Сумерки Яви. Воля Крови, Воля Голода

Alex Coder

Сумерки Яви. Воля Крови, Воля Голода

Глава 1: Ржавчина на троне

Каменный трон вождя Серой Орды был высечен прямо в скале, в самом сердце их ревущего ущелья. Он был черен от копоти тысяч костров и отполирован до блеска телами десятков вождей. Уже сорок долгих зим на нем сидел Гур'траг. Его прозвище – Кровавый Топор – не было пустым бахвальством. Оно было вырезано зазубринами на лезвии его гигантского двуручного топора, где каждая зазубрина означала поверженного врага, и лезвие было покрыто ими, как оспой.

Гур'траг был старым волком. Один его глаз давно вытек в битве с ледяным гигантом на севере, но единственный оставшийся видел острее и дальше, чем два у любого молодого воина. Он видел каждую слабость, каждую затаенную обиду, каждую зарождающуюся интригу в своем племени. Его рука, похожая на корявый корень дуба, все еще могла поднять топор, способный расколоть человеческий щит вместе с тем, кто за ним прятался. Его слово было законом, твердым, как гранит этих скал.

Но закон начал ржаветь. И сам трон, казалось, стал холоднее.

Орки были народом огня, крови и движения. Их сутью была война. Набег, битва, добыча, пир – вот был цикл, по которому их племя жило веками. Но этот цикл нарушился. Мир менялся. "Мягкотелые" людишки на юге научились воевать. Их крепости стали выше, их мечи – острее, их князья – хитрее. Последние два набега, предпринятые Гур'трагом, закончились катастрофой. Орки вернулись, неся на щитах своих мертвецов и не привезя ни единой коровы, ни единой рабыни. Караваны, что раньше были легкой добычей, теперь ходили под охраной целых отрядов закованных в сталь гридней.

Война стала слишком дорогой. А мира орки не знали.

И в ущелье пришли два злейших, самых коварных врага орочьего народа: голод и скука.

Голод был физическим. Запасы вяленого мяса подходили к концу. Охота в окрестных горах не могла прокормить две тысячи глоток. Иногда по ночам из юрт доносился плач голодных детей.

Но скука была страшнее. Молодые воины, чья кровь кипела, чьи мускулы требовали битвы, слонялись по лагерю без дела. Их ярость, не находя выхода, выплескивалась в пьяных драках, в бессмысленной жестокости, в глухих, злых спорах. Они сидели, как волки в клетке, и с каждым днем их глаза становились все краснее, а клыки – острее. Они начали роптать.

Сначала – шепотом, у ночных костров. Что Гур'траг стал стар. Что его глаз потускнел, а рука ослабла. Что он боится. Боится людей, боится проигрыша. Что он ведет племя к угасанию, к позорной смерти от голода в этих проклятых скалах.

"Нам нужен вождь, что принесет нам мясо и кровь!" – этот клич, не произнесенный вслух, витал в воздухе, густой, как дым от костров.

И внимательнее всех к этому ропоту, к этому шепоту, к этому запаху назревающего бунта прислушивался тот, кто всегда оставался в тени.

Шаман Гор'дул.

Его звали Кривой Череп не из-за уродства. Его череп, начисто выбритый, действительно был сплюснут с одной стороны – результат травмы в детстве. Но прозвище отражало суть его разума: изворотливого, хитрого, видящего мир под иным, искаженным углом. Гор'дул не был воином. Он был хром, худ, и в прямой схватке его одолел бы любой подросток. Но его сила была в ином. Он говорил с духами. Он варил зелья, что открывали врата в иные миры. Он видел знаки в дыму, в крови жертвенных животных, в узорах трещин на камнях.

Гур'траг презирал его, считая колдовство "бабскими забавами", и держал при себе лишь по старой традиции. Но Гор'дул был умнее. Он видел то, чего не видел старый вождь, ослепленный своей верой в сталь. Он видел, что сила – это не только топор. Сила – это воля. А воля племени, как ржавчина, разъедала трон Гур'трага.

