скачать книгу бесплатно
– Нет там никаких образов! Это не «Времена года»! – с жаром доказывала она матери. – Это торжество чистой гармонии, но без соплей, понимаешь? Да как же тебе объяснить-то? Это совсем про другое, это про просвещение, про научные достижения, про освобождение от мрака Средневековья. Ну, как хорошо записанная математическим языком теория. Формулы, понимаешь ты? Формулы!
Мать не могла понять, о чем Вика толкует. Ее радовало, что у дочки все получается, и значит, не упустила она ребенка – вовремя отдала в музыкальную школу, вовремя поняла, что ей нужно.
Нелегко ей далось воспитание дочери. В начале девяностых, когда родилась Вика, она с мужем поднимала бизнес. Гоняли грузы из Владивостока и Польши. Муж отвечал за поиск партнеров и доставку, она – за реализацию по Москве и области. Везли все – японские игрушки, компьютеры, электронные игры, вызывавшие у детей буквально истерический восторг (ну еще бы, это вам не волк с яйцами!), шмотки, бытовую химию, сигареты, алкоголь… Потом муж открыл банк. Небольшой, но стабильный. Долго она не могла привыкнуть к этой новой роли – жена банкира. Но в жизни все оказалось совсем не как в кино. Не было шикарных лимузинов и приемов в вечерних платьях и фраках, не было и загородной резиденции. Хапнули несколько квартир в Москве, две успешно перепродали, другие сдавали. Даже в отпуск вдвоем ни разу не съездили после того, как начали бизнесом заниматься. Все суета, суета… А однажды утром муж просто не проснулся. Она помнила, как пыталась разбудить его и как поняла, что проснулась с мертвым. Ей хотелось кричать, было страшно и больно, хотелось кому-то позвонить, но пришлось овладеть собой, чтобы не напугать ребенка, спящего в другой комнате, зайти к соседке и попросить ее проводить дочку в садик.
Труднее всего было ответить на вопрос Вики: «А почему папа с нами не завтракает?» Ответить спокойно и не разрыдаться.
– Папе сегодня можно поспать подольше, у него выходной.
И только после того, как за девочкой закрылась дверь, она спокойно вызвала «скорую» и сообщила о смерти мужа. Ну а потом… Потом снова был бизнес. И успехи дочери на музыкальном поприще. Способности у Вики обнаружились рано, еще в элитном детском саду, куда ее устроила мать. Воспитательница сказала, у девочки есть талант и его непременно нужно развивать. А для этого нужны деньги. Деньги у матери были. После смерти мужа на себе она поставила крест, не хотелось ничего – ни в отпуск поехать, ни развлечься. Она как будто высохла изнутри. А вот сделать из Вики великую пианистку, а не банкиршу хотелось. Не хотела мать, чтобы дочь повторила ее судьбу. Хотела, чтобы Вику не коснулась грязь и подлость мира финансов, хотела, чтобы доченька была ангелом на сцене. И играла бы ангельскую музыку. Сама-то мать даже в консерватории ни разу не бывала, да и в классической музыке не понимала ничего. Но сама идея, сам образ Вики, выходящей на сцену в концертном платье – непременно в белом, – стал для нее смыслом жизни.
Дочь не противилась желаниям матери сделать из нее суперпианистку, хотя слава как таковая ее не привлекала. Ее завораживал сам процесс игры на инструменте, разбора новых произведений, очаровывал момент перехода от несвязного треньканья к плавному музицированию. И еще ей всегда хотелось понять, для чего создавалось произведение, что чувствовал композитор, чем хотел поделиться с потомками, о чем рассказать в музыке, самом абстрактном искусстве на свете. И потому играла Вика страстно, лихо, мастерски, не механически повторяла записанное в партитуре, а как будто разговаривала со слушателями, передавая им то, чем хотел поделиться давно ушедший человек, обессмертивший себя в музыке. Так она и выросла за роялем. Друзей как таковых у нее не было, да оно и понятно – вундеркинды лишены детства, обычная история. Постоянные репетиции, выступления, поездки на конкурсы и снова репетиции по много часов в день. Каждый день. Вика не тосковала по играм и дружбе. Играть на рояле ей было куда интереснее, чем играть с подругами. Ну а потом она выросла и уже не представляла себе иной жизни.
