Марфино. Казакову

Алексей Мельников

Марфино. Казакову

Чувствительно и глубоко давно не примечали у нас Юрия Казакова. Человека, может, и не всем известного, написавшего от силы три десятка рассказов, высыпавшихся как-то по молодости из творческой корзины рядового столичного контрабасиста, по совместительству поморского пилигрима, обладателя диплома обычного строительного технаря.

Сочиненное сверкнуло редким бриллиантовым блеском в череде советской литературной рутины, однако же не принесло автору ни денег, ни регалий, ни наград. Разве что – посмертную славу литературного классика. Волшебника слова. Обладателя редчайшего писательского дара: наряду с умением блестяще писать, талантом не менее значимым – по-писательски выразительно молчать. И то, и другое – и щедрый дар слова, и наложенная судьбой в середине жизни тайная печать немоты – сегодня в равной степени характеризуют загадочную уникальность этого человека.

Казалось, Казаков был всегда чего-то больше. Больше времени, в котором жил. Больше литературы, в которой вращался. Больше таланта, который требовался, чтобы угодить пристрастным критикам. Даже таким могучим и влиятельным, как, например, Твардовский. Даже больше размеров кадра, в котором мы сегодня разглядываем его старые фото. На каждом из них – большеголовый, строгий, лысый человек в роговых очках будто едва вмещается в формат своего, явно жмущего в плечах, портрета.

В Литературный институт он уже пришёл настоящим мастером. Не особо нуждавшимся в педагогах. Паустовский категорически отказывался давать Казакову уроки литературного мастерства, отмечая полную и законченную огранённость этого литературного алмаза. Кем, когда и как? – на эти вопросы никто толком не мог дать ответ. И сам Юрий Казаков – тоже. Господь Бог? Возможно… Ходили, правда, разные толки о якобы скрытых аристократических корнях сына смоленско-московского сапожника. Но в них ли дело – никто не знает. Да и не в этом суть…

Когда из рядового семинарского задания в институте вырастает литературный шедевр – один из первых рассказов Юрия Казакова «На полустанке» – становится ясно, что в классической русской прозе зазвучал новый свежий голос. Голос этот стал брать одну литературную высоту за другой. Заполнил собой значительную часть пишущего пространства. Дал повод сравнивать себя то с Буниным, то с Хэмингуэем. Идеально ложился на партитуру свежей русской классики (на те же «Тарусские страницы» Паустовского). Многозначительно диссонировал с излишне громкими и заидеологизированными «гвоздями» оттепели (Твардовским и «Новым миром»). Быстро преодолел, казалось бы, непреодолимый «железный» занавес в СССР и после массовых переводов во Франции, Англии и Италии заставил говорить о себе во всей читающей Западной Европе.

Мир распознал в новом русском авторе тонкого исследователя человеческих чувств. Искусного литературного пейзажиста. Большого поэта короткой прозы. Нежного лирика суровых окраин. На Казакова неожиданно обрушилась мировая писательская слава, правда, в условиях довольно досадного замалчивания у себя на родине. Книжки, Казакова, конечно, издавали, и журналы кое-что печатали, но вылиться в широкое литературное русло произведениям Казакова в своей стране так и не удалось.

Главное из им написанного пришлось на самый ранний период – конец 50-х – начало 60-х годов. Поздний  – 70-ые и до самой смерти в 82-ом – был крайне скуп на публикации: два коротких шедевра за 17 лет. Многое, конечно, списывали на его сложный характер и пристрастие к спиртному. Вариант объяснения, конечно, самый простой. И, думается, не самый верный. Молчащий писатель – загадка не менее трудная, нежели писатель пишущий. И Юрий Казаков оставил её для нас неразрешённой. Хотя и – с некоторыми подсказками.

Их, этих подсказок, ровно столько, сколько произведений автора. В каждом рассказе, по сути, они есть. Начиная с «Полустанка», «Тихого утра», «Голубого и зелёного», «Некрасивой» и далее через «Запах хлеба», «Трали-вали», «Осень в дубовых леса» вплоть до щемящей до слёз и рвущей душу на части «Во сне ты горько плакал».

Держать однажды взятую лирическую ноту трепетности чувств, обворожительности неба, притяжения земли, запаха  трав, блеска  росы – держать на вытянутых над головой руках столь хрупкий и бесценный груз всю жизнь, ту самую жизнь, что каждый миг готова опрокинуть этот груз и сокрушить безжалостно и бесповоротно – задача для любого человека непосильная.

