скачать книгу бесплатно
Не помню, чтобы на переменах бесился, как полагалось мальчишке. Все потому же: «рохля». В драках не участвовал, меня не били, потому что был сильный, сам не задирался. За всю жизнь ударили однажды – еще в Ольхове.
Вне школы с ребятами не общался. Порядок такой: пришел из школы, пообедал, помыл посуду и читать.
Это и было, как говорят: «Одна, но пламенная страсть».
Книги. Состоял в трех библиотеках, детской, взрослой городской и школьной. Кроме того, в чулане у Александры Николаевны были «приложения к Ниве» за несколько лет – собрания Горького, Куприна, Андреева, Бунина, Сервантеса, Золя. Комплекты приносил и прочитывал «от и до». Гоголя и Пушкина уже раньше знал, в Ольхове. Еще читал всю новую литературу, что приходила в городскую библиотеку – в 20-х годах еще свободно печатали «попутчиков». Конечно, был Есенин, кумир молодежи. Но мне больше нравился ранний Маяковский: Строчки из «Облако в штанах» до сих пор помню. Вся моя «образованность» выросла из беллетристики, научных книг читал мало. Разве что историю.
Общение. Первые четыре года домашних друзей совсем не было, только в школе. Пионеры не понравились, комсомола даже не попробовал. Однако культурные «мероприятия» были. Во-первых, театр. Для школьников по субботам билет последние ряды – 10 копеек. Выходной одежды не было, немного смущался, но превозмогал. Еще ходил на публичные лекции. Еще помню «чистки партии»: здорово драили!
Историю как предмет нам не преподавали, было «обществоведение». Я был «за революцию и социализм». Мама и Александра Николаевна в основном тоже. Верили, что власть – для народа, и надеялись на будущее. О ЧК говорили шепотом.
Вел дневник. Неблаговидное о себе тоже писал, но по-немецки. Тетрадочку позднее взяла моя «любовь» и не вернула.
О любви. Конечно, влюблялся, и очень рано. Под домом ходил. Сирень в окна бросал. Но писем не писал и слов не произнес. Предметы: сначала Шура Венчинова, потом Валя Шобырева, особенно долго. Влюбленность чистая, в постели себя воображал с другими. Да, романтика была, мотивы в уме звучали.
Самое счастливое время – каникулы. От деревенских приятелей отошел сразу, как попал в Череповец. Общался с сестрами, они жили рядом. Пока вели хозяйство – была работа: сенокос, картошка, огород. Грибы, ягоды собирал в лесу. Все вместе не очень много времени занимало. А в зимние каникулы даже этой работы не было. В 1928 году организовались колхозы и хозяйство ликвидировали – остался только огород. Все свободное время лежал на диване и читал книги. Мама называла «книжным червем» и грозилась продать диван.
Конец НЭПа, процессы, колхозы
В восьмом классе, на границе 15–16 лет, я сам и жизнь изменились.
Даже и страна. Нэп кончился, началось движение в социализм.
В классе были «лишенцы» – дети, у которых родители относились к «нетрудовым элементам», лишенным избирательных прав. Это все «бывшие» дворяне, купцы, кулаки, попы. Мы знали о таких детях, но «дискриминации» не подвергали – слишком абстрактно для мальчишек.
За съездами партии не следил, но был в курсе дела: планы индустриализации. Первая пятилетка. «Левый уклон» – Троцкий. Дальше – «правый уклон»: Зиновьев, Бухарин, Рыков. Но пока их только ругали, не судили. Знали слово «вредители»: «Шахтинское дело», «Промпартия».
Пошло наступление на кулака – сначала налогами, а потом раскулачиванием. Образовались колхозы, сплошная коллективизация. Партия посылала читать мужикам «Головокружение от успехов» даже нас, восьмиклассников. Началось массовое бегство из деревни наиболее предприимчивых мужиков. В том числе и на «стройки социализма». Уверен, что без коллективизации и арестов партия бы не построила пятилетки.
На рынке ломали ларьки и магазинчики частников. За год все товары исчезли. Ввели талоны, а потом и карточки.
Мама в колхоз не вступила, определилась как служащая и ликвидировала хозяйство. Это уже назревало – работать некому. Мы уже жили в новом домике – маминой личной собственности, хотя с долгами. Маруся кончила институт и поехала на врачебный участок за 20 км. Отказались от папиной помощи и даже купили мне ботинки вместо деревенских сапог.
