Чёрное личико

Алексей Куксинский

Чёрное личико

ЧЁРНОЕ ЛИЧИКО

Свет. Снова свет заполняет собой всё пространство вокруг – стены, пол, потолок, мою собственную бедную голову. Глазам больно, и я их закрываю, но свет пробивается и под опущенные веки, от него не скрыться. Вокруг полная тишина, но из-за света я ощущаю внутри головы низкое гудение, будто растревоженный шершень пытается выбраться на свободу.

Свет гаснет, пытка прекращается. Теперь у меня несколько часов передышки. Всё это время я сижу на полу своей камеры, которую врачи и санитары по недоразумению называют палатой. Стены обшиты стёгаными ватными матами, некогда белого цвета, а теперь за долгие годы ставшими серо-жёлтыми. От моих предшественников на стенах остались пятна – почти все чёрного или серого цвета, так что непонятно, кровь ли это, или что-то другое. Раз в неделю меня на час удаляют из палаты, это время я коротаю под присмотром санитаров во внутреннем дворике, где вместо крыши над головой решётка. Несмотря на совершённое мною и то, что я считаюсь опасным, смирительную рубашку на меня не надевают, и я просто смотрю в небо, любуюсь облаками, или, если идёт дождь, подставляю лицо падающим каплям. Если повезёт, я могу увидеть пролетающую надо мной птицу. Море недалеко, и чаще всего это чайки.

Когда меня возвращают в камеру, её стены ещё влажны после уборки и обработки дезинфицирующей жидкостью. Она не может удалить пятна, лишь распространяет после себя тошнотворный хлорный запах, выветривающийся только за несколько дней.

Очень редко меня навещает Гектор.

Я здесь уже много лет, но ни разу не видел других пациентов. По ночам я часто их слышу – вой, крики, глухие удары о стены, иногда топот санитаров в коридоре и звуки борьбы. Я веду себя тихо и на моих руках следов уколов почти не видно. Только после провалов в памяти я могу очнуться замотанным в смирительную рубашку и с головной болью от действия аминазина. Провалы случаются крайне редко, так что я здесь наименее проблемный пациент. Мне уже не вводят инсулин, всё реже используют электрошок, только таблетки всё так же разноцветны и многочисленны.

Обычно я просто лежу на койке, смотрю в потолок, на два часа в день мне включают радио – образовательные программы и классическая музыка, никаких спортивных или развлекательных передач. Бумага и карандаши мне не положены, трижды в неделю меня водят в маленькую комнатку, которую здесь называют учебным классом. Конечно, меня никто ничему не учит, просто там стоит стол, на котором есть альбомы для рисования, цветные карандаши, доски для лепки и пластилин. В учебном классе нет окон, и я под тусклым светом единственной лампы вожу карандашом по бумаге под наблюдением дежурного врача, который следит за мной через застеклённое окошко в правой стене.

Чаще всего я выбираю простой карандаш, самый нетронутый из всех. Другие здешние предпочитают карандаши поярче – красный, оранжевый. Чёрный тоже пользуется спросом, это я вижу по оставшейся длине, с каждым днём они становятся короче, пока в один прекрасный день персонал меняет сточившиеся до длины окурка карандаши на новые. Мой же простой расходуется куда меньше, и мне кажется, что кроме меня им никто не рисует. Кроме того, другие пациенты очень сильно давят на грифель, и, не смотря на то, что бумага в альбомах очень плотная, на нижних листах остаются борозды, которые мешают мне вести свой карандаш гладко, мои линии прерываются, путаются, грифель цепляется за эти невозможные противотанковые рвы. Тогда я аккуратными, лёгкими движениями наклонённого карандаша вожу по бумаге. На листе появляется рисунок моего несчастного предшественника. Я вижу оскаленные зубы, грубые изображения половых органов, мужских и женских, ножи, топоры, крылатых и когтистых монстров. Эти гравюры – единственный способ общения с моими товарищами по несчастью.

После сеанса все рисунки изымаются и изучаются лечащим врачом. Я всегда рисую абстрактные фигуры с угловатыми формами, избегаю округлых поверхностей, а круги меня вообще пугают. Иногда я просто аккуратно закрашиваю всю поверхность альбомного листа, но это происходит редко. Зачастую времени на зарисовывание всей поверхности не хватает, и меня уводят, не давая завершить работу. Тогда в следующий раз я начинаю заново, даже если мне хочется нарисовать что-то другое. Я твёрдо уверен, что эта работа должна быть завершена.

