Утроба

Альтер М.

Утроба

Глава первая. Шрам

Боль пришла первой. Она была старой знакомой, поселившейся в теле с того самого момента, когда металл скрипел и рвался, а стекло сыпалось бриллиантовой пылью, обещавшей не сверкание, вечную тьму. Боль была якорем, который не давал Алисе уплыть в забытье, когда сознание мигало, как испорченная лампочка. Она возвращала ее в тело, искромсанное, переломанное, но – выжившее.

Сейчас боль была иной. Не острой, не режущей, как тогда. Тупой, глубокой, тянущей. Она пульсировала где-то в самом низу живота, странным эхом отзываясь в сросшихся костях таза. Алиса лежала с открытыми глазами, уставившись в потолок, где предрассветный свет лепил из теней неясные силуэты. Она не спала. Сны были хуже.

Врачи говорили, что фантомные боли – это нормально. Нервы восстанавливаются, память тела – вещь упрямая. Она помнила каждый удар, каждый осколок. Но эта боль… она была не фантомной. Она была живой. Плотской. В ней была тяжесть и некое странное, смутное движение, будто под кожей, глубоко в мышцах, перекатывалась тяжелая капля ртути.

С трудом перевернувшись на бок, она потянулась к ночному столику, к будильнику. Четыре утра. Царство безмолвия и призраков. Именно в этот час к ней приходили самые яркие воспоминания. Не сам момент аварии – он был вырван, стерт, превращен в калейдоскоп обрывочных ощущений: запах гари, вкус крови, леденящий холод ноябрьского асфальта. Ей являлся Марк.

Он сидел на краю ее кровати, вот так же, в сером свете зари, и смотрел на нее. Не призрак в классическом понимании – не прозрачный, не струящийся. Просто Марк. В своем старом потертом халате, с утренней щетиной и усталыми, добрыми глазами.

– Опять не спишь? – спрашивал он, и его голос был настолько реальным, что Алиса сначала отвечала.

Потом протягивала руку, чтобы коснуться его, и пальцы встречали пустоту, холодную простыню. И он растворялся, оставляя после себя лишь горькое послевкусие реальности. Его не было. Не было уже три месяца. Ее вытащили из исковерканного металла. Его – нет.

Она закрыла глаза, пытаясь прогнать образ. Боль в низу живота настойчиво напомнила о себе. Тянуще, ноюще. Как перед месячными. Только месячные не приходили. Врачи, занятые спасением ее жизни, сращением костей и восстановлением кожи, отмахивались: «Стресс, посттравматический синдром, гормональный сбой. Восстановится».

Алиса медленно поднялась с кровати, опираясь на трость. Ее тело, когда-то сильное, послушное, инструмент балерины (пусть и не первой сцены, но все же), теперь было набором шифров и кодов, которые она разучилась читать. Шрамы – багровые, грубые – вились по ногам, животу, спине, словно некие древние руны, рассказывающие историю ее боли. Она ненавидела их. Ненавидела это тело-предатель, которое выжило, когда он умер.

Она дошла до ванной, щелкнула выключателем. Яркий свет люминесцентной лампы заставил ее зажмуриться. В зеркале на нее смотрело чужое лицо. Бледное, исхудавшее, с синяками под глазами, глубокими, как колодцы. Волосы, некогда густые и блестящие, висели безжизненными прядями. Но самое главное – глаза. В них не было ни надежды, ни страха. Лишь пустота. Пустота и тень.

Она поставила трость, уперлась руками в раковину. Холодный фарфор проникал в костяшки пальцев. Боль в животе снова заныла, на этот раз с легким, едва уловимым спазмом. Что-то внутри нее сжалось, а потом медленно, лениво распустилось. Алиса глубоко вздохнула. Может, и правда, просто кишка? Спайки? Нервы?

Мысль о беременности приходила ей в голову лишь однажды, краем сознания, в бреду, между уколами обезболивающего. Это было невозможно. Абсурдно. Они с Марком не успели. Они только планировали. И потом… после всего этого… ее тело было выжженной землей. Какой уж тут ребенок.

