И рвется цепь

скачать книгу бесплатно

И рвется цепь
Алексей Волков

Modern prose (flauberium)
Николай – человек, начисто лишенный способности к чувствам, вынужденный лишь внешне соблюдать общественные нормы, подавляя свои инстинкты. Он – программируемый: достаточно завести, как «заводной апельсин», и он заиграет на нужный лад. Для Николая чужая жизнь – игрушка, да и своя – полушка. Что будет, когда с него сойдет покров социальных ритуалов? Каким он станет, когда обстоятельства потребуют реализовать его истинную сущность? Превратится ли он в зверя? Или из-под шкуры чудовища проглянет человеческий лик?

Алексей Волков

И рвется цепь

© А. Волков, текст, 2023 © А. Онасис, иллюстрация на обложке, 2023

© А. Кудрявцев, дизайн обложки, 2020

© ООО «Флобериум», 2023

© RUGRAM, 2023

Роман

Глава первая

Я стою и смотрю в окно своей однушки на окраине Москвы. Живу в Бутово. У подъездов на лавочках – алкаши. Это самые живучие люди: пьют круглый год и редко умирают. Здесь живут мамаши с детьми, которых вывозят в колясках или выгуливают на площадках. Остальные жители здесь не живут, а спят. Отсюда и название – «спальный» район. Их день проходит где-то в городе – в офисах, кафешках, парках, клубах. Сюда приезжают, чтобы залезть в свои берлоги и набраться сил, а назавтра снова штурмовать столицу.

Я стою и смотрю в окно. Ноябрьский дождь ровно льет с неба. Сквозь его потоки и капли на стекле я вижу соседний дом. Мертвый панельный истукан. Я живу в таком же. Они одинаковые. У останков дворовых качелей размокает картонная коробка. Через три, ровно через три минуты я повернусь и покину квартиру, запру дверь, выйду из подъезда, сяду в автобус, везущий к метро, увижу своих попутчиков. Многих из них я знаю в лицо. Они меня тоже. Но мы не здороваемся. Социальный ритуал этого не предусматривает. Меня это устраивает. Я никогда не задерживаюсь у окна подолгу. Вообще нигде не задерживаюсь подолгу. Мне нельзя долго оставаться без дела, нужно все время чем-то себя занимать. Пока я еду в транспорте, я никто. У меня нет имени, пола, возраста, надежд и устремлений. Я часть этого города, часть этого мира из дождя, размокшей коробки и соседнего дома. Я никогда не видел ничего другого и не хочу видеть. У меня есть моя зарплата. Мой спортзал. Мой стрелковый клуб. Моя постель. Мой вечерний телевизор. Если я чем-то не занят, я начинаю проваливаться, и тогда может случиться плохое. Кажется, так они это называли. Да, по-моему, именно так. «Старайся постоянно себя занимать. Не сиди без дела и не думай попусту. Читай, учись, собирай конструктор, занимайся спортом. Иначе ты опять будешь проваливаться». Так говорила мать. Так говорил психиатр.

Когда ты заканчиваешь университет, перед тобой открывается целый мир. Так считается. На самом деле, в тот день, когда ты получаешь диплом, ты просто продолжаешь плыть по течению. Перед тобой не так уж и много возможностей. В университете мы все пили. Я тоже, иногда до рвоты. Можно было продолжить бухать. И спиться. Я знал пару человек, которые поступили именно так. Можно найти работу и пахать до пенсии, обрастать скарбом, семьей, хнычущими детьми, стыдливо ходить на сторону, сажать картошку на даче, хвалить цветы, высаженные женой, стареть. И сдохнуть. Можно выбиться в большие начальники. В этом случае схема меняется незначительно. В первый год жизни после университета, в первый год своей взрослой, по-настоящему взрослой жизни, я понял это удивительно ясно. Я выбрал работу, так как вариант спиться – не по мне. Я никогда не чувствовал желания жить, но и смерть в мои планы не входила. С тех пор я плыл по течению странной реки, которая несла меня к могиле. Менялись моя одежда, мое тело, обраставшее новыми слоями мышц. Занятия спортом стали для меня способом убивать время, любимым приемом удерживать себя здесь, не проваливаться. Я болел, выздоравливал, ездил в отпуск, спал с кем-то, но никогда не был в отношениях, как это принято называть. Я никогда не умел, да и не хотел учиться общаться с людьми. Когда я перестал пить, у меня не осталось друзей и женщин. Меня это устраивает. У меня нет интересов и увлечений. Я просто стараюсь поменьше взаимодействовать с окружающим меня миром. Когда мне приходится разговаривать с кем-то, я начинаю испытывать беспокойство и хочу поскорее закончить разговор. Общение – самый неприятный из социальных ритуалов. Я не понимаю, чего от меня хотят. Когда из моего бытия ушли люди, условно называвшиеся моими друзьями, мне стало легче.

Сколько себя помню, жил будто в схватывающемся бетоне и смотрел на окружающих будто сквозь пыльное стекло. Через десять лет после окончания вуза я был настолько заморожен, что спокойно пережил смерть родителей в автомобильной аварии. Я не плакал на их похоронах. Мне было откровенно все равно. Их кремировали, через неделю я принес урны на кладбище, и угрюмый мужик зарыл их в землю. На могиле я не появлялся ни разу. Им это не нужно. Их больше нет. Не вижу никакого смысла их навещать. Зачем приходить к тому, кого больше нет? Все равно что идти в гости к человеку, зная, что он больше не живет по этому адресу.

