Плоть и сказки

Алексей Животнов

Плоть и сказки

Сложно было назвать пищей то, что бросали в клетку. К счастью, в темноте нельзя было разглядеть, что именно. Но когда зрение отказывает, обостряются другие чувства. В том числе – осязание. Это было мерзко уже заранее, до того как могло попасть в рот. Наощупь то были обскрёбки, отходы, нечто, что в нормальных обстоятельствах даже в мусорное ведро отправляют с долей брезгливости. Первую порцию он швырнул куда-то в сторону, за пределы клетки. Вторую проигнорировал, пытаясь сохранить видимость достоинства. Но голод – это не просто пустота в желудке. Голод оказывается сильнее любой морали.

Когда он только попал сюда, тьма была абсолютной. В первые часы, а может, и дни – кто их там считал – ему казалось, что свет покинул мир навсегда. Он водил руками перед лицом, тыкал пальцами в глазницы, пытаясь вызвать хоть искры, пятна, призрачные образы. Вокруг была лишь густая, бархатная чернота, в которой тонули не только предметы, но и само время. Память, ощущение собственного тела – всё проваливалось в чёрную дыру. Она была однородной, всеобъемлющей. В ней не было ориентиров – даже прутья клетки словно возникали из небытия.

Постепенно что-то начало меняться. Он не мог сказать, когда именно. Если на пустую поверхность класть по песчинке – в какой момент они станут горкой? Это процесс, который, пожалуй, невозможно отследить. Вот так же и тьма преображалась по капле, по крупице. Сначала он списал это на галлюцинации, на игру измождённого мозга, который, отчаявшись получить сигналы извне, начал домысливать окружение. Но нет – очертания проступали. То ли свет потихоньку просачивался в подвал, то ли сама тьма, как живое существо, начала впускать его в себя. А может, менялся он сам. Его зрение, отчаявшееся и притихшее, заново училось видеть там, где ему не положено, улавливая не свет, а саму плотность мрака.

Он скорее чувствовал, чем видел. Контуры объектов, пространство в целом. Мир оставался погружённым во тьму, но она обрела объём. Иногда он ловил себя на том, что рыщет взглядом, выискивая брошенные ему куски. Взгляд, или то, что его заменило, само цеплялось то за склизкий хрящ, то за обглоданную кость, на которой виднелись прожилки чего-то тёмного.

Разум протестовал, к горлу подкатывал ком. Но тело уже выделяло слюну. Предательское тело… Или всё-таки разум, всё понимавший, но пытающийся притворяться? Унижение было не в том, чтобы есть это. Унижение было в том, чтобы хотеть есть. И он хотел. Он с самого начала осознавал, что рано или поздно захочет. Просто неизбежное событие, которое можно отложить, но отменить нельзя.

В долгие часы ожидания мысли возвращались к тому другому существу – твари, рыскающей во мраке вокруг его тюрьмы. Поёживаясь, он вспоминал её голос. Не как звук, а как вибрацию, проходившую сквозь стены и впитывающуюся в кости. Тогда он был объят ужасом, но почему-то запомнил, что она говорила о природе голода, о том, как желание становится частью тебя задолго до того, как ты осознаёшь его. Её слова казались бессмысленными, но теперь, когда его пальцы сами начинали скрестись по полу в поисках уроненных ошмётков, эти воспоминания приобретали смысл. Она не просто наблюдала – она инструктировала.

А ещё тварь рассказывала ему странные сказки. Они начиналиcь как те, что знакомы с детства, но оказывались их искажёнными вариациями. Эти рассказы цеплялись за блуждающий разум, становясь единственными точками опоры в одиночестве и безвременье. Когда чудовище уходило, он пересказывал их себе, пока не впадал в забвение. Возможно, именно сказки не давали сознанию расползтись по швам. А может, он уже давно сошёл с ума, и это были обычные истории, но его разум запутался сам в себе, забыв где реальность а где бред, и заставлял себя же верить, что когда-то он слышал иные, «правильные» версии.

А что, если это сон? Невероятно долгий, нудный кошмар? Он щипал себя за руку с остервенением, до синяков. Не помогало. Вдруг он умирает, и этот подвал – последние галлюцинации угасающего мозга? Или уже мёртв и попал в ад? Но скорее всего он и правда просто сошёл с ума, и всё это время находится в психушке. А чудище и клетка – порождения его сознания.

Что касается еды – в какой-то момент он перестал бороться. Просто разжевал и проглотил. Всё произошло естественно. Не было ни катарсиса, ни отчаяния. Не было и покорности. Он даже не помнил, когда это случилось. Просто однажды осознал, что раньше жил в иной парадигме, а теперь – в этой. Значение имело только то, что помогало приглушить голод и продлевало существование.

Несколько раз его рвало. С жестокими спазмами, выжимавшими из организма всё до последней капли желудочного сока. Сначала он думал, что причина в еде – в этих липких, холодных комьях и костях, ненавистных и притягательных одновременно. Но приступы тошноты далеко не всегда следовали за приёмами пищи. Наверное, дело было не в питании. Может, это была реакция на воздух, густой и спёртый, на запах, въевшийся в стены, на страх, пропитавший всё его бытие? Или нечто иное, физическое, и куда более страшное?

После каждого приступа он падал на пол клетки, и сил не оставалось даже отползти от лужи собственных испражнений. Он лежал, свернувшись калачиком, в позе эмбриона, которая казалась последней попыткой закрыться от кошмара. Но она лишь подчёркивала его беспомощность, возврат в дочеловеческое состояние. Он не плакал. Слёз не оставалось. Он просто лежал и стонал. Тихим, скулящим стоном, рождавшимся в глубине его естества и выходившим наружу помимо воли. Это был звук чистейшего бессилия. Звук того, чей мир состоял из позора и боли.

Во время одного из таких приступов ему вспомнилось, как тварь сидела рядом во время предыдущего припадка. Не приближаясь, не помогая – она просто присутствовала. Она говорила о боли как о неотъемлемой части перемен. О том, что тело должно извергнуть из себя всё лишнее, чтобы принять новое и стать сильнее. Её размеренный голос смешивался с его хрипами, создавая странную, диссонирующую мелодию. Теперь, когда очередная волна тошноты накатывала, он невольно искал в памяти эти слова. Не столько ради облегчения, сколько из желания, чтобы она была рядом.