Между тем идея социализма уже укоренилась в умах «малой интеллигенции», и не помню, чтобы мама и учительницы у Александры Николаевны роптали на коммунистов. Конечно, мама переживала за «баб», что плакали, отводя скотину в общественные дворы. Но это относили за счет «ошибок». ГПУ еще так не свирепствовало, как в 37-м, богатеев в наших деревнях было мало, поэтому раскулачивание в Ольхово шло сравнительно легко.
Школьные дела тоже изменились: после 7-го класса многие ученики отсеялись. Создали один класс из двух. В средних школах ввели специализацию – «уклоны». Нам достался «лесотехнический»: инженеры из леспромхоза читали лекции. Было ново и интересно: «таксация», «геодезия», «лесоустройство». Зачетов не устраивали, но водили «в поле» – работать с приборами. Чего еще лучше?
Любовь. Валя Шобырева из нашего класса. Каждое утро, как шел в школу, глядел, не появится ли из-за угла черный берет с красным помпоном. Лицо, как сейчас вижу, очень красивое. Было «тихое воздыхание», никаких провожаний, встречаний и записок. Не скажу, что пользовался взаимностью, так – благосклонность. Был даже соперник – школьный поэт.
Странное это чувство – отроческая любовь без сексуальности. Кажется, так пели: «только сердце от чего-то сладко таяло в груди». Притом что грешные желания были, но к другим предметам, к взрослым женщинам.
На летнюю практику в лес мы поехали вчетвером: Валя, Шура Ванчинова, Коля Чернышов и я.
Маленький лесной поселок с конторой, с заводиком, службами. Встретили как взрослых. Выдали продукты, отвели комнату в новом недостроенном доме – одну на всех. Мы, мужчины, устроились в углу за печкой, девочкам – лучшее место. Молодой техник (ревновал!) два дня водил в лес и показывал, как отводить лесные делянки и пересчитывать в них деревья.
Вечером девочки варили суп из мясных консервов. До этого о консервах только читал в романах.
Сплошной праздник жить в одной комнате с любимой! Через несколько дней отправились в «настоящий лес» еще за 20 км. Дали нам в помощь двух лесников. Поселились в лесной избушке, с нарами, очагом в центре, маленьким оконцем без стекла и тучами комаров. Спасались только дымом.
Работали с утра до вечера: мужчины измеряли (инструмент – «мерная вилка»), кричали цифры, девочки записывали на фанере. Уставали. Вечером лесники варили вкусный «кулеш» из консервов и крупы, чай в котелке, еще – вяленая вобла. Спали на голых нарах из отесанных жердей, подстелив одежду. Очень хотелось поцеловать Валю, приложиться, как к иконе, но не решился. Работу сделали за семь дней и вернулись на базу. Прошла одна из самых счастливых недель моей жизни.
Дальше все было плохо.
Вернулись. Заявились в контору, к этим молодым и красивым техникам. Написали отчет. Потом нас с Колькой отправили в лес, а девочек оставили.
Второй заход в лес был очень грустный. Совершенная глушь, вырубки, пустоши. Болота, кочки, комары. Кукушки тоскливо кукуют. Ветрено, деревья скрипят. Дождики, крыша в землянке течет. Мужики неприятные. Работа непродуктивная – измерять и самим записывать, лес редкий, кусты.
А там, в леспромхозе, осталась любовь в окружении мужчин.
Через неделю я люто затосковал. Поздним вечером сидел перед дымным очагом, смотрел на огонь и думал горькие ревнивые думы, сжавши зубы, чтобы не заплакать. А тут еще забытый дневник. Что тут ждать хорошего?
Результат – я сбежал с практики. Симулировал болезнь и рванул на станцию прямо из леса, вещи на Колю оставил.
Приехал домой. Сочинил «легенду». Мама была рада. Не думаю, что она поверила, но напрямую не пристыдила. Просто пропустила мимо ушей. Зато Маруся как-то потом сказала: «Все ты выдумал!» Я не упорствовал.
Написал письмо Вале на леспромхоз с тем же враньем. Стыдно было признаться. И стал ждать ответ с большим страхом.
Письмо пришло через месяц, уже из Череповца. Очень грустное: «Я все прочла. Поняла, что сбежал. Очень жаль, что ты такой». Обидных эпитетов не было, признаний, что любила, – тем более, но дело ясное – конец!
Все у меня сжалось внутри.
– Что ж, заслужил – получил.
Я не помню, чтобы произносил клятву, но чувствовал без слов:
– Никогда больше не допущу.
Чего «не допущу?» – позора перед людьми? Греха перед Богом? Ни то, ни другое. По-прежнему считал себя главным судьей своих поступков. Выше людей. И не верил в Бога. «Не допущу слабости». Что это было? Пробуждение совести? Еще нет. Была гордыня.