Вот только смущало мать то, что Вика в ее возрасте до сих пор не интересовалась противоположным полом. Мать тактично спрашивала, нравится ли ей кто-то из мальчиков, есть ли кто на примете, и сама понимала, что со взрослой девушкой, уже не школьницей и даже не уже студенткой, такие разговоры вести глупо. Но Вика не видела в этих вопросах ничего странного, поскольку с детства привыкла делиться с матерью всем, что было на душе. Отвечала честно, что пока никакие мальчики ее не интересуют, что с ней все нормально, просто сейчас для нее самое главное – музыка. Мать успокаивалась, понимала, что сама в свое время перегнула палку, пытаясь вырастить из дочери вундеркинда, и вот вам результат – играет как заведенная, занимается буквально до изнеможения. Ну а мальчики… Это дело нехитрое, появится кто-то. Появился Костик. Флейтист. И жизнь посыпалась. Вика влюбилась в него сразу же, как только увидела на репетиции. Играли Рахманинова, у Вики даже не была ведущая партия – элегия была больше для флейты, в ней вся суть была. Но вот тогда впервые в жизни, после того как суетливый и вечно восторженный концертмейстер, обожавший Рахманинова, сгорая от нетерпения, затараторил: «Ну-ка попробуем, попробуем. Костик, вы уж постарайтесь. Вика, не сочтите за труд, подыграйте нам. Да, да… Вот-с, ноты. Прошу вас. М-да. Пожалуйста… Иии…», тогда она впервые не смога сыграть. Несколько раз путала клавиши. В ноты не смотрела – только на него. А потом она не слышала даже, что говорил этот толстый лысый дядька. Так, кричал что-то, ругался, пыхтел как паровоз. Костик был смущен, заступился за коллегу. Вика и не помнила точно, что Костик сказал. Помнила голос. Нежный, почти детский… Да и сам он был похож на ангелочка – кудрявые светлые волосики, синие глазки, длинные реснички, сам весь гибкий, почти что хрупкий, пальчики детские, с прозрачными ноготочками. Вика так его сразу про себя и прозвала: Ангелочек.
Не имея никакого опыта общения с мальчиками, Вика сама подошла к Костику после репетиции, спросила, не хочет ли он пойти в кафешку выпить кофе. А вечером она уже была в его объятиях и даже почти не волновалась, хоть все это было впервые в жизни. Вика была так счастлива, что все это случилось именно с ним, с Ангелочком, что простила ему даже бестактное замечание по поводу ее плоской груди. Вообще особого энтузиазма с его стороны Вика не заметила. Но что она может понимать в мужчинах, если она и целовалась сегодня впервые в жизни, не говоря уж о…
А через неделю по дороге через сквер на репетицию она увидела в сквере на лавочке Костика с другой. И та, другая, смеялась, запрокинув лицо и открыв рот, а он что-то шептал ей на ушко и своей ангельской ручкой сжимал ее бедро. Вика быстро пробежала мимо, не стала устраивать сцену. Да и не могла она ничего устроить, не знала, как это делается, как полагается себя вести в таких ситуациях. А потом, поймав его в коридоре, тихо спросила, глядя в глаза:
– Как же это? Ты с ней… на скамейке… Я видела! Что же это?
А Костик рассмеялся и ответил, даже не смутившись, даже не пытаясь отпираться, что это ничего такого, что он вообще за свободные отношения, да и вообще не понимает, чего это Вика себе напридумывала.
– Напридумывала. Напридумывала, – шепотом повторяла она, застыв в коридоре.
Играть она больше не могла. Сбивалась с ритма, путала клавиши. Это началось на следующий день. И больше не прекращалось. На первый раз концертмейстер просто отправил ее с репетиции домой, сказал, чтоб в таком состоянии она больше не смела появляться. Она пришла домой не сразу, долго ходила по городу, чтобы не волновать мать ранним появлением, если та будет дома. Но на другой день все повторилось, и она пришла домой и рассказала матери, что больше не может играть.
– Боже мой! Как не можешь! Что случилось? – затараторила мать.
Вика спокойно ответила:
– Я больше не хочу жить. – И замолчала.
Не помогали ни крик, ни истерика, ни угрозы, ни оскорбления. Она не отвечала. Обратились к психологу, потом к психиатру. Тому удалось кое-как разговорить Вику, хотя бы выяснить обстоятельства, ставшие триггером депрессивного расстройства. Но вылечить не удалось. Самое страшное было в том, что Вика практически перестала есть. Психиатр всерьез говорил о принудительном кормлении.
А потом была больница. Видя, что дочь дошла практически до анорексии – о репетициях и выступлениях речи не было уже давно, – мать решила, что психотерапией здесь не обойтись, и получила от врача «путевку» в острое отделение. Психиатр в диспансере давно настаивал на госпитализации, как мог, успокоил мать, что это решение самое лучшее. Вику одели, посадили в машину и отвезли в больницу. Она не возражала. Уже давно практически перестала говорить. Месяц в остром, среди привязанных к кроватям орущих старух, буйных алкоголичек, рецидивисток в расплывшихся синих наколках, решивших «соскочить по дурке», постоянный запах мочи, кала и лекарств, палаты без дверей, решетки на окнах… Потом еще три месяца в санаторном отделении. Там можно было гулять раз в день по территории, но под присмотром сестры. Разрешалось читать, даже была небольшая библиотека. В комнате отдыха постоянно работал телевизор. Вика не читала, не смотрела телевизор, ни с кем не разговаривала, гулять ее выгоняла сестра. Она каждый раз сидела в палате, надеясь, что про нее забудут, но сестра ни разу не забыла. Вика не сопротивлялась.