Гор'дул стоял в тени трона, в своей юрте, увешанной черепами и сушеными травами, и слушал. Он слушал рычание голодных животов. Он слушал звон стали в тренировочных поединках. Он слушал пьяные выкрики молодых волков. И он ждал. Ждал духа, достаточно сильного, чтобы оседлать эту волну ярости. Ждал своего часа, чтобы вцепиться в горло стареющему вожаку.

Глава 2: Шепот из тьмы

Сила Гор'дула была не в мышцах. Его трон стоял не на площади, а в глубине его юрты – душной, полутемной, пропахшей дымом, кровью и сушеными травами. Он не отдавал приказы. Он шептал советы, толковал знамения, лечил раны – и свои, орочьи, и те, что поглубже, душевные. Он был тем, к кому воины приходили ночью, тайком, чтобы попросить амулет на удачу или проклятие на соперника. Он был изнанкой, тенью силы Гур'трага.

По традиции, каждую ночь полнолуния шаман взывал к духам предков. Это был ритуал, которого боялись и который уважали. Гор'дул съедал горсть липких, синеватых грибов, что росли лишь в самых темных пещерах. Он садился у огня, бил в обтянутый человеческой кожей барабан, и его разум улетал из тела, блуждая по туманным тропам мира духов. Он говорил с тенями великих вождей прошлого, спрашивая их совета, моля об удаче в охоте и битвах.

Но в последнее время духи молчали.

Уже три луны подряд его путешествия в мир изнанки заканчивались ничем. Тропы предков заросли, их голоса стихли. Барабан гудел в пустоту. Он взывал к орочьим богам – богу кровавой сечи, богине плодородия – но и они не отвечали. Словно что-то отгородило их мир, мир орков, от мира духов невидимой, непроницаемой стеной.

Вместо них в его видениях, в клубах ядовитого, цветного дыма от галлюциногенных грибов, начал появляться другой голос.

Это не был громовой, рокочущий голос предка-воина. Не был звериный рык бога войны.

Голос был тихим. Вкрадчивым. Он шептал на самой грани слуха, проникая прямо в череп, минуя уши. Голос был мягким, убеждающим, сладким, как запах чуть подгнившего мяса, который так любят орочьи волки.

И он не приказывал. О, нет. Приказы – удел грубых вождей вроде Гур'трага.

Этот голос обещал.

Он обещал силу. Не тупую силу мускулов, что слабеет со временем, а иную. Вечную. Силу подчинять волю, выпивать жизнь врага, обращать его страх в свое оружие. Силу, какой не владел ни один орк от сотворения мира.

Он обещал славу. Славу, перед которой померкнут все жалкие победы Гур'трага. Не просто выигранные битвы, а завоеванные народы. Не просто добычу, а целый мир, лежащий у ног, – мир, готовый стать пищей.

И он обещал порядок. Идеальный орочий мир. Мир, в котором не будет ни голода, потому что вся земля станет их охотничьими угодьями. Не будет ни слабости, ни сомнений, потому что все будут подчинены одной великой, единой воле. Мир, где останется только одна, главная суть их народа, очищенная от всего лишнего, – вечная, бесконечная, славная бойня.

Он не называл своего имени. Но он называл имя того, кому Гор'дул будет служить, став его пророком и правой рукой. Имя, которое отозвалось в душе шамана гулким, триумфальным эхом.

Голод.

Каждую ночь Гор'дул возвращался из своих трансов, и его кривой череп гудел от этих обещаний. Он смотрел на свой лагерь – на грызущихся воинов, на тощего, слабого вождя, на плачущих от голода детей. И он видел гниль. Слабость. Тупик.

А голос шептал ему: "Ты – лекарство. Ты – тот, кто очистит их. Кто даст им цель. Нужно лишь протянуть руку и взять власть, что лежит под ногами".