Но на следующее утро боль не отступила. К ней присоединилась тошнота. Не утренняя, легкая, а свинцовая, подкатывающая к горлу комом, едва она пыталась съесть хоть кусочек тоста. Алиса вызвала такси и поехала в женскую консультацию. Не из-за подозрений, а просто потому, что это был еще один врач, который мог выписать еще одно лекарство, заглушить еще один симптом ее сломанной жизни.

Врач, женщина лет пятидесяти с усталым, но внимательным лицом, выслушала ее, поводила руками по животу.

– Швы зажили хорошо. Спайки… возможно. Но давайте для очистки совести сделаем УЗИ. И анализ крови.

Алиса покорно кивнула. Она была профессионалом в покорности. Она научилась терпеть, не задавать лишних вопросов, принимать то, что дают.

Кабинет УЗИ был похож на все такие кабинеты: полумрак, запах антисептика, скрип аппаратуры. Гель был холодным, и Алиса вздрогнула, когда датчик коснулся ее кожи. Врач-узист, молодая девушка, водила им по животу, ее лицо было сосредоточенным, глаза прищурены, устремлены на монитор.

Сначала ее выражение было нейтральным. Профессиональным. Потом в глазах мелькнуло легкое недоумение. Она подвинула датчик, нажала сильнее.

– Вот плацента… – пробормотала она, больше для себя, чем для Алисы. – А вот… эмбрион.

Алиса застыла. Слово «эмбрион» прозвучало как выстрел в тихой комнате. Оно было нереальным, пришедшим из другой вселенной.

– Что? – выдохнула она.

Узистка не ответила. Она замерла, уставившись на экран. Ее брови поползли вверх. Лицо постепенно теряло профессиональную маску, на смену ей приходило что-то иное. Растерянность? Неверие? Страх?

– Не может быть… – прошептала она. – Срок… по размерам… но структура…

– Что там? – голос Алисы сорвался, стал сиплым. – Что не так?

Девушка резко отвернулась от монитора, ее взгляд был бегающим, испуганным.

– Мне нужно позвать заведующую. Простите. Что-то… с аппаратом.

Она выскочила из кабинета, оставив Алису лежать на кушетке с холодным, липким животом и датчиком, который вдруг стал казаться жгущим ледышкой. Сердце заколотилось где-то в горле. Структура. Что это значит? Порок? Уродство? Мысль о том, что внутри нее может быть что-то несовершенное, больное, вызвала внезапную, дикую волну протеста. Нет. Только не это.

В кабинет вошли две женщины: узистка и пожилая, дородная дама с седыми волосами и властным взглядом – заведующая отделением. Она молча села на место девушки, взяла датчик.

– Спокойно, Алиса Сергеевна, – сказала она голосом, не терпящим возражений. – Сейчас разберемся.

Она уставилась в монитор. Минута тянулась вечностью. Алиса видела, как меняется лицо заведующей. Сосредоточенность сменилась настороженностью, потом на глубокое, леденящее душу изумление. Женщина отодвинулась от экрана, потом снова приблизилась, крутя ручки аппарата, меняя настройки.

– Это… – она запнулась, что было для нее неестественно. – Это не соответствует ни одному из…

Она оборвала сама себя, резко повернулась к Алисе.

– Вы точно не знаете точной даты зачатия? После аварии у вас были… контакты?

Алиса почувствовала, как кровь отливает от лица. Вопрос был грубым, бестактным, но не это было главным. Главным был скрытый за ним ужас.

– Нет, – прошептала она. – Никого не было. А до аварии… последний раз было за неделю до…

Заведующая покачала головой.

– По размерам плода и плаценты срок – двенадцать недель. Но… – она снова посмотрела на экран, и ее взгляд стал отрешенным, – но морфология не соответствует человеческой эмбриологии. Ни на одном сроке.

Воздух в комнате стал густым, как сироп. Алиса не могла дышать.

– Что вы хотите сказать? – ее голос был чужим, доносящимся издалека.

– Я хочу сказать, что я за тридцать лет работы не видела ничего подобного, – холодно ответила заведующая. – Плодное яйцо, плацента… они сформированы. Но эмбрион… – она сделала паузу, подбирая слова, – он асимметричен. У него иная структура нервной трубки. Иная… все. И сердцебиение… – она приложила к животу Алисы специальный микрофон.

Из динамика аппарата донесся звук. Это не было привычным «тук-тук-тук» детского сердца. Это был шелест. Глухой, частый, мерцающий шелест, словно кто-то пересыпал мелкие сухие косточки или трепал шелковую ленту с бешеной скоростью. Звук был отвратительным, неземным. Он впивался в мозг, вызывая мурашки по всему телу.

Алиса сглотнула ком тошноты, подкативший к горлу.

– Что это? – простонала она.

– Я не знаю, – честно ответила заведующая. Ее уверенность растаяла, сменившись откровенной тревогой. – Возможно, артефакт аппаратуры. Возможно, редчайшая патология. Вам нужно срочно сдать анализы, сделать МРТ. Немедленно.

Анализы были сданы в тот же день. Результаты пришли через сутки. Врач, та самая, что направила ее на УЗИ, вызвала Алису в кабинет. Ее лицо было серым, бумаги на столе лежали в беспорядке.

– Алиса Сергеевна, – начала она, не поднимая глаз. – Ваши показатели… уровень ХГЧ зашкаливает, он в десятки раз выше нормы для вашего срока. Гормон роста… пролактин… все не так. И… – она взяла другой листок, – мы провели дополнительный анализ. Кариотипирование.

Алиса молчала, сжимая ручки кресла. Ее ладони были ледяными.

– Ворсины хориона… то есть клетки плаценты… их ДНК. – Врач подняла на нее глаза, и в них было нечто, от чего у Алисы похолодела душа. – Это не человеческий геном. Вернее, не совсем. Он… гибридный. На семьдесят процентов совпадает с человеческим. Остальное… мы не можем идентифицировать. Такого кода нет ни в одной базе данных.

Слова повисли в воздухе, тяжелые, нелепые, невозможные. Не человеческий геном. Гибрид. Неопознанный код. Алиса смотрела на врача, не в силах осознать.

– Что… что внутри меня? – наконец выдавила она.

– Мы не знаем, – голос врача дрогнул. – Мы никогда с таким не сталкивались. Это… медицинская фантастика. Вам нужно в специализированный центр. В Москву. Немедленно. И… – она опустила глаза, – я должна сообщить в Роспотребнадзор. И, возможно, в другие инстанции. Это… это случай, выходящий за рамки обычной практики.

Алиса вышла из кабинета, как во сне. Коридор больницы плыл перед глазами, расплывался в пятнах. Она слышала собственное сердцебиение, громкое, неровное, и под ним, глубже, на уровне подсознания, улавливала тот самый мерцающий шелест, доносящийся изнутри. Он был теперь с ней всегда. Фоном. Саундтреком ее нового кошмара.

Она дошла до дома, не помня как. Заперла дверь на все замки, отключила телефон. Мир сузился до размеров ее квартиры, до размеров ее тела. Она стояла посреди гостиной, там, где они с Марком когда-то танцевали под старый винил, и медленно, медленно опустила руки на живот.

Он был почти плоским. Лишь легкое, едва заметное уплотнение. Но под пальцами она чувствовала нечто. Не шевеление. Не толчки. А вибрацию. Слабую, едва уловимую, словно от работающего крошечного моторчика. Та самая вибрация, что рождала тот ужасный шелест.

Она была беременна. Но не ребенком. Не продолжением себя и Марка. Не надеждой.

«Древний паразит», – прошептало что-то в ее сознании, холодное и безжалостное. Слова из кошмара, который ей еще только предстояло увидеть.

Она подошла к зеркалу в прихожей. Смотрела на свое отражение, на плоский живот, скрывавший в себе непостижимую тайну. И вдруг ее взгляд упал на самый большой шрам – багровый, грубый, тянущийся от ребер до лобка. След от операции, спасшей ей жизнь.

И ей показалось, нет, она УВИДЕЛА – края шрама, обычно мертвенно-белые, сейчас порозовели. И по самому шраму, словно по некоему руслу, пробежала едва заметная судорога. Словно что-то под кожей, глубоко внутри, шевельнулось, потянулось, пробуя на прочность свои границы.

Боль, знакомая и уже привычная, снова заныла внизу живота. Но на этот раз в ней было нечто новое. Не просто страдание. А обещание. Обещание чего-то гораздо, гораздо худшего.

Алиса поняла, что авария не была концом. Она была лишь дверью. Дверью, которая открылась, чтобы впустить в ее жизнь, в ее тело нечто, чему не должно было быть места в этом мире. И рождение этого нечто станет не началом новой жизни, а концом всего, что она знала.

Глава вторая. Тень в утробе

Осознание пришло не сразу. Оно просачивалось, как яд, капля за каплей, отравляя каждую мысль, каждое воспоминание, каждый клочок тишины. Первые несколько дней после визита к врачу Алиса провела в оцепенении. Она не отвечала на звонки из клиники, не выходила из дома, питалась тем, что было в холодильнике – сухими хлебцами, йогуртами с истекшим сроком годности. Она существовала в режиме ожидания катастрофы, затаившись, как зверь, чувствующий приближение землетрясения.

Но катастрофа не приходила извне. Она зрела внутри.

Сначала это были сны. Если то, что она видела, можно было назвать снами. Это были не образы, а ощущения. Давление. Бешеное, неистовое вращение. Холод вакуума и беззвездной тьмы. И голод. Всепоглощающий, древний, бесконечный голод, который был не эмоцией, а физическим законом, единственной причиной бытия. Она просыпалась с этим голодом, слюна во рту была густой и горькой, желудок сжимался в тугой, болезненный комок. Она набрасывалась на еду, поглощала ее без вкуса, почти не жуя, но насыщения не наступало никогда. Голод был не ее. Он был ЕГО.

Потом пришли звуки. Тот самый шелест, который она впервые услышала на УЗИ, теперь звучал не только в тишине. Он был фоном к стуку ложки о чашку, к шуму воды из-под крана, к голосам из телевизора. Он нарастал по ночам, превращаясь в навязчивый, неумолчный гул, словно под полом кто-то без остановки перемалывал кости. Иногда ей чудились в этом шелесте обрывки чего-то, почти похожего на речь. Не слова, а интонации. Угрозы. Обещания. Или, что было страшнее, приказы.

Однажды ночью, встав за водой, она прошла мимо зашторенного окна. Лунный свет падал узкой щелью на пол, и тень ее фигуры легла на паркет длинным, искаженным силуэтом. Алиса замерла, глядя на свою тень. Живот на ней был не просто округлым. Он был… неправильным. Асимметричным. В его очертаниях угадывалось нечто угловатое, чуждое плавным линиям человеческого тела. Она резко дернула шнур, открывая окно, чтобы свет упал по-другому. Тень изменилась, стала обычной. Но образ врезался в память, как заноза.

На десятый день ее самоизоляции в дверь позвонили. Настойчиво, официально. Алиса не двигалась, прижавшись спиной к стене в прихожей, затаив дыхание. В щель почтового ящика просунули белый конверт. Он упал на пол с мягким шлепком. После ухода шагов она подождала еще минут десять, потом подобрала его.

Это было официальное уведомление из Департамента здравоохранения. Сухим, казенным языком ее в категорической форме приглашали явиться в Научно-исследовательский институт эпидемиологии и микробиологии имени некоего академика для «проведения дополнительных исследований в рамках программы мониторинга биологических угроз». Внизу стояла печать и подпись. Фамилия ничего ей не говорила.

Они переводили ее из разряда пациенток в разряд объекта. Обследования. Биологическая угроза.

Она скомкала бумагу и швырнула ее в угол. Нет. Ни за что. Она не отдаст себя, свое тело, ЭТО, которое было ее частью и в то же время абсолютно чужим, на растерзание врачам в белых халатах. Она представляла себе яркий свет, иглы, датчики, безразличные глаза, фиксирующие аномалии. Они будут смотреть на ЭТО, а не на нее. Она была лишь контейнером.