Три минуты истекли. Я очень хорошо чувствую время. Могу безошибочно выдерживать паузы между подходами в качалке. Я даже просыпаюсь без будильника. Ставлю его на всякий случай. Проснувшись в заказанное самим себе время и открыв глаза, выключаю его на телефоне. Я так давно не слышал мелодию своего будильника, что успел забыть ее. Мой сон и явь не сильно различны. Поездка в метро, как обычно, занимает сорок минут, после чего я прохожу по залитой дождем мостовой мимо старбаксов, макдональдсов, сбарро и прочих сетевых заведений. Вхожу в огромный вестибюль офисного здания. Подношу пропуск к турникету, возле которого стоит скучающий охранник, молодой парень из Вологды. Он вахтовик, работает пятнадцать через пятнадцать. Не помню, когда он рассказал мне это. Еще меньше понимаю, зачем. Лифт поднимает меня на пятый этаж. Здесь все стерильно. Начиная от прохладного холла с турникетами, до лифта, коридора и заканчивая самим офисом. Это здание класса «А», поэтому ни о каком намеке на жизнь здесь не может быть и речи. Когда вхожу в наш офис, даже у меня поначалу перехватывает дыхание, как будто вдохнул холодный воздух. Ледяные стеновые панели из акрила, имитирующие дерево неизвестной породы, серый каменный пол, мертвящие лампы дневного освещения. Их не гасят никогда, они горят здесь вечно, даже если на улице яркий день. Я буркаю приветствие секретарше на ресепшене, оставляю в гардеробе свою кожаную спортивную куртку и иду в свой отдел по коридору. В нем несколько дверей, каждая ведет в свой отсек. Коридор заканчивается круглым широким пространством с затемненным окном во всю стену. Здесь есть кулер, журнальный столик, диван и кресла. В них никто никогда не сидит. Я вообще не помню, чтобы в этой зоне появлялись люди. Затемненное стекло похоже на экран или на фотообои. Сейчас оно залито дождем и показывает то же, что и обычно: соседнее здание из такого же стекла. Я открываю тяжелую дверь с вертикальной холодной ручкой и вхожу. Коллеги даже не поднимают глаза от мониторов. Работа кипит. Я сажусь на свое место и включаю компьютер. Стол завален отчетами, договорами, какими-то папками неизвестного содержания. На самом деле, все эти бумажки давно пора выбросить, это отработанный материал. Но они дают мне иллюзию тепла. Голый офисный стол выглядит совсем уж тягостно. Тяжелее всего мне находиться в местах, где есть люди, с которыми возможно общение. Метро и автобус не в счет. Там со мной никто не заговаривает, но работа – дело другое. Здесь принято общаться, и поэтому я не люблю приходить сюда. Мне очень сложно поддерживать разговор, особенно если он является самоцелью. Я не нахожу, что ответить, и начинаю нервничать.

Мужчины в нашем офисе носят галстуки с отливом и ботинки на толстой подошве. На их телах, варьирующихся от дистрофика до неповоротливого толстяка, дорогие костюмы смотрятся и угловато, и диковато. Но коллегам кажется, что выглядят они круто. Секретарши с ресепшена того же мнения. Я ношу одежду Get Big, потому что она не сковывает движения и ее легко стирать. Дома у меня несколько комплектов почти что одинаковых кофт, толстовок и футболок, которые я меняю через день.

До обеда я, как правило, ничего не делаю. Наша компания – дочерняя фирма филиала нефтяной корпорации. На самом деле, никто не знает, чем мы здесь занимаемся. Имитировать деятельность легко, если ты специалист в своем деле и вдобавок тебе на него плевать. Поэтому я бегло просматриваю несколько договоров, вношу правки в произвольных местах и отправляю на утверждение начальству. Начальство смыслит в договорах еще меньше моего, так что, как правило, все проходит гладко. Из-за моего внешнего вида на переговоры меня, как правило, не зовут. Поэтому сегодня я бегло набрасываю тезисы, которые мальчик с ужимками гомика будет озвучивать партнерам. Наши сотрудники никогда не говорят. Они озвучивают, представляют, презентуют то, что вкладывает им в головы система. Систему, между прочим, в данном случае представляю я. В целом мы выполняем некоторую репрезентативно-декоративную функцию, и от нашего труда не зависит ровным счетом ничего. Но все страшно боятся ошибиться или сделать что-то не так. В кабинете вместе со мной работают еще трое. Я постоянно забываю, как их зовут. Помню только фамилии. Таким образом, я могу ассоциировать письмо, пришедшее по Outloook, с тем, кто его прислал. Первый – тот самый педиковатый юноша. Он носит дорогой синий костюм, белую перламутровую рубашку и черный галстук. Запонки, непременный атрибут богатых и успешных, у него золотые. Зажим для галстука тоже под золото.

У него маленькое птичье лицо и черные зализанные назад волосы. Второй коллега – ожиревший от сидячей работы мужик неопределенного возраста. Лицо его напоминает гнилой овощ, выросший в подвале, без солнца. Глаза глубоко посажены, непропорционально мелкие, с бесцветными ресницами. Он предпочитает темные костюмы, от чего его тело визуально становится еще шире. Рубашки, как правило, тоже темные. Галстуков не носит никогда. Подозреваю, что ему они просто не по карману, а покупать дешевые он стесняется. Третий сидит как раз напротив меня. У него борода, о которой – это видно – очень заботится. На вид ему лет сорок. Значит, на самом деле, меньше тридцати пяти. Здесь стареют рано. Бородач отдает предпочтение клетчатым и вельветовым пиджакам в сочетании с джинсами.

Окон в нашем кабинете нет, впрочем, как и во всех остальных. На стенах висят абстрактные картины с устремленными в никуда фигурами и линиями. Стены светлого цвета, от чего у меня постоянно возникает ощущение холода. К тому же коллеги обожают включать кондиционер на восемнадцать градусов, поэтому мне приходится кутаться в теплую толстовку.

Я никогда не разговариваю с коллегами. Это продолжается годами, и все привыкли. Мы можем обсуждать только договоры и правки. Между собой мужики разговаривают, и я вынужден слушать истории про «Ашан», дачу, тещу, рыбалку, детей, какие-то свидания, пьянки, жен, подруг, соседей. Мне рассказать нечего, и я не чувствую потребности чем-то делиться.

Ровно в тринадцать часов я поднимаюсь, блокирую компьютер и иду на офисную кухню обедать. Я никогда не хожу на бизнес-ланч в фантастически дорогую точку общепита, где кормят мусором – жесткими сандвичами с тунцом и авокадо, колой. Я много тренируюсь, и мышцы требуют качественного, обильного и частого питания. Я трапезничаю с бедной частью сотрудников – секретаршами, девушками с ресепшен и обычными менеджерами. Чернью. В чем состоит их работа, я не знаю. Мне кажется, они тоже. Но они очень любят ее обсуждать за приемом пищи. Кухня расположена в самой дальней части офиса, в так называемом бэк-офисе, куда никогда не водят заказчиков или тех, кто приходит на переговоры. Она расположена максимально далеко от переговорных, чтобы гостей не беспокоил запах пищи. Странно, почему люди так стесняются естественных процессов? Еда, испражнения, секс… Это же присуще всем! Почему, попадая в офис, они разыгрывают какую-то странную пьесу, где от человека остается только костюм и папка с бумагами? Вопрос, на который у меня нет ответа. У меня много таких вопросов. Но они меня не мучают. Я просто нахожусь здесь и выполняю то, что мне поручено. За это я получаю деньги, на которые потом могу тренироваться в спортзале и стрелять в тире. Я рад, что у меня есть моя жизнь и она именно такая, какая есть.