Выходила в больничный двор, где ей теперь было знакомо каждое дерево, каждая трещина в плитах бетонного забора. Сидела на лавочке. После выписки ходила в районный диспансер на прием все к тому же психиатру, что отправил ее в больницу. Беседы их сводились к тому, что врач спрашивал, как действуют лекарства, не чувствует ли Вика улучшений, как она питается, нормальный ли сон, нет ли у нее «нехороших мыслей, так сказать». Улучшений Вика не чувствовала, но когда перестала принимать лекарства, восстановилось зрение, а врачу она говорила, что ей становится лучше, и очень благодарила. Питалась исправно, но без желания – все же пытка от приема пищи не сравнится с пыткой принудительным кормлением, так что она решила пойти на компромисс. Ложилась по больничной привычке в десять вечера, спала без сновидений, мыслей у нее никаких не было.
Перестав пить лекарства, Вика приняла решение справиться с жизнью сама. От огромного количества таблеток у нее постоянно расплывалось перед глазами и кружилась голова. Это был единственный эффект, который давали таблетки: ей становилось все хуже, она начала превращаться в инвалида. И пока еще не совсем уничтожили ее мозг, она решила: хватит. Мать за приемом лекарств следила, но обмануть ее было несложно – в санаторном отделении Вика научилась прятать таблетки за десной, а потом выплевывать.
Больные таким образом собирали так называемые корректоры. Прочие психотропные препараты просто выплевывали, а вот корректоры очень ценились. Их откладывали и потом принимали по несколько штук сразу перед отбоем. От этого ловили нехилые приходы. Вика свои корректоры отдавала просто так, за что соседка по палате называла ее матерью Терезой.
Недели через две после того, как сама себе отменила лекарства, Вика начала более-менее соображать. Утром просыпалась рано, как привыкла в больнице, и до того, как встать с постели, мастурбировала. Это действие стало для нее почти ритуальным, потому что она стала замечать, что после разрядки прибавляется сил, которых ей так не хватало. Потом мать гнала ее в ванну чистить зубы и мыться. Накидывала халат на костлявые плечи, шла сама в ванную, уже без помощи матери, как раньше. Постепенно вернулось ощущение своего тела, пришли силы. Однажды утром, когда мать была на работе, Вика вошла в ванную, посмотрелась в зеркало, взяла бритвенную машинку и сбрила наголо прическу каре, которую ей старательно делала мать. Потом она зашла к матери в комнату, набрала код на сейфе – подсмотрела его случайно еще давно. Помнится, подивилась тогда наивности матери: год рождения дочери? Серьезно? Открыла тяжелую дверцу, взяла три толстые пачки денег, написала записку: «Мама, я ушла. Прости за деньги. Мне нужно как-то жить. Здесь я больше оставаться не могу. В полицию не заявляй, меня не ищи. Буду писать сообщения, чтобы ты знала, что со мной все в порядке. Еще раз прошу, прости меня за кражу. Твоя дочь не состоялась. Но это только моя вина. Вика».
В тот же день она сняла квартиру без всякого договора, ответила на многочисленные истерические сообщения от матери, что с ней все в порядке, но где она – не скажет, домой не вернется. Лекарства? Она их уже давно не принимает и, как ни странно, жива и даже не в депрессии. Она стала ходить по клубам и находила случайных партнеров на ночь. Мужчины вызывали у нее отвращение, и она спала с ними просто для того, чтобы почувствовать, что кому-то нужна. Но один партнер показался ей интересным. Ему нравилось, когда Вика лупила его плетью. Дома у него была огромная коллекция разнообразных предметов для BDSM, были даже колодки. С ним она впервые попробовала страпон, и оргазм, который она тогда получила, запомнился ей. Это была не просто разрядка, как по утрам в постели. Она получала удовольствием от процесса и финала. Мазохист любил не только физические, но и словесные унижения. Поначалу Вике было сложно перейти грань и выражаться грязными словами, площадным матом. Но, единожды попробовав, видя, какую восторженную реакцию это вызывает у партнера, она стала находить в этом удовольствие, чуть ли не столь же сильное, сколько в самом соитии. Каждый раз, используя витиеватую матерную конструкцию, от которой бы зарделись портовые грузчики, добавляя после нее хороший удар плетью, она чувствовала, как прибывает в ней жизнь, как хочется ей удовольствия. Такой теперь ее жизнь и будет, решила она. Без счастья, кончено. Но будет удовольствие.