Сначала шаман боялся этого голоса. Но чем громче роптали молодые воины в лагере, тем слаще и убедительнее становились обещания из тьмы. И страх в его сердце медленно, но неумолимо начал уступать место честолюбию. Черному, как уголь, и голодному, как сам его новый бог.

Глава 3: Чужаки у границы

Это случилось в ночь без луны, когда горы утонули в чернильной темноте. Дозорные на дальнем перевале, те, что охраняли единственный проход в ущелье, забили в сигнальный рог. Но звук его был не тревожным, а вопрошающим. Чужаки. Не армия. Всего несколько фигур. Они не прятались, шли открыто, но несли не оружие, а знак перемирия – белую тряпку на палке.

Когда их, окруженных рычащими от подозрения орками, привели к границе лагеря, Гур'траг уже спал, утомленный дневными заботами. Его воины хотели было разбудить вождя, но из своей темной, дымящейся юрты вышел Гор'дул.

– Вождь отдыхает. Я поговорю с ними, – сказал он, и в его голосе была новая, непривычная властность. Орки, привыкшие видеть в нем лишь знахаря, заколебались, но подчинились.

Гор'дул вышел за пределы лагеря, к тому месту, где держали пришельцев. Их было пятеро. Люди. Высокие, закутанные в черные плащи, их лица были скрыты в тени капюшонов. Это были "люди в черном", посланцы тьмы, что уже сеяли ужас на землях людей. Шаман почувствовал, как по его спине пробежал холодок. От них исходила та же аура холода и пустоты, что и от голоса в его видениях.

– Мы пришли говорить не с вождем плоти, а с вождем духа, – произнес их предводитель, и Гор'дул замер. Они говорили на древнем, почти забытом наречии орков, языке ритуалов. И они знали, к кому пришли.

– Говорите, – коротко бросил Гор'дул, скрывая свое удивление.

– Голос, что приходит к тебе во снах, – это не просто дух. Это голос истинного хозяина этого мира, – продолжил чужак. – Имя его – Голод.

От этого имени, произнесенного вслух, по коже шамана пробежали мурашки. Они знали. Они были его частью.

– И наш общий хозяин велел нам найти тебя. Он сказал, что ты – тот, в ком горит искра истинного понимания. Искра честолюбия.

Чужак шагнул ближе.

– Твое племя умирает. Твой вождь слаб. Твои воины голодны и злы. Мы предлагаем тебе сделку, шаман. Мы дадим тебе силу и знание, чтобы взять власть. Мы поможем тебе избавиться от старого вождя. Мы научим твоих воинов новой ярости, какой они не знали. А взамен… – он сделал паузу, – взамен ты и твое племя присягнете на верность нашему общему владыке. Вы станете его кулаком. Его зубами в этом мире.

Это было то самое предложение, которого Гор'дул ждал. Прямое, циничное, облеченное в язык силы и обещаний. Он почти был готов согласиться. Но хитрость, вторая его натура, взяла верх.

– Слова – это ветер, – прохрипел он. – Духи многое обещают. А на деле – лишь дым и морок. Покажите мне вашу силу.

Предводитель культистов, казалось, улыбнулся под своим капюшоном.

– Будет сделано.

Он обернулся и кивнул своим. Двое из них притащили из темноты клетку, в которой метался и рычал пойманный ими в горах матерый волк. Он бросался на прутья, пытаясь достать своих мучителей.

Предводитель подошел к клетке. Он не стал проводить сложный ритуал, не стал чертить символы. Он просто просунул свою бледную, длиннопалую руку сквозь прутья и положил ее на голову ревущему зверю.

