Эссе о религии: Номер два

Alina Hospithai

Эссе о религии: Номер два

«Но о Законе, через Моисея данном, и о Благодати и Истине, явленной через Христа, повесть сия; и (о том), чего достиг Закон, а чего – Благодать. Прежде Закон, потом Благодать; прежде тень, потом Истина».

«Закон ведь и прежде был и несколько возвысился, но миновал. А вера христианская, явившаяся и последней, стала большей первого и распростерлась во множестве народов».

«Ибо вера благодатная распростерлась по всей земле и достигла нашего народа русского».

(отрывки из «Слова о законе и благодати», записи торжественной речи митрополита Киевского Илариона середины XI века)

Когда я пытаюсь разобраться в этой русской тяге к религиозным образам – от Илариона до Блока – мне кажется, дело не в особой духовности или романтике страдания. Дело в том, что наша история слишком часто ставила человека перед лицом ситуаций, где рационального объяснения не было. И тогда включался другой механизм – не утешения, а осмысления. Попытка найти язык для того, что на обыденном языке звучало бы как безумие или отчаяние.

Возьмем Илариона. В одиннадцатом веке он пишет «Слово о законе и благодати». Сейчас это кажется церковной риторикой. Но если вдуматься: перед ним молодое, недавно крещеное государство на периферии христианского мира. Возникает закономерный вопрос: а кто мы, собственно, такие? Поздние варвары, пришедшие на готовый пир цивилизации? Или у нашей истории есть собственный, значимый смысл? Иларион находит ответ не в политике, а в богословии. Он берет схему, понятную любому образованному человеку той эпохи: переход от Закона (Ветхий Завет, избранный народ, правила) к Благодати (Новый Завет, спасение для всех). И помещает Русь в точку этого перехода как народ, удостоенный Благодати. Это гениальный ход. Он не просто оправдывает наше существование – он дает ему эсхатологическую перспективу. Мы не на окраине, мы – в эпицентре мировой драмы спасения. Здесь нет романтики; здесь есть холодный, стратегический расчет мыслителя, создающего идеологический фундамент для национального самосознания. Он борется не со страхом, а с небытием. С вероятностью того, что твой народ – историческая случайность.