Вскоре она бросила этого никчемного мазохиста, зарегистрировалась на сайте интим-услуг, сделала впечатляющие фотки и стала работать доминантной проституткой. Оказалось, что подобных этому мазохисту мужчин довольно много. И за свои прихоти они готовы платить приличные деньги. Никаких прежних друзей и знакомых в ее жизни больше не было. Только с Машей она иногда переписывалась через мессенджер, но так ни разу и не встретилась. У Маши своих проблем было полно, а Вика была занята, строила новую жизнь, работала и ходила в спортзал. Она стала замечать, что, чем больше устает в спортзале, тем больше у нее появляется сил потом. От прежних «зависаний» и прострации не осталось и следа. Иногда они с Машей обменивались сообщениями, шутили, кидали друг другу смешные картинки. Вика радовалась Машиному успеху с группой, обещала даже прийти на концерт послушать термен в Машиных руках. Куда там! Клиенты, клубы, а еще выспаться надо успеть, да и спортзал не забросить. Маша не обижалась, она все понимала. Когда у Маши началась черная полоса, распалась группа, не стало концертов, Вика совершенно искренне ей сочувствовала. Она знала, что такое крушение, могла найти нужные слова. Маша была благодарна. Так они и жили, постоянно общаясь, но не видя друг друга. Когда Вика узнала, что Маша нашла практически бесплатное жилье, сама запросто напросилась третьей. Теперь она стала смелее. Четко формулировала свои желания. Новая жизнь стерла для нее многие барьеры. Одним из таких барьеров была ложная застенчивость и деликатность. Больше всего она боялась, что вернется в прежнее состояние апатии и разбитости, ощущение, что тело ее подобно медузе на песке, и нет сил что-нибудь сделать, даже саму себя обслуживать. Маша была не против соседства с Викой, а Саня даже обрадовался, узнав, кем Вика работает. Деньги-то у нее, значит, водятся… Такого жильца иметь полезно – всегда поможет продержаться до следующего заказа.
– Давай-давай пусть заезжает, – сказал он Маше. – Тащи свою страпонессу.
Но Вика пришла не одна, а с партнером по тренировкам – Серегой. Саня было скривился и даже отпустил злую шутку про теремок, но, узнав, что Серега выступает на подпольных боях, а стало быть, тоже не без копейки за душой, милостиво согласился. К тому же аренда теперь распределялась на всех, пускай и не ровно, причем большую часть согласилась платить Вика, и как ни крути, а жилье Сане доставалось практически даром. Он решил, что кругом сплошные плюсы, и успокоился.
Через два дня после того, как съехались и наладили общий быт, устроили новоселье – собрались все вчетвером на кухне. Маша наготовила, Саня принес бухло, Вика с Серегой тоже поучаствовали – вложились деньгами. Странные это были посиделки – Серега все время молчал, пил чай, ел мало. Вика пригубила вина, поковыряла в тарелке и тоже сидела больше для приличия. Зато Саня с Машей себя не ограничивали. Серега и Вика не могли поддержать беседу, вечер не клеился. Сереге рассуждения о живописи и музыке были малоинтересны, перебивать и переводить разговор на что-то другое он не считал нужным, да и вообще было видно, что он не в своей тарелке. Для Вики Машины разговоры о терменвоксе и о том, как она на нем играла, были лишним напоминанием о собственном музыкальном прошлом, вернее, о том, как все закончилось. Она не любила вспоминать. И напоминаний не любила. К концу вечера Саня улегся спать прямо на угловом диванчике за столом в кухне, Вика ушла в комнату и закрыла дверь, а Маша все что-то говорила Сереге про музыку, и он слышал из вежливости, молча кивал. Потом ее вытошнило в раковину, Серега отвел, практически донес ее до диванчика, стал укрывать пледом. Она смотрела на него бессмысленно – одним глазом, второй закрыт спутавшимися волосами, косметика размазана…
– Помоги мне, – сказала она то ли ему, то ли думая, что рядом кто-то другой, к кому были адресованы эти слова. – Помоги…
– Что сделать? Воды? Сейчас принесу. Ты пей больше воды. Пусть лучше все выйдет, – ответил Серега.
– Терменвокс купи, – пробормотала Маша и отключилась.
Серега перевернул ее на бок, чтоб ненароком не захлебнулась рвотой, и ушел в комнату к Вике.