На кухне беру из холодильника свой обед, разогреваю. Сегодня я буду есть семгу с рисом и овощами. В воздухе стоит тошнотворный запах сарделек. Трое уже облепили стол. Один их них – системный администратор. В растянутом свитере, с вечно сальными волосами. Должность второго я не знаю. На нем рубашка Lacoste, очевидно, подделка, и джинсы в об-липку. Третий – толстый мужик из отдела логистики. Он носит черную водолазку и джинсы, которые давно пора выбросить. Входит Лидочка. Черт, только не это! Лидочка – наша звезда. Мне кажется, на нее дрочат все мужики в офисе. Думаю, что с одним из них она спит. Но хочет она меня. Или ей просто нравится меня доставать. Лидочка носит юбку-карандаш и блузку, подчеркивающую третий размер груди. Грудь у нее и правда хороша, да и фигура, в общем-то, идеальна – точеная. Стройность ног подчеркивают туфли на высоченном каблуке. У меня в штанах привстает. Не удивительно – уже неделю не было секса.

– Как прошли выходные? – воркует Лидочка, обращаясь ко мне.

– Нормально. Как обычно.

– Что делал?

– Стрелял в субботу, в воскресенье тренировался.

– Ты вообще хоть чем-нибудь еще занимаешься, кроме тира и спортзала? Что, никакой личной жизни?

– Нет.

Она фыркает и, отклячив задок, ставит в микроволновку разогреваться какой-то свой микроланч. Мужики смотрят на меня как на идиота. Они завидуют мне и одновременно недоумевают. Не удивлюсь, что кто-то считает меня пидором. Я начинаю нервничать, так как подозреваю, что у нее еще остались ко мне вопросы. Пытаюсь как-то отстраниться от этой ситуации. Представляю себе идеально ровную плоскость серого цвета, на которой лежат мои отчеты. Мысленно перелистываю их, уже сшитые офисной брошюровочной машинкой. Лидочка становится напротив меня, начинает о чем-то разговаривать с тем, что в рубашке Lacoste. Так, теперь она меня игнорирует. Уже лучше. Я не слышу, о чем они говорят. Сейчас я хочу только одного: чтобы она ушла. Я чувствую, как от ее головы и от голов стоящих рядом распространяется внимание ко мне. Мне это очень тяжело.

Тир и спортзал держат меня на поверхности. Тир и спортзал – это то, чем я заполняю свои дни вне работы. А еще готовка. У меня больше ничего нет, и, если не будет этого, я начну проваливаться. Чем заполняют свое существование другие? Я много раз пытался представить себе их жизнь. Я видел бытие родителей. Но они ведь были друг с другом. Они были вместе. Иногда мне даже казалось, что это не два человека, а один, просто раздвоенный, что ли. Для меня отношения с другим невозможны. Не представляю, как можно жить с кем-то, о чем-то говорить. Не понимаю, зачем. Изначально встречаются ради секса. Потом начинают жить вместе. Но я читал, что в супружеских парах секс бывает не так уж часто, а иногда его вовсе нет. Тогда зачем они живут вместе? Может быть, это боязнь одиночества? Я возвращаюсь мыслями к Лидочке. Ничего, кроме раздражения, я к ней не чувствую.

Я мог бы легко пригласить ее на свидание, потом отвезти к себе домой и трахнуть. Но сама мысль об этом заставляет меня содрогнуться. Я не хочу говорить с женщинами, и еще меньше у меня получается заниматься с ними сексом. Раньше ради него я ходил на свидания, иногда получал желаемое, легко расставался. В компании моих друзей всегда появлялись какие-то девушки. Я слыл циничным и грубым. Им это не нравилось, друзья называли меня мачо. Завидовали легкости, с которой я расставался с женщинами. Но я никогда не был грубым или циничным. Я не знаю, что это такое – быть циничным. Я просто никогда не представлял, что делать с женщиной после совокупления. Не мог понять, о чем с ней говорить, почему нужно появляться где-то вместе, даже устраивать совместный быт. В этом же нет ничего приятного! Тогда зачем?

Не могу вообразить себя на свидании с Лидочкой. Вру. Вообразить это я могу очень легко. Мы сидим в кафе. Ресторан – слишком шикарно, слишком обязывает. Это ведь просто офисная интрижка. Обычный офисный трах, ничего личного. Мы заказываем роллы. Обожаю японскую кухню. Нам принесли заказ. Надо о чем-то говорить. И тут начинается самое сложное. Я не могу выдавить ни слова. Даже сейчас, когда просто представляю себе эту сцену. Я не могу ничего сказать ей. «Поехали ко мне?» Слишком рано. Нужно соблюсти хоть минимальный социальный ритуал. И вот я выслушиваю ерунду про ее подружек и про то, как она неудачно покрасила волосы. У Лиды шикарные пышные волосы, жгучая брюнетка, как говорят они. Я должен взять и уйти. Прямо сейчас. Диннь! Сигнал микроволновки прерывает мои кошмары наяву. Я вытаскиваю тарелку, становлюсь к столу и начинаю есть. Что за идиотизм, почему в столовой нет стульев? Почему мы стоим как в рюмочной? С наслаждением приканчиваю свой обед, мою тарелку и вилку, ухожу к себе в кабинет. Нет, свидания не для меня.

Ровно в шесть вечера я выключаю компьютер и молча иду в гардероб. Там я надеваю куртку и беру свою спортивную сумку. На самом деле, мой день начинается только сейчас. Только когда я покидаю офис и направляюсь в качалку.

Помню, как я пришел в зал в первый раз. Мне было шестнадцать лет. В десятый класс я был переведен с трудом. Помню, как классная открыто говорила матери, что я негативно влияю на других учащихся и создаю обстановку дискомфорта. Я сидел под дверью кабинета. Слышал их беседу слово в слово. Мать плакала. Она вообще часто плакала. Классная напомнила ей, что это еще большая удача, когда ребенок в таком психическом состоянии учится со всеми, с нормальными детьми, а не в классе корректирующего обучения, и уж давайте говорить откровенно, не в интернате. Она сказала, что механическое усвоение материала – это еще далеко не все проблемы. Что я пугаю одноклассников, потому что у меня отсутствует эмоциональный интеллект и со мной совершенно невозможно установить контакт. Мама пообещала, что непременно выправит ситуацию.

Отец предложил тренажерный зал как самое простое решение. Ведь мне все время надо быть чем-то занятым, отвлекаться, иначе я опять буду проваливаться.