Мне приносят еду – чаще всего овощи, тушеные или варёные, все блюда одинаковы на вкус, картофельное пюре не отличимо от тушеной капусты или фасоли. Иногда это макароны или кукурузная каша, ещё реже – рыба, совсем редко – мясо. Повара я не видел ни разу, все санитары крупные здоровые парни. И ещё врачи.

За время моего нахождения здесь их сменилось очень много, десять или около того. Хорошо я помню только самого первого, пожилого бородатого господина, больше похожего на богатого оптового торговца, чем на психиатра. Я помню, как он сидел за столом, откинувшись на спинку стула и заложив большие пальцы рук за проймы жилета. Его речь с отчётливым северным акцентом лилась размеренно и вальяжно, меня он вовсе не слушал, любуясь модуляциями собственного голоса, как университетский профессор за чтением лекции, только аудитория его по странной прихоти судьбы состояла из единственного человека, убийцы, страдающего диссоциативным расстройством личности. Приятно познакомиться, это я.

Врач рьяно принялся за моё лечение, испробовав множество способов, от медикаментов до физиотерапии и электрошока, терзая моё тело и мой измученный разум. Это не принесло ему ожидаемых результатов, и он охладел к моему интересному случаю, вспоминая обо мне лишь в периоды застоя в работе. Лично я не понимал, каких именно результатов он хотел добиться, ведь приступы мои, редкие и на воле, здесь, в замкнутых стенах палаты и немногочисленных кабинетов, сошли на нет.

Спустя примерно полгода (в этом узилище мне непросто следить за временем, отчасти из-за воздействия препаратов, превращающих бесконечный ток секунд и минут в замороженный глицерин, а также из-за отсутствия здесь газет, телевизора и календаря. На новостные выпуски по радио я натыкался считанное число раз – бдительный персонал отключает динамик, как только закончится разрешённая к прослушиванию передача) так вот, спустя полгода первый врач исчез, его заменили на другого, помоложе и поживее, питавшего склонность к запонкам с крупными камнями и галстукам-боло. Также он отдавал предпочтение медикаментозным методам лечения перед всеми прочими, поэтому время нашего общения прошло для меня в полудурмане, во время наших встреч меня даже не привязывали к креслу, только по просьбе врача укрывали плечи и грудь большой крахмальной салфеткой, как в парикмахерской, ведь в таком состоянии я не контролировал слюноотделение и забывал глотать, и иногда даже моргать.

В течение следующих лет моего нахождения здесь сменилось ещё несколько лечащих врачей, среди которых была даже одна женщина – ещё одно веяние новых времён, сменяющихся за стенами больницы. Во времена моей юности представить женщину-медика кем-то, кроме медсестры или санитарки, было невозможно. Впрочем, терапия ни одного из врачей не оказала сильного влияния ни на моё состояние, ни на условия моего содержания в больнице, лишь моя история болезни становилась толще, поскольку каждый новый эскулап считал своим долгом отринуть выводы своего предшественника и переписать анамнез, предполагаемый диагноз и методы лечения.

Шаги в коридоре. Дверь открывается, в проёме я вижу стену и зарешёченный светильник на потолке. Два санитара вкатывают кресло-каталку, поднимают меня с пола и усаживают на холодное сиденье. Я смиренно откидываю голову и позволяю им пристегнуть меня к креслу широкими ремнями, руки к подлокотникам, ноги к стойкам подножки, и ещё один ремень поперёк груди. Всё происходит в полном молчании, все действия отработаны до автоматизма. Пока меня везут по пустынному коридору, я тихонько шевелю кистями рук и перебираю пальцами, словно играю на рояле. Очень давно, в детстве, я учился играть на гитаре и фортепиано, и делал явные успехи.

Меня везут в санитарный блок, где совершаются необходимые гигиенические процедуры, включая бритьё. Мою голову жёстко фиксируют специальным зажимом, глаза прикрывают салфеткой и невидимый мне человек, чей запах изо рта не перекрывается запахом мыла и лосьона, не очень аккуратно бреет меня безопасной бритвой. Затем меня отвозят на терапию в кабинет врача. Сейчас меня лечит какой-то сморщенный бородатый гном, который, судя по его виду, начал практику ещё во времена Тридцатилетней войны. Колёса каталки чуть поскрипывают, дверь в кабинет открывается и тут меня ожидает сюрприз. На месте бородатого гнома за столом сидит кто-то молодой, длинноволосый и усатый. Меня вкатывают в кабинет, и я вижу, что многое здесь изменилось. Дипломов на стене стало заметно меньше и развешены они по-другому. Место импрессионистской мазни на стене заняла ещё более ужасная картина из комбинации разноцветных фигур, похожих на пятна Роршаха. На месте рамки с нечёткой фотографией на столе стоит статуэтка какого-то крылатого животного сантиметров тридцати в высоту, по виду вытесанная из черного матового камня. Современность, ничего не поделаешь.

Тип за столом встаёт и приветливо улыбается. На нём клетчатый пиджак с узкими рукавами и персикового цвета рубашка, белый халат перекинут через спинку вращающегося кресла. Он взволнован, теребит ремешок часов на правой руке. На столе лежит толстая папка с бумагами, больше ничего нет. Санитар подкатывает меня к столу, и, повинуясь жесту хозяина кабинета, уходит, тихо закрыв за собой дверь.

Тип садится, продолжая улыбаться, довольно естественно, на мой взгляд. Обычно такие улыбки не предвещают мне ничего хорошего, только затуманенное сознание и боль. Я смотрю в окно и вижу только кусок хмурого неба со смутными силуэтами зданий вдали.

Хозяин кабинета здоровается со мной, говорит, что он мой новый лечащий врач, называет свою типично еврейскую фамилию. Оказывается, у него уже учёная степень. Мне всё это не интересно. Доктор умолкает, и в кабинете повисает тишина.

– Ну, что ж, – говорит он. – Начнём, пожалуй.

Он открывает папку, его взгляд бегает по строчкам документа. Я уверен, что он их уже просматривал, потому что он называет моё имя слишком быстро и спрашивает:

– Это вы?

Я медленно киваю. Я давно не слышал своёго имени. В его исполнении оно звучит мелодично, будто волна набегает на речные камешки.

– Да, это я.

Он опять утыкается в папку, переворачивает несколько листов, и я думаю, неужели их хватает, чтобы вместить всю мою жизнь?

Он поднимает взгляд и внимательно смотрит мне в глаза. Боковым зрением я вижу, что за окном начинается дождь. Я шевелю кистями рук и чувствую, что под ремнями они затекли.

– А кто такой … – он делает паузу и сверяется с записями,– Сарториус?

Я молчу. Это трудно, даже невозможно объяснить, но если он прочёл все документы в папке, то знает ответ на этот вопрос. Вернее, это не ответ, а лишь точка зрения медицины на мою ситуацию. И всё же он хочет, чтобы я сам озвучил то, что написано много раз в бумагах у него под носом. Я опять медленно шевелю затёкшими руками, раздумывая над своим ответом. Он внимательно смотрит на меня, и в его взгляде я вижу фальшивое, как предвыборные обещания, сочувствие. Мне некуда деваться, я должен сказать, если хочу избежать электрошока или уколов инсулина.

– Это тоже я, – язык слушается меня плохо, я откашливаюсь, чтобы голос звучал увереннее. – Вернее, другая половина меня, тёмная, плохая половина. Когда эта половина, Сарториус, берёт верх, он делает плохие вещи, а я ничего не помню. Убийца.

В конце мой голос звучит очень тихо, и доктор переспрашивает:

– Простите, что вы сказали?

Я не хочу с ним ссориться и медленно и громко повторяю последнее слово. В моём мозгу сразу же возникает картина – острые, угловатые кристаллы, от одного вида которых становится жутко. Это у меня с самого детства, любое слово в моём сознании обладает особой, собственной формой. Для некоторых людей слова окрашены в разные цвета или соотносятся с нотами или запахами, такое бывает, я читал, у поэтов или композиторов, но для меня любое слово превращается в фигуру, обретает форму, расплывчатую или достаточно ясную. Это происходит само собой и не доставляет никаких неудобств, за исключением того, что значение слова и фигура, возникающая в моём сознании, не совпадают. Например, «квадрат». Я закрываю глаза и вижу нечто овальное, медленно вращающееся вокруг вертикальной оси. Открываю глаза, наваждение проходит. Врач внимательно смотрит на меня, терпение его не иссякло.

– Убийца, – повторяю я негромко, но тщательно артикулируя.

Он опять утыкается в папку, ищет там то ли ответ, то ли новый вопрос. Я смотрю в окно и вижу, что дождь превратился в настоящий ливень. Капли барабанят по отливу, в этом можно уловить определённую мелодию.

Доктор поднимает голову от бумаг.

– И вы абсолютно ничего не помните?

Я мотаю головой, потому что мышцы шеи тоже затекли.

– Абсолютно, – говорю я. Все наречия в моём сознании превращаются в фигурки, похожие на маленьких птиц. У «абсолютно», например, длинный волнистый хвост.

Тяжело быть душевнобольным убийцей, страдающим раздвоением личности, но я говорю чистую правду – когда Сарториус берёт верх, я абсолютно ничего не помню.

– Сколько вы у нас находитесь? – спрашивает психиатр, хотя на титульном листе папки фиолетовыми чернилами написана дата моего поступления сюда.

– Восемь лет.

Цифра восемь для меня совершенно не похожа на своё начертание, это просто безобидный комок сахарной ваты, запутавшейся в телеграфных проводах.

–Восемь лет, – врач понимающе кивает головой.– Я так понимаю, терапия моих предшественников не имела большого успеха?

– Вам виднее, – насколько позволяют пристёгнутые руки, я пожимаю плечами. Я за эти восемь лет не заметил никаких изменений в своём состоянии.

Врач собирает все бумаги и укладывает обратно в папку.

– Я попробую с вами другой метод лечения. Судя по записям, он ещё не применялся в вашем лечении. Это относительно новый метод. Гипнотерапия.

Он выжидательно смотрит на меня, но это название мне ничего не говорит. И фигура у слова такая же неопределённая, расплывчатая, как узор на замёрзшем стекле. Мне всё равно, как он будет меня лечить. Я никогда отсюда не выйду, даже если терапия даст положительные результаты. Единственное, чего я хочу – это чтобы эта процедура была как можно менее болезненной.

Я вижу, что врач ждёт от меня какой-то реакции. Странно, других моё мнение никогда не интересовало. Я неуверенно киваю и вижу, как его губы слегка изгибаются в подобии улыбки, а глаза довольно прищуриваются.

– Ну, и отлично! – говорит он, хлопая по папке рукой так, что завязки на ней подпрыгивают. – Предлагаю начать завтра же.

Я опять киваю, но он на меня уже не смотрит. Я слышу, как за моей спиной открывается дверь, и невидимый санитар увозит меня прочь из кабинета.

Больше меня не беспокоят, позволяют в одиночестве провести время в игровой комнате до обеда, а перед ужином дают две розовые таблетки. Я сплю всю ночь, как младенец, и плохие сны меня не беспокоят.

Наутро гигиенические процедуры повторяются, и я предстаю перед врачом чистеньким и пахнущим хвойным лосьоном. Никогда не любил этот запах.

На этот раз доктор в белом халате, на груди приколота табличка с его именем, но мне отсюда его не разглядеть. Психиатр сосредоточен, не улыбается и выглядит старше, чем вчера. Он отпускает санитара, подкатывает моё кресло к столу боком и откидывает спинку назад так, что я оказываюсь в полулежачем положении. Я вижу, что на столе стоит портативный магнитофон и ещё какая-то смутно знакомая мне штуковина, названия которой я не помню.

– Вам достаточно удобно? – спрашивает он. Другие врачи редко интересовались моим положением и самочувствием.

Я сдержанно киваю. Не кроется ли за этой мнимой внимательностью какой-то иезуитский трюк? С психиатрами нужно держать ухо востро.

– Вас уже гипнотизировали когда-нибудь? – врач внимательно смотрит на меня и пытается понять, солгу я или нет.

Я отрицательно мотаю головой. Пока ситуация неясна, лучше поменьше открывать рот.

– Тогда приступим, – говорит он.

Он берёт непонятную штуку и ставит её на край стола так, что она оказывается у меня перед глазами. Я вспоминаю, как она называется – метроном. Смутные детские воспоминания выплывают из глубин подсознания, подобно дирижаблям. Я вспоминаю ощущение тёплого гитарного грифа, запах гитарной деки, дребезжание струн в моих неумелых руках, этюд Каркасси на пюпитре, голос за моим плечом принадлежит учителю, имя которого стёрлось из памяти, нечто французское, Жиль или Гийом; и щёлканье метронома на столе у окна, за неумолимым темпом которого я пытаюсь успеть своими негнущимися пальцами.