Гор'дул смотрел, затаив дыхание. Волк мгновенно затих. Его ярость сменилась животным, скулящим ужасом. Его тело забилось в конвульсиях. Из его пасти потекла пена. А затем… он обмяк. Когда жрец убрал руку, волк поднял голову. Но это был уже не волк. Его глаза, прежде горевшие желтым огнем, стали абсолютно черными, как два куска обсидиана. В них не было ни ярости, ни страха. Ничего. Только холодное, послушное небытие.

Предводитель щелкнул пальцами. Дверца клетки открылась. "Волк" не бросился бежать или нападать. Он вышел, подошел к жрецу и сел у его ног, как верный, выдрессированный пес.

Гор'дул смотрел на это, и его сердце бешено колотилось в груди. Не от страха. От восторга. Такая сила. Такая власть. Превратить дикую, неукротимую ярость в слепое, абсолютное повиновение одним прикосновением. Вот чего он хотел.

Он долго молчал, а затем медленно, торжественно кивнул.

– Я согласен.

Он ждал этого шанса слишком долго, чтобы упустить его. Сделка была заключена. В эту ночь, в глухом ущелье, под безразличными звездами, судьба Серой Орды была решена.

Глава 4: Яд в чаше

Гур'траг Кровавый Топор был воином старой закалки. Он верил в то, что можно было потрогать: в тяжесть своего топора, в крепость своего щита, в силу своих мускулов. Магия, духи, шаманские пляски – все это он считал "бабскими забавами", уделом слабых и хитрецов. Он держал Гор'дула при себе лишь потому, что таков был обычай, и потому, что шаман иногда был полезен, чтобы лечить раны или предсказывать погоду. Он никогда не видел в хромом, сутулом колдуне реальной угрозы.

И в этом была его роковая, последняя ошибка.

Через несколько дней после тайной встречи с культистами, напряжение в лагере достигло предела. Охотники вернулись почти с пустыми руками, и ропот голодных воинов превратился в открытое недовольство. Вечером, у большого костра вождя, собрались самые молодые и яростные вожаки отрядов. Они не просили. Они требовали.

– Мы сидим здесь и грызем камни! – рычал один, молодой орк по имени Крог, чей отряд понес самые большие потери в последнем набеге. – Наши дети плачут от голода! А людишки жиреют за своими стенами! Ты ведешь нас к гибели, старик! Нам нужна война! Нам нужна кровь и мясо!

Гур'траг сидел на своем месте, слушая их. Он был стар, он был мудр. Он понимал, что новый набег без тщательной подготовки – это самоубийство. Но он также видел горящие яростью глаза своих воинов и чувствовал, как власть, подобно песку, утекает у него сквозь пальцы. Он оказался в ловушке.

– Будет вам война, – прохрипел он, поднимаясь. – Но будет тогда, когда я скажу! Когда луна нальется кровью! А сейчас – пейте!

Он приказал выкатить бочки с последними запасами крепкого орочьего эля, пытаясь залить недовольство выпивкой. Пир начался. Мрачный, злой, напряженный.

В самый разгар этого пира к нему, хромая, подошел Гор'дул. В его руках была особая, ритуальная чаша, вырезанная из черепа горного барана, с инкрустацией из серебра. "Чаша уважения". По древней традиции, в самые трудные времена шаман подносил ее вождю, призывая на него благословение духов предков.

– Великий вождь Гур'траг, – произнес Гор'дул на удивление громко и твердо, чтобы слышали все. – Духи видят твою тяжесть. Они посылают тебе свою силу. Прими этот дар.

Это был хитрый ход. Отказаться от "чаши уважения" на глазах у всего племени означало бы показать свое пренебрежение к традициям и духам, окончательно уронив свой авторитет.

Гур'траг смерил шамана своим единственным глазом, но не увидел ничего, кроме обычной подобострастной ухмылки.

– Давай сюда свою кислятину, – проворчал он.

Он взял тяжелую чашу и залпом, как привык, осушил ее до дна. Напиток был крепким, душистым, с незнакомым, чуть сладковатым привкусом, который старый вождь списал на новые травы шамана.