Качалка мне понравилась. Может быть, это самое лучшее, что было в моей жизни. Десятый и одиннадцатый классы я почти не помню. Помню, что все время качался, а уроки просто выучивал наизусть. Мне нравилось учиться, хоть я никогда не понимал, в чем смысл этого занятия. Но учебники и спортзал отвлекали меня, убивали время, а значит, все было хорошо. Так говорила мать. Она эти два года часто повторяла: «Все хорошо, все хорошо». Наверное, так и было. Как я поступил в институт, тоже почти не помню. Была какая-то череда экзаменов. Я отвечал на вопросы, это было несложно, потому что я почти все зазубрил.

Зал, в который я хожу, находится недалеко от нашего офиса. Это «фитнес нового типа», как они его позиционируют. Он разделен на две зоны – обычную и хардкор. В обычной тренируются пляжные качки и офисные пузаны, пытающиеся сбросить лишние килограммы. Туда же ходят девки, чтобы подцепить парня на классной тачке. В хардкорную зону ходим мы, те, кто реально качает железо. Здесь только свободные веса – штанги, гантели. Из тренажеров только кроссовер, чтобы дорабатывать грудные мышцы. Пол застелен толстыми резиновыми плитками, усыпан тальком и магнезией, зеркало перед силовой рамой, на которой выполняют приседания, заплевано – на предельных подходах у атлетов с выдохом вылетает слюна. Бывает, что и кровь, если кто-то губу закусил. Здесь пахнет мазями для разогрева мышц, магнезией, потом, несвежими шмотками. Так что гламурным мальчикам и девочкам здесь делать решительно нечего. Хардкор-зона отделена от основного фитнеса. Чтобы добраться до нее, нужно пройти через коридор. И у нас отдельная раздевалка. Мы как прокаженные. Нас не видно и почти не слышно, если только кто-то не орет на приседе или становой тяге при подъеме предельного веса. Но, как правило, громкая музыка и у нас, и у фитнесеров гасит все нежелательные звуки.

Я вхожу на территорию спортцентра, прохожу через парковку. Прямо – выставка дорогих спорткаров и внедорожников. Чего тут только нет – «феррари», «бентли», «мазерати», «брабус-мерседесы», «бэхи»… Среди них случайно затесалась «девятка». Интересно, чья? Я вхожу в стеклянную дверь, поднимаюсь по лестнице, стены крашены в приятный зеленоватый цвет. На них «фотографии наших чемпионов» – тех, кто здесь занимается или занимался и занял места на соревнованиях. В основном это бодибилдеры и фитнес-девочки. Далее следуют фото знаменитостей, которых здесь сфотографировали. Большая часть из них ни разу здесь не была. Заезжали посмотреть, в лучшем случае покупали абонемент и никогда не возвращались. Или же просто их удачно поймали в тот момент, когда звезда заехала забрать любовника или любовницу. Уговорили сфотографироваться. Подписей под фотографиями нет. Это же знаменитости, их знают все. Некоторых я и правда знаю в лицо. Некоторых никогда не видел, особенно молодых. Прохожу мимо ресепшена. Меня приветствует идеальная блонда. Обесцвеченные волосы, белая блузка, не слишком открытая, но подчеркивающая наличие груди. На шее тоненький золотой крестик.

Стойка перед ней покрыта рекламками нашего фитнес-центра. Цены здесь кусаются, но оборудование и близость к офису того стоят. Поэтому я хожу сюда. Я иду по коридору в раздевалку. Стены выкрашены в стальной цвет, и здесь нет ни одной фотографии.

Просто голые стены. Меня это устраивает. В раздевалке слышу обрывки разговора. Двое говорят за соседним рядом шкафов, поэтому я их не вижу, только слышу обрывки фраз про креатин, аминокислоты, глютамин, правильное питание. Здесь такие разговоры – как шелест листьев в лесу или как шум уличного движения в городе – через какое-то время просто перестаешь обращать на них внимание. Я переодеваюсь. Остаюсь в трусах. Смотрю на свое отражение. Раздевалка плохо освещена, поэтому кажется, что из зеркала смотрит незнакомец. Довольно высокого роста, раскачан, широкая грудная клетка, массивные плечи. Но сразу видно, что этот парень ни разу не сушился, просто качал да качал себе массу. Бицепсы не проработаны, как у бодибилдеров, не выпирают вены. Хорошо питается значит, даже излишне. Ноги, точнее икры, явно нуждаются в дополнительном внимании. А вот квадрицепсы выперли даже непропорционально. Пресс чуть обозначен, но тоже не проработан.

Парень явно любит таскать тяжелые веса, но на форму ему плевать, или же просто ленится. Очень короткая стрижка, светлые волосы, глаз не видно, темные впадины. Лицо выражает странное спокойствие, почти маска. Татуировок на теле нет, вопреки нынешней моде. Боксеры Calvin Klein сидят идеально.

Надеваю свою обычную форму – штангетки Аdidas, шорты и футболку без рукавов. Осталось захватить атлетический пояс, и можно идти качаться. В зале меня сразу же встречает Колян, здоровенный амбал под два метра, полностью бритый, кроме челочки а-ля гопники девяностых. На нем растянутая футболка, из-под которой выглядывают внушительные бицепсы, видавшие виды шорты и старые кроссовки, которые не всякий бомж надел бы. Коляну по барабану, он фанат, как и почти все здесь. Он работает в наркоконтроле. Черт знает, кем он там работает, я никогда не интересовался. Тот случай, когда меньше знаешь – крепче спишь. На жимовой скамье пыхтит Димон. Еще один исполин. Его профессия мне неизвестна. Грудная клетка у него просто невероятных объемов. Бывший бодибилдер, надо думать. На плече выцветшая татуировка «ВДВ», ладони вечно в магнезии. Его страхует Серый. Подрабатывает где-то в гламурном фитнесе тренером, сюда приходит отрываться и качать железо, как он говорит «реально». Сегодня в зале только мы. Понедельник, день тяжелый.

– Здарова, красавчик! – орет мне Колян. Он всегда, как говорится, на позитиве. Либо дело в стероидах, либо он такой сам по себе.

– Привет, – вымучиваю из себя улыбку. – Поработаем?

– Да мы уж давно тебя ждем. Что сегодня?

– Присед.

– Твой любимый? – язвит Колян.

Он знает, как я ненавижу приседать.