Друзья сели к столу и стали молча и неспешно поглощать овсянку вприкуску с хрустящими тостами. Отпивали кофе, мазали тосты плавленым сыром. Окончив завтрак, они встали из-за стола, Серега пошел за небольшим рюкзачком в комнату, где еще раз проверил, все ли собрано, не забыли ли воду, а Вика вымыла посуду. После этого они вышли в прихожую, обулись в кроссовки и вышли из дома. Вика нацепила на плечи легкий спортивный рюкзак, в котором были боксерская лапа для отработки ударов, две пары тренировочных гибридных перчаток, кистевые бинты и две пластиковые бутылки воды. Как только они вышли из подъезда, сразу перешли на легкий бег трусцой, и так они добрались до самой окраины поселка. Отсюда с дороги был съезд в проселок, а дальше – лес, а скорее запущенный парк с множеством тропинок. Туда они и направились, постепенно увеличивая темп бега. Сегодня им предстояло пробежать пять километров, а потом они планировали отработку техники и небольшой спарринг. До леса было аккурат два с половиной километра. Ну, чуть меньше, не принципиально. Они бежали по лесной тропинке мимо старых кострищ и бревен, на которых сидели любители шашлыков. Каждое такое место было превращено в настоящую свалку. Пивные банки, бутылки, упаковки от сосисок, пластиковые стаканчики, останки старых проржавевших мангалов – все это валялось на вытоптанной дочерна земле, на которой не могла, не успевала вырасти лесная трава. Им нужно было добраться до своей любимой полянки, до которой шашлычники попросту ленились дойти, а потому не смогли ее загадить, – полянки, которая располагалась ближе к концу парка. За ней уже начинались поля, но в поле сейчас выросла высокая трава, грунт был неровный, а главное, жара сегодня была нестерпимая, и спарринговаться под прямым палящим солнцем совсем не хотелось. Добравшись до места, они выбрали ту часть, где было побольше тени, остановились, восстановили дыхание. Вика сбросила на траву рюкзак и принялась доставать содержимое. Молча, почти одновременно, отпили по глотку воды из бутылок, тщательно прополоскали рот и только потом проглотили. Потом Вика надела лапы для отработки ударов, Серега забинтовал кисти и, когда Вика зафиксировала лапы в районе груди и головы, начал отрабатывать удары. Он работал двойками и одиночными, уворачивался от внезапных проносов лапой по голове, блокировал ногу Вики или просто отскакивал, когда та неожиданно наносила удар голенью повыше колена – так называемый лоу-кик, способный запросто «отсушить» ногу или даже свалить противника. Сил у Вики было много, резкости тоже хватало, а по ее глазам совершенно невозможно было прочесть, когда и куда она собирается нанести удар. Сереге это очень нравилось. Он ценил эти тренировки, считал Вику практически идеальным спарринг-партнером.
Вика то и дело комментировала удары короткими замечаниями:
– Сильнее! Не чувствую! Вкладывайся! Быстрее!
Вика не была профессиональным бойцом. Серега только недавно начал учить ее основам смешанных единоборств. Но понять и оценить удар и технику она уже могла, замечания давала по делу, и Серега это видел, понимал и слушался товарища.
Потом они немного отдохнули, перебросились парой фраз, но не разговаривали, берегли дыхание. Наступало время спарринга. Серега помог Вике правильно забинтовать кисти, надеть перчатки, и они начали спарринг. Вике разрешалось наносить любые удары – руками и ногами – в полную силу. Серега в основном уворачивался и блокировал, а если отвечал, то в четверть силы, скорее просто обозначал удар. Такой спарринг для Сереги был сложным, поскольку Вика за последнее время сильно продвинулась и гоняла Серегу по полянке всерьез. С другой стороны, Серега должен был контролировать силу ударов, чтобы не отправить Вику в нокаут или, чего доброго, не сломать ей ребра. Ноги у него были тренированные, мощные. Часто он выигрывал бои только за счет лоу-киков – противники просто больше не могли твердо стоять в ринге, и дальше добить было делом техники. Но сейчас ему нужно было контролировать удары ногами, ни в коем случае не бить с проносом.
Добрых двадцать минут в бешеном темпе Вика гоняла товарища, пока наконец тот не отпихнул ее ногой в живот так, что Вика повалилась навзничь. Это был именно толчок – Сереге требовалось пару секунд, чтобы восстановить дыхание. Но, поднявшись, Вика прошипела, задыхаясь:
– Все… Хорош… Перерыв…
– Аагаа… сдаешься! – выдохнул товарищ, тяжело дыша. – Да мне тоже хана на самом деле… Загоняла… Научил же на свою голову… Двойки-то как мощно лупишь… Уу… Уфф…
– Спасибо, дружище, – выдохнула Вика, садясь на траву.
После этого опять перешли к отработке ударов по лапе. Затем немного отдохнули, сделали пару глотков и трусцой побежали обратно к дому. Добравшись до двора, где как раз в это время Маша играла на скрипке, в подъезд заходить не стали, а отошли к соседнему дому, где висели турник и большой боксерский мешок под навесом с шиферной крышей. Серега подпрыгнул, ухватился за перекладину, несколько раз подтянулся, пару раз подтянул к перекладине ноги, полностью сложившись, и сказал Вике: «Готов», оставшись висеть на турнике. После этого Вика подошла к товарищу и стала наносить ему в живот серии ударов. По два, по три, по четыре, с небольшими паузами между сериями, чтобы Серега успел чуть вздохнуть и расслабить пресс. На пятой серии Серега сказал: «Хорош» – и спрыгнул с турника.
– Уух, ну поработали сегодня, конечно, – заключил Серега.
– Даа, на славу. Я вымоталась, честно говоря.
– Выносливость сразу не приходит. Сила быстро растет, выносливость медленно, – успокоил друга Серега. – Ничего. Прогресс есть. Мне вот сейчас главное к бою подготовиться. Ща отдохну немного, подержишь мне мешок, ладно? Ногами еще поработаю.