Только много позднее сформировался другой внутренний закон – уважение к чувствам других людей, не причинять им горя. Права не имею! Сам слаб и грешен.
1930–32 годы. Аресты. Работа на «прорыве»
Грустно закончилось то лето: лежал, читал. Куприн, Арцибашев…
Перед первым сентября приехал в город, прибежал к Леньке и узнал потрясающую новость:
– 9-го класса не будет. Учеников распределяют: кто хочет остаться дома – в механический техникум, другие – в Ленинград, в Ораниенбаум, учиться на лесника. Уже идет запись. Валя записалась. Ты как?
– А ты?
– Я и почти все остаемся. Денег нет в Ленинград ехать.
И я остался, вроде бы по той же причине: знал, как тяжело досталась маме Маруся. Только-только вздохнула – и чтобы опять: да и стыдно было перед Валей. К тому же одеть нечего, очень беден для Ленинграда.
Записался в техникум вместе со всеми. Из нас, школьников, создали отдельный класс, зачислили на второй курс.
Техникум был основан еще в прошлом веке, выпускали механиков. Назывался «Александровское техническое училище».
Теперь индустриализация страны вдохнула новую жизнь: готовить техников для лесной промышленности и электростанций.
«Школьников» стали ускоренно обучать, чтобы догнать основных студентов-«техников». Занимались по восемь часов: математика, физика, химия, механика, черчение. Потом пошли специальные предметы – паровые котлы, машины, турбины. Учили много, но плохо. Была эпоха «бригадного метода»: пять человек вместе готовили уроки, отвечал один от всей бригады.
Зато дали стипендию – 30 рублей! Обедали в столовой, недорого, но жидко и порции малы. Домашние обеды прекратились, все давали по карточкам, хлеб черный, 400 г, а вместо сахара – песок, который я тут же съедал. Не голодал, но и сытым не был. Наедался только у мамы: бюджет ее поправился, когда у детей появились свои получки.
Жизнь менялась на глазах.
Рыночная площадь опустела, частная торговля исчезла. Город быстро расстраивался: мужики перевозили дома из деревень – спасались от колхозов. Культура хирела: прекратились удешевленные спектакли. Открылся торгсин – государство собирало золото и серебро на индустрию. Я в магазин не заходил.
В стране шла тотальная зачистка – арестовывали бывших офицеров, эсеров, меньшевиков, дворян, купцов. Не скажу, что нас, ребят, это сильно трогало: народ все бедный, аресты коснулись лишь нескольких человек.
Моя жизнь значительно изменилась. Валя уехала в Ленинград. Я ее не видел. Тоска осталась, но как-то притупилась. Отболело.
Зато мужская компания расцвела. У Леньки Тетюева открылся музыкальный талант – стал играть на гитаре, мандолине, на трубе в оркестре. Все мальчишки начали курить. Я не поддался, но на «посиделки» ходил. Однако к десяти часам всегда возвращался. Маме писал каждую неделю, но ездить стал реже.
В большом темпе мы проучились почти до нового, 1931-го года.
И тут пятилетка нас настигла: отправили на «ликвидацию прорыва» в лесопильные заводы на север, за Белое озеро. Там остро не хватало рабочих.
Шли пешком, расстояние около двухсот километров. Мороз 20–30 градусов, выдали фуфайки, ватные штаны и рукавицы. Валенки у всех свои.
На Кемском заводе я попробовал рутинную жизнь рабочего и понял классовую ненависть.
Работа была тяжела и однообразна – отвозить доски на вагонетках и складывать в стопы. К обеденному перерыву уже вымотан, а после еще четыре часа тянуть. В общежитие сначала приходил чуть живой. Потом втянулся.
С ужасом представил: если бы так на всю жизнь? Понял, почему культурные рабочие шли в революцию – завидовали. И я бы пошел.
Жизнь большой компании не тяготила. Народ подобрался хороший, не пьянствовали и не хулиганили. Вот только жестоко обовшивели – спали вповалку, мылись редко, дезкамер тогда не было. Без малого четыре месяца проработали, социализму помогли.
После прорыва мы все как-то повзрослели. Я чуть не через день ходил к Тетюевым, девушки приходили, разговоры вели. Ленька собрал струнный квартет. Танцевали. Но не я. Так и не выучился. Комплексовал.
Техника мне понравилась, читал по паровым турбинам, котлам, дизелям. Изобретал машину для укладки досок в стопы. Делал чертежи.
Учились без каникул до июля и сразу же поехали на новую практику, на этот раз под Ленинград, на целлюлозно-бумажный комбинат.
