не укроешь белой кости своей, но все одно беру тебя в свою артель. Грамотный, счетоводить станешь. Вот прогуляю остатный фунт песку – и айда. Ну, как? По рукам? Это я предлагаю – Никита Фарт!
Спрыснули состоявшийся сговор. Не стаканчиками, а стаканами гранеными. Левонтьев уже начал хмелеть, но крепился предельно, запоминая все, что спьяну выбалтывали старатели. Поднялся из-за стола, когда уже трактир наполовину опустел, а Никиту Фарта, который не в меру расходился и стал бить посуду, дружки-артельщики с трудом скрутили и выволокли из трактира.
До самого дома Левонтьев никого не встретил и растревоженно думал: «Неужто Газимуров не понял меня?»
Постучал двукратно в калитку, и она тотчас отворилась, словно нетерпеливо ожидали его прихода.
– Газимуров дома? – спросил Левонтьев хозяина, как только тот запер на засов калитку.
– Где ж ему быть, прости, Господи, – испуганно-горестным голосом выдавил Константиныч. Вздохнул и спросил жалостно: – Что теперича будет, Господи? Дом спалят японцы, петлю всем на шею. За какие грехи, Господи?
– Взяли, стало быть, трактирщика?
– Приволокли, прости Господи…
Борода у хозяина тряслась, как в сильном ознобе, и это особенно обрадовало Левонтьева: значит, в яблочко выстрелил, значит, многого можно будет добиться, подчинив японца себе. Он ликовал, предвкушая увидеть надменного японца униженным, просящим пощады. О возможных трагических последствиях свершенного Левонтьев не думал. Эти мысли появятся у него лишь на следующее утро, не в хмельной голове. А пока, гордый собой, он вошел в комнату, где за самоваром сидел Газимуров и, нарушая принятую здесь этику, потребовал немедленного доклада о выполненном приказе.
Отставил Газимуров чашку, посмотрел насупленно на Левонтьева, ответил односложно:
– Никто, должно, не видел.
– Сопротивлялся?
– Заверещал, скакнул гураном и давай лягаться. Оплеуху смазал ему, под белы рученьки – и в баню. Двух на часы поставил. Не дай бог, удерет…
– Молодцом, – похвалил Газимурова Левонтьев. – Стерегите пуще глаза.
Утром, увидев трясущуюся бороду хозяина и угрюмое лицо Газимурова, спросил с ухмылкой:
– Что, Константиныч, не перемог страх?
– Дык, как тебе, паря, разъяснить? Зазря ты все затеял. Шила в мешке не утаишь. Проведают японцы, вот те крест, проведают. Каппели им помогут. Жди с часу на час гостей. На волоске жизнь наша.
Такой откровенный упрек и такой откровенный панический страх хозяина дома озадачил Левонтьева, а чем больше он осмысливал положение, им самим созданное, тем неуверенней себя чувствовал.
Не знал Левонтьев, что об исчезновении Киото давно уже доложили полковнику, но тот даже обрадовался тому известию. С исчезновением Киото погибнет и правда об отбитом партизанами золоте. Нет, полковник не собирался поднимать гарнизон. Но откуда было ведать в доме, где держали взаперти Киото, о намерениях полковника, и тревога, нагнетаемая хозяином, нарастала подобно снежному кому.