– Не вопрос, подержу. Слушай… А тебе зачем столько выступать? Ну реально, каждую неделю бой, это ж безумие. Не отдыхаешь…
– Мне деньги нужны, – коротко отрезал Серега.
– Слушай, ну я одолжу тебе, сколько тебе там надо. Постепенно отдавать будешь, какие вопросы?
– Нее, Вик. Не пойдет. Мне много надо.
– Долги? – серьезно и коротко спросила Вика.
– Нет у меня никаких долгов. Сказал же, просто нужно. И как можно быстрее.
– Ладно, не хочешь – не говори. Просто на что? Вот что интересно. Точно не влип ты в историю какую-то?
– Клянусь, – очень серьезно ответил Серега, глядя Вике в глаза. – Клянусь, что нет. Мне не для себя. Нужно одному человеку помочь. И все, не спрашивай меня об этом больше.
– Добро. Ну что, давай работай по мешку.
Вика обняла мешок, чтобы его не раскачивало, подставив одну его сторону под удары Сереги, а тот снял кроссовки, носки и встал в свободную стойку. Серега наносил удары последовательно – лоу-кик, по корпусу сбоку и в голову – четко подъемом ноги. Удары получались хлесткие, мощные, Вику аж покачивало вместе с мешком. Пот лился с Сереги градом, но казалось, что он совершенно не устал. Он и не чувствовал усталости, хотя понимал, что тренировка была мощной, объемной. Но к середине он, что называется, вработался и сейчас был готов хоть две таких же тренировки провести. Это ощущение было обманчивым, он знал об этом и не собирался истощать возможности организма. Поменяв ногу и отработав такую же серию по другой стороне мешка, он поблагодарил друга за помощь, подхватил кроссовки с носками и босиком пошел вместе с Викой домой. Больше всего хотелось в душ, потом досыта попить, и можно было обедать.
Уже войдя в подъезд они учуяли аппетитный запах жареной курицы, перебивавший даже неизменную подъездную вонь. А еще была слышна музыка, и довольно громкая – верный знак того, что Саня забухал. Если его не одергивали, музыку он включал очень громко, а напившись, иногда начинал подпевать. Маша одернуть его не могла, значит, придется Вике. Серега в препирательствах никогда не участвовал. Он молча брал свои продукты из холодильника, разогревал в микроволновке и шел к себе в комнату есть. Посуду за собой тоже всегда мыл сам и ни к какой другой утвари в доме не прикасался. В общем, полезный дурачок, как называл его Саня. Войдя в прихожую, они смогли разобрать слова песни, которая звучала с кухни через колонки. Базарный женский голос задорно выкрикивал слова:
Следачок, следачок крутит-вертит как волчок,
Все пугает шконочкой, шмонает под юбчоночкой.
Издевается, упырь, над молодой девчоночкой.
Чухает следак мне: «Признавайся, девочка».
Я в слезах ему в ответ от стыда горю…
За столом, опершись на него локтями, в одних трусах сидел Саня, в сигаретном дыму, расталкивал тарелки с объедками и очистками, расчищал место, чтобы получше уместить локти. Его загорелое лицо было бледноватым – верный признак, что бухнул он уже хорошо. Со своими бессмысленными глазами, жестким ежиком на голове и худыми руками он сейчас напоминал зэка, только что откинувшегося с зоны. Маша стояла у плиты, где в духовке готовилась курица, а она, чтобы не терять времени, жарила котлеты. Серега сразу же пошел в ванную мыться, а Вика, сняв в прихожей кроссовки, вошла на кухню и громко потребовала:
– Выключи это говно!
– Оох ты ебать-колотить, спортсмены пожаловали! – заорал Саня, который, судя по всему, был уже совершенно невменяем. – Физкульт-привет! – И он изобразил левой рукой пионерский салют.
– Я сказала, выключи эту хуйню!
– Понял, понял, – поднял вверх обе ладони Саня и потянулся к ноутбуку. – Против Joy Division ничего не имеете?
– Да насрать вообще, – ответила Вика.
Саня переключил музыку, и резкие ноты пластиковой аранжировки сменились знакомым альбомом Unknown Pleasures.
– Ну, не скажи, Вика! Это эпохальный альбом. Я б даже сказал, шедевральный. После всего этого сраного арт-рока простые парни с рабочих окраин утерли нос всем этим пижонам и эстетам в стильных рубашечках. Потому что играли музыку собственно без музыки. Но зато умели сказать главное. Это не музыка ради музыки, не какой-то там арт. Это самое настоящее, что вообще тогда могли сделать.
– Я счастлива. Я в душ, – сказала Вика, увидев, что Серега уже вышел и теперь шел к холодильнику за своей едой.
– Вы ничего не понимаете! – орал Саня. – Это манифест бунта… Пульс поколения, в конце концов.