Я иду к силовой раме разминаться. Беру пустую штангу. Делаю пятнадцать приседаний. Ноги как будто каменные. Мышцы знают, что их ожидает шок, заранее боятся. Затем я ставлю на штангу две двадцатки. Теперь на ней шестьдесят килограммов. Приседаю еще пятнадцать раз. Мышцы греются. Восемьдесят. Сто. Сто двадцать на шесть. Сто сорок на пять повторов. Сто шестьдесят на четыре. Время надеть пояс и прыгнуть на сто восемьдесят. Мышцы молят о пощаде. Я автоматически прислушиваюсь к себе. Не ноет ли, не тянет ли где. Нет, все в норме. Просто я очень не люблю приседать, только и всего. Это ложный сигнал от мозга к мышцам. На самом деле, они в порядке, я знаю. Но подсознательно пытаюсь сам себя обмануть, найти причину снизить нагрузку. Я давно раскусил эту игру своего мозга, а он, бедняга, никак не сменит тактику. Затягиваю пояс, беру сто восемьдесят. Теперь штанга прогибается. Я сажусь в полный присед, и в момент, когда она пружинит внизу, выпрыгиваю вверх. Раз. Стою, штанга прогнута, жду, пока она успокоится, перестанет колебаться. Мне ни к чему лишние усилия. Сегодня я иду на двести, а значит, сейчас просто психологически готовлю себя к весу. Два. Ставлю штангу на стойки. Вылезаю из-под нее, ослабляю пояс. Теперь нужно немного попить воды. Но только немного, иначе можно сблевать. И решающий, рабочий подход. Прошу Коляна подстраховать меня. Он с сосредоточенным лицом становится позади. Он ничего не говорит, но я знаю – вытянет. Даже если я полностью потеряю контроль над снарядом, он вытянет. Я затягиваю пояс, залезаю под штангу. Черт, до чего же она тяжелая! Она как будто спаяна с чертовой обшарпанной стойкой, отлита из одного с ней материала. Я не подниму. Я не присяду с таким весом. Хочется убежать в раздевалку, быстро переодеться, даже не ходить в душ, сразу домой. Но вот я впечатываю спину в гриф. Штанга тонет в мышцах спины. Руки пошире. Так… Есть, оторвал от стоек. Какая же она тяжелая… Не думать, просто делать. Я приседаю. Мир меркнет, я встаю. Легко. Неожиданно легко встаю. Жду, пока снаряд успокоится. Вдох-выдох. Еще один присед. Третий. Четвертого я не помню. Колян говорит: «Сделал чисто, красавчик!» Черт возьми, все же двести килограммов! Смотрю на свое лицо в зеркале. Кровь прилила к щекам, скулам. Перенапрягся сегодня. Ненужная победа, которая нужна мне, чтобы продолжать жить. В этот день я делаю еще три подхода по четыре повтора в каждом. Я не помню, как я заканчиваю последний из них. Почти падаю у силовой рамы. Но зато теперь можно расслабиться и валять дурака. Я делаю жимы ногами в станке. Толкаю пятьсот кило, но в станке это так, семечки. Потом делаю сгибания и разгибания на тренажере, в суперсете. Мышцы горят. В конце тренировки уделяю минимум внимания плечам и бицепсам. Разводка гантелей и сгибания на бицепс по двадцать два килограмма. Все. Хорош!

Я выхожу из зала, в руке атлетический пояс. Я почти не чувствую его веса, мышцы приятно ноют после большой нагрузки. Бросаю пояс в шкафчик, беру полотенце, иду в душ. Кабинок здесь нет. Просто общее помещение со сливом в полу и несколько труб с душевыми насадками вдоль стены. Под горячими струями воды тело размякает как тесто. Я подставляю воде лицо, замираю и растворяюсь в ней. У меня сильная эрекция. Оглядываюсь кругом. Под соседним душем намыливает голову какой-то мужик. Отворачиваюсь к стене, стараюсь думать о чем-то неприятном. Мертвые собаки, вонючие свалки, наш офис, Лидочка. Черт возьми, почему я сейчас подумал о ней? Как ни странно, Лидочка помогает, член опал почти полностью, и я могу дотянуться до полотенца, прикрыть пах и уйти в раздевалку. Нет, нужна разрядка. Мне нужна разрядка. Одеваясь, я думаю, кому набрать. Лере или Яне? Есть еще Маша. Но это запасной вариант, до нее сложно дозвониться. Эрекция повторяется. Я с трудом натягиваю джинсы и размещаю полувставший член вдоль ляжки. На ресепшене сдаю ключ от шкафчика, выхожу в холл. Сажусь на диван, достаю мобильный, набираю номер.

– Лера? Привет. Через час могу заехать? Хорошо. Еду.

Лера работает проституткой. Это не настоящее ее имя. Я хожу к ней не первый год. На самом деле, ее зовут то ли Катя, то ли Наташа. Она говорила мне. Я забыл. Для проституток сказать свое настоящее имя – это некий кредит доверия. Маркер, указывающий на то, что ты теперь постоянный клиент и можно слегка отказаться от анонимности. Но я никогда не обращаюсь к ней в лицо по имени, даже по вымышленному. Произношу имя только по телефону.

Глава вторая

Я вхожу в метро. Основной поток едущих с работы еще не схлынул. В Москве работают допоздна, поэтому до девяти вечера в метро толкучка. Сейчас еще нет девяти. Еду, прижавшись спиной к дверям. Стараюсь не смотреть на пассажиров. Они смотрят на меня. Не все. Некоторые. Мужчины с завистью, женщины оценивающе. Те, что постарше, подозрительно.

Да, у меня хорошая физическая форма, а внешне я в их представлении похож на головореза. Пассажиры в основном сливаются у меня в единую массу. Я инстинктивно выделяю потенциально опасных людей, но сейчас в радиусе обзора таких объектов не наблюдается. Через несколько остановок я выхожу. Иду от метро дворами. Я хорошо знаю дорогу. У подъезда звоню еще раз: «Я у подъезда». Набираю код на домофоне и поднимаюсь на второй этаж. Старая пятиэтажка. На стенах мат и грязь. В приквартирном тамбуре стоят санки соседского ребенка. Ее дверь уже приоткрыта. Я проскальзываю внутрь. Лера невысокого роста, черные крашеные волосы. Вамп. Накладные ресницы, косметики на лице нет. Для постоянного клиента, вроде меня, вечерний макияж не обязателен. Меня это устраивает. У нее немного близко посаженные глаза и маленький курносый нос. Высокие скулы, лицо удлиненное. Такое может свести с ума. В таких часто влюбляются. Идеальная кожа. Чуть тронутая солярием, но не пережаренная, как у фитнес-девочек. Грудь внушительная, но плоская, как бы растекшаяся по телу. Зато если такую собрать лифчиком, получится мечта любого дрочера. Животика почти нет. Стройные ноги, хотя и коротковатые. На ней полупрозрачная белая блузка и трусики, тапочки с небольшими помпончиками из искусственного меха на небольшом каблучке. «Проходи. Как дела? Все как обычно тебе?» В квартире минимум мебели. Это не жилое помещение, это цех. В прихожей вешалка, на кухне стол и два табурета, небольшая газовая плита, шкафчик для посуды. На стене икона Матроны Московской с засохшими вербовыми прутиками за ней. В спальне, она же единственная комната, расстеленная кровать и напротив нее телевизор. Дверь на балкон приоткрыта. Проветривала, чтобы следующий клиент не почувствовал запах пота, сигарет и спермы.

Я снимаю куртку, она размещает ее на вешалке бережно, как будто это музейный экспонат. Я ставлю сумку в коридоре, иду в душ. В ванной стоит стиральная машина, занимающая почти всю площадь помещения. Унитаз, раковина с небольшим зеркалом над ней, ванна с пластиковой занавеской. Я раздеваюсь догола, смотрю на себя в зеркало. Во рту сухо. Залезаю в ванну, включаю душ, тщательно намыливаю выбритый пах. Мою член и яички, подмываюсь и еще раз тщательно смываю остатки геля для душа. Выхожу из ванной, беру со стиральной машины заранее подготовленное для меня желтое полотенце. Вытираюсь, босиком прохожу в спальню. Она сидит на кровати и смотрит телевизор. Член у меня уже наполовину поднялся. Я ложусь на спину, она снимает блузку, становится на колени, боком ко мне, отводит за ухо волосы, чтобы я мог видеть, как она сосет. Свет только от телевизора, но его вполне достаточно. Она достает презерватив (держала его в руке все это время), берет его в рот и надевает на вставший член ртом. Начинает ритмично двигаться и постанывать. Проститутки так делают, чтобы клиент быстрее кончил. Ты получаешь два удовольствия в одном – и минет, и суррогат траха.

Пока Лера сосет мне член, я смотрю телевизор. Там идет ток-шоу, в котором обсуждается, как прислуга грабит знаменитостей. Миллионеры жалуются, что у них такое количество драгоценностей и дорогих вещей, что они просто не в состоянии хранить их все под замком. Часть этих вещей находится в их огромных домах, квартирах, на виллах. И прислуга ворует.

Какая-то сморщенная певица лет шестидесяти кричит, что ее горничная стала миллионершей, обворовывая ее в течение нескольких лет. Подумать только, натаскала вещей на пять миллионов! А теперь у нее свой собственный дом. «Интересно, она будет нанимать прислугу?» – думаю я. Лера продолжает работать.

Она уже порядком притомилась, но не оставляет попыток заставить меня кончить. Подрачивает член рукой, смотрит на меня развратным взглядом, убыстряет темп, играет с головкой кончиком языка. Ей кажется, что я сдерживаюсь специально. Абстрагируюсь, перевожу внимание на телевизор. Это не так. Я не сдерживаюсь. Я и правда хотел бы кончить, но не могу так быстро. Через несколько минут я чувствую, что сперма подходит, я напрягаюсь, беру ее за голову, насаживаю на член, но не слишком глубоко, потому что я знаю – горловой минет она делать не умеет. Не хочу, чтоб ее вытошнило. Пока я кончаю, Лера подстанывает.

Я откидываюсь на спину, смотрю в потолок и слышу, что происходит в комнате. По телику продолжается обсуждение воровства. Сейчас выступает поп, он говорит о заповедях Господних, ведущий поддерживает его, публика в зале аплодирует. Похоже, с безумием у них там все в порядке. Лера аккуратно снимает презерватив, завязывает его и кладет в салфетку. Вытаскивает следующую и вытирает мне член. Делает все методично, как медсестра, обслуживающая коматозника. Наконец она ложится рядом и игриво гладит мне грудь наманикюренными пальчиками.

– Ну что, милый, расслабился?

– Да… Хорошо было. Как всегда.

– Ты бы почаще, что ли, ходил? Вон, полную резинку накончал, – смеется она.

Я улыбаюсь и провожу рукой по ее волосам.

– Чаю? – Она встает, чтобы выйти из комнаты и поставить чайник, а потом принести мне чашку.

– Да, давай. Нет-нет, я на кухне с тобой попью.

Мы идем в кухню. Я голый, она – в накинутом шелковом халатике с лилиями. В квартире царят мертвенная, какая-то даже таинственная тишина и сумрак. Совсем некстати приходят воспоминания о брошенной голубятне, на которую лазал в детстве. И еще о том доме, выселенном доме, в котором мы с друзьями наткнулись на труп. Он лежал на спине, руки на животе, и под ними запеклась кровь. Все вокруг было в голубином помете, в каких-то стружках, пакле, валялись бутылки и пустые пачки от сигарет. Это было на чердаке в выселенной пятиэтажке. На мертвеце были мятые брюки в мелкую клетку, светлая рубашка с разорванным воротом, а руки он держал на животе, зажав рану. Его испитое лицо было серым, острый подбородок смотрел вверх, глаза полуприкрыты. Мы тогда очень испугались. Кинулись к взрослым. Так я впервые увидел труп. Но вот что странно: я испугался от того, что испугались все. Это была совершенно стадная эмоция. Мне никогда потом не снился этот зарезанный алкаш, и вообще, черт его знает, почему я вспомнил о нем сейчас. Сильная эмоция? Пожалуй… Мне хотелось бы сильных эмоций. Но я уже давно не могу испытать ничего сильнее вот такого оргазма, как сейчас. Я не помню, совсем не могу вспомнить, когда я в последний раз смеялся или плакал. Это все куда-то ушло, растворилось, и вот я сижу истуканом на этой кухне под иконой Матроны Московской.

Тем временем Лера мне что-то рассказывает. Очевидно, довольно давно, поскольку она уже успела выкурить половину сигареты. Я автоматически киваю. Имитация внимания вообще является частью моей работы, без этого я бы не мог участвовать ни в одном совещании.

– Ну что, еще разик? – спрашивает она.

– Да. Только давай здесь.

– Хорошо. Ты посиди, я резинку возьму.

Она уходит в комнату, возвращается с презервативом. Опускается на колени и берет в руку мой член. Начинает его стимулировать. Когда появляется эрекция, она быстро надевает презерватив и начинает активно сосать, помогая рукой. Второй раз мне кончить не удастся, я это понимаю и прошу ее остановиться. Мне не хочется ее мучить, я знаю, что оральный секс ей неприятен. Но заниматься классическим я сейчас просто не в состоянии. Я меньше всего расположен сейчас к физической активности, тем более с Лериной фальшивой порноозвучкой. Лера спрашивает, все ли нормально. Я заверяю ее, что все просто замечательно. Иду в душ, смываю остатки спермы, держа член над ванной. Одеваюсь, оставляю проститутке четыре тысячи. Это много для ее услуг, но я не вижу смысла экономить. Надеваю куртку, беру сумку и выхожу. Лера закрывает за мной, предварительно оглядев тамбур и двери соседских квартир.

Пока я иду до метро, город со мной. Его присутствие неотступно. Я прохожу мимо подворотен, куда раньше мог зайти каждый, чтобы справить малую нужду. Теперь они закрыты шлагбаумами и на калитках кодовые замки. Я следую мимо бутиков, сияющих витринами, предлагающих купить ультрамодные коллекции по баснословным ценам. Богачи покупают это, чтобы быть счастливыми. Но в этом городе нет счастливых людей. Я убедился в этом давно. Это город одиночества и тоски, пьянства и истерик, злобы и зависти, несчастья и смерти. Я двигаюсь через дворы. В этот час они полны пустотой и свалками мусора. Дождь все льет, но мне нет дела до него. Я прекрасно знаю, как пройти до метро дворами и избегаю центральных улиц. Навстречу из темноты выплывает фигура в черной куртке и спортивных штанах. Чувак подходит вплотную, и мне приходится остановиться. От него несет перегаром.

– Мужик, не будет буквально пятьдесят рублей на метро?

– Нет. Я сегодня не подаю.

Он смотрит на меня со смесью агрессии и непонимания. Но я помогаю ему: «Да, ты все правильно понял. Катись, дядя. Выпить сегодня не удастся». Он замахивается. Классический гопнический размах. В расчете на лоха. В этот момент я вижу его лицо в желтом свете фонаря. Лет за тридцать, небритый, с остреньким личиком. Я ловлю его руку и тут же бью прямым в челюсть. Он отшатывается, взгляд его замирает, и он падает затылком на асфальт. Я же продолжаю свой путь. До метро остается еще метров четыреста. Мне очень хочется пройти их без приключений. На сегодня определенно хватит.

Да, кажется, это было классе в пятом… Мне дали кличку Тормоз. Устные ответы мне не давались совсем. Письменно еще как-то справлялся. Тогда я еще не научился, как нужно запоминать информацию. Это было позже, на занятиях с важной теткой-психологом. А тогда я стоял у окна на перемене и смотрел на школьный двор. Была осень, лил дождь. Мне нравилось смотреть, как по лужам идет бесконечная рябь от капель воды сверху. Вдруг кто-то пинает меня. Я не помню его имени. Подбегает сзади и отвешивает мне пендаль под зад. Хохочет, ему вторят остальные. Они стоят полукругом, что-то отрывисто кричат. Среди общего гвалта многократно слышится: «Тормознутый!» Мне это мешает. Я хочу смотреть на дождь. Я надеюсь, что задире надоест. Но ему не надоедает, и каждый раз, как я отворачиваюсь к окну, он подбегает и пинает меня. Я подхожу к нему, а он, будто только и ждал этого, встает в стойку наподобие боксерской и кричит: «Ты чо? Только попробуй, ебанутый! Я тебе всю рожу разобью!» Я вытягиваю руку, чтобы схватить его, а он бьет меня кулаком в лицо. Но мою руку он не отвел. Просто проигнорировал. Лицо сразу вдруг немеет, как будто на сильном морозе. Я приближаюсь к нему еще. На сей раз он бьет меня ногой. Метит в пах, но промахивается, удар кроссовкой приходится по внутренней стороне бедра. Тут же отскакивает. Для него это игра, видно, что он в азарте, как все они, когда играют в футбол. Удар останавливает меня. Мне больно. Я жду пару секунд, пока первая боль пройдет, и я смогу двигаться дальше. И потом продолжаю идти на обидчика. Я просто беру его за горло двумя пальцами, сильно сжимаю и не разжимаю. Кто-то догадался сбегать в учительскую. Он опускается передо мной на корточки, машет верхними конечностями, хватает меня за руку, но уже слабо, а я смотрю на него, тоже сидя на корточках и упершись левой рукой в колено, вижу, как багровеет его лицо. А потом что-то как будто взрывается у меня в ухе, и я падаю, разжимая пальцы. Это трудовик со всего маху огрел меня ладонью.

Потом я узнал, что вокруг орали, просили его отпустить, кто-то вроде даже хотел меня оттащить, но не решился. А когда поняли, что дело плохо, побежали в учительскую. «Почти раздавил гортань!..» «Посадить мерзавца…» «Не место среди людей…» «Волчонок…» «Выродок…»

Потом было долгое разбирательство, кабинет директора, детская комната милиции. Я молчал. На вопрос «Зачем ты это сделал?» ответил: «Он мне мешал смотреть в окно», – и опять замолчал. Потом меня поставили на учет в психдиспансере, обязали заниматься с психологом. Кажется, ее звали… Не помню. Психиатр выписал мне транквилизаторы, от которых я постоянно спал, даже наяву. На уроках меня почти не спрашивали, контрольные я возвращал совершенно чистыми. Меня оставили на второй год. Летом мы поехали на дачу, и тогда за меня взялся отец. Он выкинул все таблетки в мусорное ведро и сказал, что будет лечить меня «своими методами». Я выучился косить, вскапывать огород, полоть, работать с рубанком, самостоятельно нарезать резьбу на водопроводных трубах. Кажется, этот инструмент назывался лерка. Я не помню. В августе, перед самой школой, папа учил меня водить машину. Мне не было интересно, но любое дело позволяло мне не общаться с отцом и не думать. Мыслей никаких у меня не было. Если я оставался незанятым, я просто смотрел в одну точку. Я привык, что этого делать нельзя. Это очень раздражало родителя, он начинал кричать. А крик меня тогда пугал. Поэтому я постоянно чем-то занимался, и мне было нe хорошо и не плохо. Я был занят. Меня это устраивало.

Водить оказалось не так сложно. Может быть, мне это даже понравилось, потому что для того, чтобы старая «Нива» ехала, нужно было совершить множество действий. Меня занимал тот факт, что машина, как оказалось, не едет сама. Ей нужно постоянно помогать, переключать передачи.

В школе, когда я пришел учиться в сентябре, больше не доставали. Со мной просто никто не общался, только посматривали косо. Меня это устраивало. Мне даже выделили отдельную парту, в самом конце класса, у стены. Там было уютно.

Я вхожу в метро. Уже довольно поздно, но свободных мест в вагоне почти нет. Город не засыпает ни на минуту, и каждую эту минуту он высасывает из своих жителей еще одну каплю жизни, еще одну каплю страдания, еще немного денег. Этому городу всегда мало, его невозможно насытить. Уничтожить его пока никто не смог, хотя многие хотели бы. Иначе откуда столько хмурых лиц? Чем все они недовольны? Что их не устраивает столь кардинально?

Открываю свою квартиру. Темно и неуютно, но я привык. Это место, где я сплю. Я иду в душ и смываю с себя этот день, похожий на тысячи других. Завтра меня ждет то же самое, только без секса. Некоторые называют это стабильностью. Даже мечтают об этом. Я называю это жизнью. Другой у меня нет. У меня мало мебели в спальне. Кровать, тумбочка… Еще шкаф, где хранится одежда. Костюмы с рубашками надеваю редко, только в том случае, если мне нужно принимать участие в совещании с руководством. Я его называю – Большое Совещание. В такие дни к нам приезжают шишки из головного офиса.

Глава третья

Прошло три дня, и сегодня как раз Большое Совещание. От нас в нем участвует директор – неимоверно толстый мужик, лет около пятидесяти, в бордовом костюме. Такие уже давно не носят, но босс убежден в своей элегантности. К счастью, его некому разубедить. Рядом с ним садится протоколист, она же секретарша с ресепшена. Милая девушка. На совещании она всегда надевает очки, чтобы казаться солиднее. Оправа довольно дорогая. Но я знаю, что диоптрий в линзах нет. На сотруднице серый брючный костюм и глухая блузка темно-коричневого цвета. Маникюр нейтральный. Сегодня – никакой эксцентричности, только классика. Приезжают кошельки, те, от кого зависит наша зарплата. Докладывать придется мне. У себя в кабинете я бегло прохожусь по выправленным отчетам. Еще раз дополнительно прикидываю, что буду говорить. Основные тезисы зачитает какой-то сотрудник из отдела аналитики. Я его редко вижу на работе. Он носит светлые костюмы, всегда светлые, и всегда белые рубашки. Очки в черепаховой оправе – привет из восьмидесятых. Лицо вечно удивленное, совершенно гладко выбритое, костлявое. Такое впечатление, что у него вообще не растут ни усы, ни борода. Странный тип. Выглядит чудаковато. Вхожу в переговорную. Воздух наэлектризован, кондиционер включен на восемнадцать градусов. Сволочи, так и знал, что этот жирный пидор нервничает. Ему нужен холод для того, чтобы успокоиться, вот и делает температуру на минимум. Хорошо, что на мне термобелье!

«Кошельки» заходят вдвоем, чуть не сталкиваясь в дверях. Жирный пидор, протоколист и аналитик встают их поприветствовать. Выглядят они устрашающе, как братья-вампиры. Или как кагэбэшники из американских фильмов. Совершенно бескровные лица, серые костюмы, серые рубашки, галстуков нет. Жирный пидор начинает наливаться краской, того и гляди двинет кони прямо здесь, в переговорной.

– Я рад приветствовать вас, – выдавливает он из себя.

Кошельки садятся, и один из них сухо проговаривает:

– Перейдем сразу к докладу.

Теперь все уставились на меня. Я продолжаю сидеть, перебирая бумаги и проклиная тугой ворот рубашки. Ощущение, что меня одели в древесную кору. Мне хочется, чтобы все это закончилось как можно скорее, тогда я смогу пойти в туалет и переодеться в свою обычную одежду. Поэтому я быстро делаю доклад и жду, что меня отпустят. Я прекрасно знаю, что они не понимают ровным счетом ничего из того, что я говорю, поскольку я и сам имею об этом весьма смутные представления. По сути, никто здесь полностью не знает, для чего и зачем мы делаем нашу работу. Во избежание утечки информации никто из нас не посвящен в данные о желаемом результате, процесс разбит на такое количество мелких сегментов, что собрать их воедино просто невозможно. Так что для меня остается тайной, разбираются ли заседатели в том, что я говорю. Мне просто нужно переодеться. Ни о чем ином я думать сейчас не способен. Я жду, что меня отпустят.

Но у кошельков иные планы. Один из них поднимает свою маленькую голову со змеиными глазками и начинает говорить. Я выключаюсь и просто жду его вопроса. Он говорит долго. От нечего делать я обдумываю свою систему тренировок, анализирую динамику весов на приседе и на тяге. Мне приходит в голову, что тяга штанги в наклоне могла бы помочь мне дополнительно укрепить поясницу, и тогда бы я смог потянуть больше. В этот момент краем глаза я замечаю, что жирный пидор цветом лица начинает напоминать свеклу. Что это с ним? Я прислушиваюсь к словам змеиного и успеваю как раз вовремя: «…временно приостановить деятельность филиала, пока не будет выработан новый алгоритм». Оба встают почти синхронно. Они выходят из переговорной. Жирный остается сидеть неподвижно, протоколист барабанит по клавишам ноутбука, аналитик приоткрыл рот. Немая сцена. Я выхожу, иду в раздевалку, беру сменную одежду и иду переодеваться.

Нам объявили, что филиал будет работать, но временно все мы в отпуске. Разумеется, оплачиваемом. Меня это устраивает. Я переодеваюсь в туалете. Аккуратно складываю костюм в специальный мешок с вешалкой. Теперь мне нужно забрать кое-какие вещи со своего стола и из ящиков. Мне совершенно ясно, что сюда я больше никогда не вернусь. Нет никакого смысла ждать открытия филиала, проще найти новую работу. Но пока я собираюсь отдохнуть недельку-другую. Я выхожу из туалета и иду по коридору. Навстречу мне движутся какие-то люди, но лиц их я не различаю. Здесь меня больше ничто не держит, и я не вижу смысле соблюдать социальные ритуалы дальше. Я вхожу в свой кабинет. Трое коллег сидят с растерянным видом, посреди кабинета стоит Лидочка. Она сейчас ко мне спиной. На ней сегодня приталенные брюки и шелковая белая блузка. Просвечивает лифчик. Она что-то говорит мужчинам, их лица зафиксированы на ней, в глазах страх и неуверенность. По ее тону я понимаю, что она расстроена, но слов пока разобрать не могу. Она оборачивается на звук моих шагов, волосы отлетают в сторону, как в кино, в замедленной съемке.

– А-а, вот и ты! Сейчас ты нам все и расскажешь, – хищно произносит она. – Ну, что там было? Слухи давно ходят.

– Я пришел забрать свои вещи.

– Да погоди ты, что они сказали? Ты ж был там!

– Я не помню. Нас закрывают. Меня это больше не интересует. Я пришел забрать свои вещи.

Я делаю шаг в ее направлении. Она стоит как раз напротив моего стола. Лучше бы она отошла и пропустила меня. Мне не нравится этот диалог. Если всем все известно, зачем так усложнять.

– Так тебя что, вообще ничего не волнует? – Она повышает голос. Лицо ее розовеет.

– Нет. Я пришел забрать свои вещи. Пожалуйста, ты не могла бы отойти?