Там снова была тяжелая работа кочегаром в котельной.
Очень хотелось повидать Валю. Ораниенбаум – вот он, рядом, час езды от Ленинграда, только в другую сторону. Уже знал, что она вышла замуж, но все равно хотя бы взгляд. О моей любви, конечно, не знали, но повидать одноклассников согласились. Поехали компанией в воскресение.
Запомнился бескрайний парк, болтовня с приятелями об учебе – они будут лесничими – и короткое свидание при людях с замужней женщиной Валей.
– Все очень хорошо, муж – студент, любит, имеем комнатку в общежитии.
Вот так: «Все прошло, как с белых яблонь дым…»
Нет, не сразу прошло, года два еще болело, девушки не нравились.
После практики был месяц отпуска: мама, диван, книги («книжный червь»).
В сентябре умер отец. Мы работали на разгрузке дров с барж, близко от города: возили на тачках на крутой берег. В обед бригадир сказал:
– Батька у тебя умер. Поезжай хоронить.
Никаких чувств не пробудилось.
Сижу около гроба, смотрю на мертвое лицо, думаю о его прожитой жизни.
Гроб до кладбища несли на плечах. Я тоже нес всю дорогу. На поминках не был, да и не помню, чтобы приглашали. Зато помню (о, подлая память!), как на пути с кладбища купил красный ломоть арбуза – первый в жизни. Помянул.
Ни разу могилу не посещал. Немного места в душе занимал отец, а теперь совсем вычеркнул. А мама плакала:
– Хороший был человек.
С осени меня одного из «школьников» перевели к «техникам»: их предполагалось выпустить досрочно. Пятилетка требовала.
В новой группе я был самый бедный – у меня единственного не было пиджака, его заменял джемпер Маруси. Оглядываясь, скажу – лодырь. Мог бы подработать, сила и время были. Так нет, только книги и треп с друзьями.
Уроки по-прежнему не готовил. Но положение в новом классе завоевал. На девушек совсем не глядел, хотя любопытство (все по Фрейду!) имел. Всю жизнь с ним прожил, с сексуальным любопытством.
Занятия кончились как-то внезапно – послали на практику на полгода, разбросали по лесопильным заводам. Я попал в село Луковец, 12 км от города.
Проходили практику «на рабочих местах». Я – машинистом на паровой машине. Это было интересно и нетяжело. Заработал на тужурку из шинельного сукна и – наконец! – купил полушерстяной черный пиджак, самый дешевый.
Сразу после практики объявили мне и Севке Милославову выписали путевку в Архангельск, на лесозавод имени Молотова. Прибыть 25 октября.
До отъезда был еще отпуск: путешествие с мамой по Шексне и Волге в гости к Марусе. Обратно ехали поездом с заездом в город Арзамас к дяде Павлу, начальнику НКВД, и в Москву на два дня.
Последние недели сидел дома под окном, непрерывно лил дождь, а я читал «Братьев Карамазовых», потом всего Достоевского подряд. Настроение было соответствующее.
Юность закончилась. Счастливая? Пожалуй – да.
Перед войной
(из книги «Голоса времен»)
Архангельск. Общежитие. ИТР-столовая
Поздно вечером мама провожала меня на пароход – окончил техникум, еду на работу в Архангельск. Дорога к реке через луг. Было удивительно тепло. Не помню точных слов, но мама говорила приблизительно так:
– Провожала твоего отца на войну, так же было тепло, конец сентября в девятьсот четырнадцатом. Счастья после этого уже не было. Вот теперь ты уезжаешь.
Дышала неровно: сдерживала слезы. Не показал, что заметил. К чему углублять горе? Смутно было на душе. Ничего не ждал хорошего. Жалко своего места дома у окна, книг. Мама сдержалась и не зарыдала, когда обнимала меня перед сходнями.
«Кассир» медленно зашлепал плицами и отвалил. Под керосиновым фонарем на пристани растаяла во тьме женская фигура в платке. Тогда только представил, как она побредет одна в темноте. Сжалось сердце.
Ехали с Севкой Милославовым, однокурсником.
Вещи: самодельный чемоданчик, обитый белой клеенкой. В нем Маяковский, пирог «помазень», бельишко, две простыни. Еще узел: лоскутное одеяло, подшитые валенки, подушка – все упаковано в матрацную наволочку. Ее набить соломой или сеном – и будет матрац. Одежда и обувь вся на мне – тужурка из шинельной ткани, брюки, перешитые из отцовских, пиджак. Старые ботинки и калоши. Бедность не порок, но узел раздражал своим полосатым видом.