Не обращая на него никакого внимания, Серега спокойно открыл холодильник, достал из контейнера отварные куриные грудки без соли, из другого взял рис, положил на тарелку, поставил в микроволновку на две минуты.
– Вот кто сейчас так сыграет, – орал Саня неизвестно кому, поскольку Вика уже ушла в ванную. – Да никто не сыграет! Правда, Машка? Ты что скажешь?
Маша выключила конфорку под сковородой с котлетами, проверила, готова ли картошка, слила воду в раковину, вытерла руки засаленным полотенцем неопределимого цвета, села к столу, закурила сигарету, глотнула из бутылки вина.
– Мне всегда его очень жалко. Я слышу, как он умирает, – сказала она, глядя в окно.
– Кого? – вытаращился на нее Саня.
– Кертиса.
– Иэн Кертис умер у тебя на глазах! – заорал Саня. – Да похуй ваще, все там будем.
– Конечно, – спокойно ответила Маша. – Только его помнить будут еще сто лет, а тебя никогда.
– И это говорит мне признанный деятель культуры! Божечки-кошечки, куда ж деваться-то? Ты когда на работу устроишься, скажи мне!
– Не волнуйся, – ответила Маша. – Я скоро уйду. Ты просто ничего написать уже не сможешь. Поэтому и злишься. А я на термене хоть сейчас сыграю. И это будет настоящая музыка. К термену ведь не просто так нельзя прикасаться. На нем играют не руками. На нем играют душой.
– Очнись, ебта! – заорал Саня. – Я в ближайшее время стену распишу! Стену!
– Конечно распишешь, – спокойно сказала Маша. – Стену расписать ты сможешь.
Микроволновка звякнула, Серега открыл дверцу, взял тарелку, достал из кухонного ящика вилку и ушел к себе.
Маша допила вино и пошла в большую комнату. Там она легла на диван и накрыла голову подушкой. Вика вышла из ванной, прошла на кухню, положила себе две котлеты и картошки и села к столу есть. Запивала минеральной водой. Быстро закончив трапезу, она удалилась в комнату вслед за Серегой. Там она включила рабочий телефон, который был указан на сайте интим-услуг, чтобы иметь возможность принимать звонки от клиентов, и устало рухнула на кровать. Для Вики сегодняшняя нагрузка была, пожалуй, еще тяжеловата. Серега уже лежал на своей кровати в домашних шортах. Лицо было совершенно спокойным, глаза закрыты, одна рука на животе, другая – вдоль тела. Грудь с идеально прорисованными мышцами, как будто кираса легионера, мерно поднималась и опускалась. Вечером ему предстояли легкая пробежка и потом работа со своим весом, общая физподготовка. Сейчас он спал глубоким заслуженным сном.
Глава четвертая
Оставшись на кухне один, Саня на некоторое время впал в пьяный ступор. Говорить было не с кем, да и не о чем, все разошлись. Он переключил музыку, устав от однообразия Joy Division, и поставил The Cure, альбом Pornography. Знакомая волна звука и растянутая партия гитары, будто магнитофон чуть потягивал пленку, расслабляла и уводила куда-то в прошлое, когда он впервые услышал этот альбом. Помнится, он тогда с пацанами сидел на какой-то квартире и нюхал бензин. Кажется, это было у Славика… Или нет… Да квартиры же в городе были у всех одинаковые – ковер на стене, телевизор, унитаз с металлическим бачком сверху и цепочкой для слива, крошечные ванные комнаты, тесные кухни… Это у тех, кто в отдельных квартирах жил, не в барачных коммуналках на окраине. А за окном был один и тот же пейзаж, один на всех – либо двор с вечно сидящими у подъезда бабками, либо улица, летом пыльная, зимой белая, по которой даже машины ездили редко.
Тишь да гладь. Почему тогда поставили в магнитофон именно эту кассету? Да просто валялись кучей на столе, стоял двухкассетник – кстати, признак достатка, – вот и воткнули. Кто-то еще, помнится, сказал, что кассета хреновая, пленку тянет, ролики забились. Никто не ответил, всем было до фонаря, все уже ловили глюки.
Вспомнил, как писал дипломную работу. Он видел работы выпускников, и его тогда очень раздражало, что студенты хитрили – специально писали в стиле 70-х, такими, как бы приглушенными цветами. Писали что угодно – батальные сцены, купальщиков, даже какую-то религиозную тематику, исторических персонажей, и все это было так приглушенно-стильно. Он понимал, зачем это делалось: цвета передать сложно. Непросто написать в реалистической манере человеческое тело. Или даже мертвую природу. Еще сложнее – светотень. А эта советская стилистика все сглаживала, нивелировала, да еще добавляла работе эдакого шарма, стиля, концептуальности. Мол, ничего не поделаешь, придется ставить «отлично», ведь перед вами новый Петров-Водкин, Серебрякова, Дейнека… Нужное подчеркнуть!