В ту ночь боль изменила свой характер. Если раньше она была тянущей и глухой, то теперь она стала острой, режущей, словно внутри нее раскрывались и закрывались крошечные, но невероятно острые лезвия. Алиса скрутилась на кровати, впиваясь пальцами в простыню, сдерживая крик. Казалось, что-то перестраивалось в ее тазу, смещались органы, растягивались связки, но не так, как при обычной беременности. Ощущение было таким, будто ее внутренности не просто раздвигались растущей маткой, а переплетались, образуя новые, неестественные узлы и сплетения.

Она доползла до ванной и, рыдая от боли и бессилия, включила свет. Сорвала с себя рубашку и повернулась к зеркалу.

И застыла.

Шрам. Тот самый, багровый шрам, тянущийся от грудины до лобка. Он изменился. Края его, обычно рваные и грубые, казалось, сгладились, стали более ровными, почти аккуратными. Но не это было самым ужасным. По всей его длине, с обеих сторон, проступили тонкие, как паутина, синеватые линии. Они расходились от шрама, как корни, или как щупальца, вплетаясь в здоровую кожу. Сеть этих линий пульсировала в такт тому самому мерцающему шелесту. Она была живой.

Алиса с отвращением провела пальцами по коже рядом со шрамом. Кожа была холодной и странно плотной, почти как резина. И нечувствительной. Она щипнула себя – и не почувствовала почти ничего, лишь отдаленное, приглушенное давление.

Оно переписывало ее. Словно текст на пергаменте, где поверх старых букв выводились новые, чуждые знаки. Ее тело становилось его территорией, его владением.

Паника, с которой она боролась все эти дни, наконец, прорвалась. Дикая, животная, всесокрушающая. Она не могла дышать. Сердце колотилось, готовое вырваться из груди. Она отшатнулась от зеркала, споткнулась о порог и рухнула на пол в гостиной. Полутьма. Только свет из ванны падал в коридор, освещая ее ноги. Шелест в ушах нарастал, превращаясь в оглушительный грохот.

И тут ее взгляд упал на старую гитару Марка, стоявшую в углу. На ее темном дереве лежал отсвет лунного света из окна. И вдруг… тень от гитары зашевелилась.

Алиса зажмурилась, снова посмотрела. Тень была неподвижна. «Галлюцинации, – прошептала она охрипшим голосом. – Нервы. Это все нервы».

Но стоило ей на секунду отвести взгляд, как периферией зрения она снова уловила движение – плавное, текучее. Тень от гитары медленно, как жидкий дым, потекла по стене, удлинилась, изогнулась. Она приняла форму, от которой кровь застыла в жилах. Это была не тень гитары. Это была тень длинного, тонкого, извивающегося существа с крупной, несоразмерной головой и множеством щупалец, отходящих от туловища. Тень повернула в ее сторону нечто, напоминающее голову, и Алиса почувствовала на себе тяжелый, бездушный взгляд.

Она вскрикнула и отползла назад, ударившись спиной о диван. Тень медленно поползла по стене к ней, не отрывая своего «взгляда». Она была двумерной, плоской, но в ней чувствовалась чудовищная плотность, тяжесть иного мира.

«Убирайся! – закричала Алиса, зажимая уши, хотя знала, что кричит не на тень, а на то, что было внутри. – Убирайся из меня!»

В ответ в ее сознании, преодолевая шелест и грохот, прорезался единственный, оглушительно ясный образ. Не слово. Образ. Она увидела себя со стороны – лежащей на полу, жалкой, заплаканной. И увидела свое тело, пронизанное той самой синеватой сетью, которая светилась холодным, фосфоресцирующим светом. Сеть пульсировала, и с каждой пульсацией ее реальность, комната, мир – колебались, как мираж. И она поняла. Это не галлюцинация. Это ЕГО восприятие. Оно показывало ей, как видит мир. И как видит ее. Не как личность. Не как человека. Как среду. Как ресурс. Как территорию.

Тень на стене достигла потолка и растаяла, словно ее и не было. Шелест стих, оставив после себя звенящую, давящую тишину. Боль в животе утихла, сменившись странным, тягучим онемением.

Алиса лежала на полу, без сил, и смотрела в потолок. Слезы текли по ее вискам, впитываясь в ворс ковра. Страх никуда не ушел. Но к нему присоединилось нечто иное. Леденящее, безразличное понимание.