Если по-честному, я бы Казакова посоветовал читать с конца. С «Во сне ты горько плакал». С самого горького,  самого светлого произведения. Где ствол ружья соседа-самоубийцы соседствует в сюжете с пугающими снами полуторогодовалого сынишки автора. И каждому из них плохо. Первому – в последний раз. Второму – в самый первый. Когда только лишь появившийся на свет малыш уже научается оплакивать свою будущую жизнь. Ещё не прожитую. Но – приближающуюся. Как с этим быть? Как помирить волшебную красоту мира с его концом? Никак.

И Казаков, скорее всего, это осознал, нарочито рано сойдя с Олимпа вдохновенного лирика трепетных чувств, коим он щедро, одним ранним махом, выплеснул в дар весь свой могучий талант певца. И горько замолчал. Не перестав при этом быть писателем. То есть смолк весьма красноречиво. Когда нет смысла говорить. И смыслы в сказанном, скорей всего, чужие. Такие времена, увы, бывают. Иногда. А может чаще. Когда молчание – слова. И даже более порой – молитва…

***

Если у Пушкина случилась в жизни  Болдинская очень, то у Юрия Казакова  состоялась своя Марфинская. Та самая, откуда в начале 60-х прошлого века вышли  знаменитые "Осень в дубовых лесах" ,  "Ни стуку, ни крюку", "Кабиасы", "Запах хлеба"… Где ложился на бумагу его  "Северный дневник". Где черпалось вдохновение для большинства блестящих казаковских рассказов.

Сюда, в Марфинскую обитель, ему хотелось возвращаться всегда.

Где бы  не жил, где бы ни странствовал, а в душе всегда оставался здесь – на высоком берегу Оки, в маленьком деревянном домике на краю заглохшей деревни Марфино, окружённой величественной лиственничной аллеей и дубовыми рощами – единственным напоминанием о некогда царящем здесь до революции  усадебном благоденствии.

О том, что в Марфино, что в 10 километрах от Тарусы, сохранился (пока сохранился) дом, где рождалась лучшая русская проза, похоже, сегодня не знает никто. Не знали и мы, отправившись  в конце июля сюда почти на удачу – хотя бы  пройтись  крутыми тропами, описанными в рассказах и письмах писателя, полюбоваться окскими склонами, найти знаменитую лиственничную аллею Казакова, его "осенние дубовые леса".

В письме Марине Литвиновой он уточнял место, где тогда обитал: "в Марфино последний дом направо". Домишко, вспоминала, Марина Литвинова, маленький, скудный, без удобств, под соломенной крышей. Надеяться, что он может сохраниться по прошествии 60 лет, конечно, не приходилось. Никаких упоминаний о нем в самых широких краеведческих источниках нам также обнаружить не удалось.

Окончательный приговор безнадёжности восстановления памяти о Казакове в Марфино, казалось бы, вынес многоуважаемый Василий Михайлович Песков. В начале 2000-ых он с калужскими краеведами спускался по Оке и не преминул заглянуть сюда, в Марфино, в поисках следов Казакова. Экспедиция оказалась безуспешной: никто из местных старожилов  (которых, впрочем, из-за малости деревни не набралось и трёх штук) не помнил  имени писателя. Соответственно, никто  не мог указать и дом, где он когда-то останавливался. Мало того, расстраивался Песков, никто из местных никогда, оказывается, и не читал казаковских рассказов.

С таким унылым багажом артефактов мы и встали у одного из домиков Марфино. Молодая женщина с триммеров вышла окашивать лужайку. Мы  поинтересовались, знает ли что-нибудь о Казакове. Конечно – нет. А кто это?.. Объяснили. Мол, жил здесь недолго, дружил с Паустовским, с Поленовым (внуком), великолепно писал, участвовал в "Тарусских страницах", классик русской литературы. Увы… Ни родители, ни бабушка ничего о неизвестном соседе не  рассказывали .

Припоминаем фамилию хозяина дома, что промелькнула в письмах Казакова Марине Литвиновой – Терентьев. "Как же, – отвечает  собеседница, – знаем! Жил здесь давно. Сам фотограф или журналист. Кто-то из родственников наверное ещё остались. Только не здесь"."А дом? Где стоял?" "А он и сейчас стоит". "Не может быть!" "Ну, да – за углом. Последний дом направо… Сейчас там рабочие вырубают  вокруг бурьян и деревья…" "Тот самый, под соломенной крышей?" "Да, был когда-то под соломенной – очень давно…" "А рядом, писал Казаков , вроде бы была птицеферма". "Да, здесь рядом когда-то и была. И конюшня – тоже. Бабушка моя там в молодости работала…"

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.