Он писал букет лилий в лунном свете, стоящий на подоконнике в старом графине. Однокурсники крутили пальцем у виска:
– Ну ты даешь! Да ведь это же адская работа. Грани графина нужно выписывать, а если ошибешься – все по новой, записать не удастся. Со светом этим лунным тоже не понятно как быть. Да и самое главное! Неужели ты не понимаешь, что прежде всего ждут изображения персонажей. То есть людей! А ты натюрморт собрался им показывать. Безумец…
Саня только усмехался и говорил:
– Ничего-ничего… Хотят орясину – я им покрупнее напишу, чтоб даже слепые увидели.
Узнав о его решении, руководитель отказался защищать работу. Он хорошо относился к Сане, но участвовать в явном провале и позориться совсем не хотел. Объяснил Сане все как есть, что, мол, дело табак, попросил еще раз пересмотреть выбор работы. Саня отказался. Он помнил тот разговор с руководителем в коридоре института, у двери кафедры.
Профессор развел руками и сказал, поджимая губы:
– Ну вот что. Учитывая вашу блестящую учебу и способности, могу обещать только одно. Оппонента вам подберу сам. Больше ничем помочь не могу. Глупо, Александр. Глупо! Пфф… натюрморт… На диплом…
Развернулся и ушел, чуть сутуля спину. Саня тогда испытал почти раскаяние за свой выбор – так старик был горько обижен. Но решения не поменял. Знал, что сможет написать хорошо. Знал, что получится. Но еще больше ему не хотелось встраиваться в эту тупую массу студентов-отличников, которые поняли правила игры и, мило улыбаясь, пишут откровенную халтуру, скрывая за концепцией лень или даже неспособность к живописи. Была бы его воля, отчислил бы половину курса без права восстановиться.
Комиссия спорила долго. Были и возражения по поводу размеров работы, что, дескать, натюрморт такого размера – это ерунда, не пишут такие натюрморты, что холст подходит для батальной сцены, а занят всего лишь букетом. Кто-то напирал на то, что игра светотени все же нивелирует недостатки выбора холста, и, в конце концов, не по размеру же мы будем оценивать картины, господа-товарищи! Прения прекратил оппонент, заявивший, что давно не видел такой работы со светом и что в свою коллекцию он эту работу, пожалуй что, взял бы. Хотя и крупновата, что есть, то есть. Сане со скрипом поставили «отлично» и посоветовали впредь, если он собирается оставаться в институте, таких работ не писать. Саня оставаться не собирался. Он почувствовал свою силу и всерьез думал зарабатывать живописью. Сколько было замыслов, сколько интересных идей. Некоторые он потом частично осуществил. Кому он только не предлагал свои работы – сочетание предельного, анатомического реализма и авангарда. Чего стоило одно только «Распятие» – женщина на кресте со вспоротым животом, от которого трубки кишечника переходили в провода клавиатур, на которых печатали офисные клерки. Идея оригинальностью не блистала, но дело-то было не в ней, а в реалистичности изображения каждой фигуры. Понимая, что нужен какой-то заработок, Саня работал грузчиком в сетевом магазине. На еду ему тратиться не приходилось, в зоне приемки всегда валялись горы просрочки, которую можно было есть без риска отравиться. Тогда он с удивлением обнаружил, что творог некоторых производителей может лежать даже вне холодильника значительно дольше срока годности, указанного на упаковке, и ничего с ним не сделается – месяц прошел, а он все как новенький. Другое дело, что вкуса такая пища не имела, но всегда было чем набить живот. А ночами в своей крохотной съемной однушке в области он писал. Писал вдохновенно и страстно. Работы копились, множились, но никто не хотел их покупать. Что-то брали на выставки, в галерею современного искусства на Якиманке.
Саня, затаив дыхание, ходил по галерее часами, наблюдал за реакцией на его работы. Люди подходили, цокали языком, кто-то восхищался, кто-то плевался.
В общем, реакция была. Спроса не было. В галерее можно было приобрести любую понравившуюся работу, об этом гласило объявление при входе, да все и так это знали. Его работы не покупал никто. Период выставки заканчивался, он приезжал в галерею, вызывал такси и вез картины обратно на съемную квартиру. За пьянку уволили с работы, но его это не расстроило. Пожалуй, он ждал этого – видеть все эти рожи было просто невыносимо. Стал брать случайные заказы и как-то жил, перебивался. Как прежде, ругался с хозяином квартиры за испачканный краской пол, переезжал, обживался на новом месте, потом на другом… Писать ему больше не хотелось.
На фоне всех этих воспоминаний слушать песню A Strange Day стало невыносимо, и он налил еще рюмку, добавил в большой стакан колы для запивки, открыл папку «Кунсткамера», перетащил в плеер композиции и запустил воспроизведение рандомно. Резкая однотонная синтезаторная мелодия повалила из колонок.
Саня ухмыльнулся, оскалив зубы, поднял рюмку и прорычал:
