Песни жаворонка. Утренняя

скачать книгу бесплатно

Песни жаворонка. Утренняя
Алексей Исаев

Эта книга будет интересна тем, кто с малых лет пытается понять самого себя, определить свое место под небом, понять, кто и зачем затеплил огонек разумной жизни на нашей планете? Кто и зачем расцветил Землю такой красотой? Данное издание – логическое продолжение философско-нравственного поиска, предпринятого автором в книге «Последняя песня жаворонка» (Ridero, 2021 г.).

Песни жаворонка. Утренняя

Алексей Исаев

Посвящаю жене моей Тамаре Васильевне

    Алексей Исаев

Дизайнер обложки Виктор Карепов

© Алексей Исаев, 2024

© Виктор Карепов, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0064-6312-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Все, что сберечь мне удалось,
Надежды, веры и любви,
В одну молитву все слилось:
Переживи, переживи!

    Федор Тютчев

С душой нараспашку

Предисловие

Вчитываюсь и удивляюсь, даже восторгаюсь, с какой простотой и легкой непосредственностью наш автор манипулирует сложными сюжетными построениями и образами, которые то и дело меняются в ходе повествования. Наверняка он задумал сосредоточиться на автобиографических моментах своей долгой жизни, но чуть ли не с первых страниц его начинают преследовать картины космического порядка, подчас он надолго уходит в подробности переосмысления отдельных жизненных ситуаций, пускается в опасные дискуссии. Однако такая авторская манера не раздражает, напротив, вызывает неподдельный интерес. Хочется присоединиться к философствующим мужам, ибо их разговоры глубоко содержательны, тематика их у многих на слуху, поэтому мне доставляет удовольствие услышать неординарные суждения.

Очередная рукопись «начинающего» писателя очаровала названием: «Песни жаворонка» – утренняя и вечерняя; как тут не сострить: душа всегда молода, потому и поет! Полистав, и тут же углубившись в рукопись, я понял, что имею дело не с рядовой, а особой работой. Редкий писатель, философ, журналист, политик не оставил после себя книжку «мудрых мыслей». В. В. Розанов, например, их издавал «коробами». Вчитавшись в новое сочинение А. Исаева, я убедился, что оно из этого ряда. Разрозненные, на первый взгляд, заметки, по сути дела, составили завершенную книгу нравственно-философского характера: искренние, осторожные и в то же время во многом неожиданно смелые мысли. Да, в книге нет даже пунктирно намеченного сюжета, но это и не сборник случайных рассказов. По приему подачи собранного материала – это близко к «потоку сознания». Чувствую, непросто было отсеять жизненно важные факты для сборника. Теперь-то они не дают покоя помудревшей душе. Вот один из тех, который зацепил меня. Однажды подросток Алеша влез по стене почти отвесного яра до самого верха, а слезть оказалось много труднее, причем, весьма опасно. Полюбовавшись речными пейзажами (ради них он и взбирался на кручу), осторожно спустился, избежав падения на камни. И вот теперь, много десятков лет спустя, он так переосмыслил это происшествие: оно «столкнуло два великих подвига – подвиги Прометея и Иисуса Христа. Зная, что за похищение божественного огня не поздоровится, Прометей все же передал огонь людям, в наказание был прикован к скале на поживу хищным птицам. Размышляя над подвигом Иисуса Христа, пытаюсь понять, чей подвиг выше? Пока же с выбором не определился. Возможно, и не стоило ставить их рядом. Огонь и Вера – чему отдать предпочтение? Огонь согревает тело, Вера греет душу. Мы, люди практичные, однако, приняв дар Прометея, напрочь забываем молвить слово благодарности античному герою, даже тогда, когда возжигаем свечу в память о подвиге Христа». Не знаю, размышлял ли кто в такой плоскости?

Во время нечастых встреч Алексей то и дело касался тем, которые теперь я вижу развернутыми и обкатанными, и с шуткой просил не очень придираться к написанному: «Я не писатель, я журналист-борзописец». Журналистом он был и остался бы, если бы вдруг уже в очень серьезном возрасте не стал издавать одну за другой книги с разножанровыми вещами – как документальными, так и литературно-художественными. Сейчас с полным правом могу утверждать: Алексей Исаев сформировался как писатель редкого в наше время тонкого лирико-философского склада; доказательство тому – очередное издание – двухтомник «Песни жаворонка». Полагаю, в ее названии – память о коллеге по журналу «Дружба» поэте-лирике Владимире Фирсове, стихотворение которого «Звездная песня неба» легло в основу многолетнего хита.

Алексей как-то сравнил свое сочинение с любимым фирменным продуктом – кофе с черным перцем. Для него, возможно, это и так, а для читателя гамма ощущений от прочитанного, наверное, окажется и мягче, и парадоксальнее, и в итоге он посмотрит на окружающий мир с добрым ощущением света и справедливости. Исаев подкупает честностью и убедительностью монолога, уважительным подходом к своим персонажам, даже к таким, кого прежде мы без раздумий назвали бы отрицательными.

Только к концу повествования начинаешь понимать, что на сложный и неожиданный финал «Утренней песни» сориентированы все авторские размышления, которые сюжетно сливаются вместе. Но уже по пути нас ожидают оптимистические утверждения автора: конца света не будет, о чем так сожалеют участники всяческих ток-шоу, ибо развитие нашей планеты со всеми ее обитателями запрограммировано на прогресс, достижение всеобщей гармонии, совершенства, идеала. Вселенские «программисты» не позволят силам зла помешать этому движению. Бесспорно, он целиком поддерживает Достоевского: красота спасет мир. Приведу его доводы.

«Стоит только оглянуться, посмотреть ввысь, вширь, на растения, на животных и не можем не видеть их красоты, грациозности движений, а насколько гармонична земная природа! Кто ее создает, на каком компьютере рассчитывает?.. Разве не на этих постулатах создан и образ Иисуса Христа и его учение? Добавим еще понятия того же порядка: свет, любовь, благородство. К этому идеалу движется все человечество, преодолевая дьявольские нагромождения зла, подлости, грубости и религиозного устрашения тотальной греховностью. Значит, идея христианства заложена в человеке самой природой? Неминуемо человек должен был преодолеть нелегкий путь от дикости к разуму, к гуманизму… Это – чудо из чудес, видеть неописуемую красоту мира, чувствовать ласковое дыхание Природы, ощущать реальную строгость и опасность Космоса, пусть и мыслящего. Познавая себя, познаем всё, в том числе то. что названо Богом. Самый большой грех – упустить такую возможность… Жаль, что понимание этого приходит слишком поздно. Счастье в жизни и в дарованной тебе редчайшей возможности дать жизнь детям, а затем передать ее внукам. Правильно сказано: не ищи Бога на небе, он на Земле, в тебе, в окружающем тебя мире. Поэтому он так прекрасен и гармоничен. Не бойтесь Бога, он всемилостив, щедр, только, поняв это, будешь счастлив… Не надо бояться смерти, желание бессмертия – глупость, грех, эгоизм».

Все книги А. Исаева наполнены энергией духовного поиска. Правда, он немного лукавит, говоря, что не хотел касаться религиозной тематики: «О, куда меня занесло!» Или: «Я всеми копытами сопротивлялся, однако…» и т. д. Нет, все это не случайно и, больше того, его религиозные изыскания, по моему глубокому убеждению, завершились не случайным авторским открытием: «сценарий» распятия Иисуса Христа разработан и воплощен властями и религиозными кругами Иудеи с одобрения римского наместника, что превратило традиционную мистерию в кровавую трагедию. Однако режиссеры и постановщики просчитались: христианство стало достоянием всего человечества. Вижу, в новое издание автор внес еще одно принципиально важное утверждение: Иисус Христос после распятия остался жив и продолжил подвижническую деятельность. Но этот период остался «за кадром», ибо за три года своей духовной жизни он сполна отработал предназначенное Судьбой.

Казалось бы, автор на этом трагическом открытии поставит логическую точку. Однако неожиданно он обратился к мессианской деятельности Л. Н. Толстого. Иисус Христос и Лев Толстой свои жизни посвятили одному и тому же: один – созданию нового религиозного учения, другой – его воссозданию в изначальной чистоте. За свои подвиги оба заплатили очень дорого.

Завершающим главам, посвященным геополитике послереволюционной и современной России, писатель предпослал парадоксальный эпиграф – финальные строфы поэмы А. Блока «Двенадцать» с Иисусом Христом во главе революционного отряда. По-своему интересно трактует он назначение поэтом на эту «должность» библейского героя. Исходные данные он по-прежнему видит в тех же разлагающих лучшие намерения ветхозаветных иудейских догмах. В значительной степени они были реализованы в феврале-октябре 20 столетия, но снова, утверждает он, ожидания восставшего народа России не осуществились. Разочарование приводит поэта к смерти. Иисус также глубоко страдал, что его не понимают ни друзья, ни иудейские религиозные власти.

Я мог бы по-дружески наговорить еще много лестных слов в адрес человека, который не только по-своему душевно воспринял смысл «песен жаворонка», но и открыл «Закон жаворонка», по которому силы Неба и силы Земли в равной степени поддерживают человека в вертикальном и во всех других положениях, в том числе и в духовно-нравственном. Теперь он соседствует в книге с Ньютоновым Законом всемирного тяготения. Оставим это сравнение без комментария, но без слов восхищения тем, с какой любовью он пишет о матери, отце, братьях, друзьях, сельских учителях, университетских педагогах, обойтись нельзя. Откуда это у него, выходца из крошечной сибирской деревни? Да потому, что ему не надо было что-то искать, чему-то подражать. Он этим жил тогда. Живет и сейчас, перебравшись из Москвы в заволжские леса. Поэтому без большой натяжки книгу в жанровом плане можно отнести и к поэме в прозе. С первых страниц автор насыщает ее лирическими этюдами и стихами русских поэтов о природе, о несчастной нашей деревне и ее жителях. Взгляд самого писателя на эти трогательные картины полон сострадания и надежд на грядущую эпоху подлинного Возрождения, ибо деревня – была и будет прочной опорой государства. Лирический настрой вообще свойствен А. Исаеву. Читатель найдет немало страниц с отсылкой к поэтам Серебряного века. Вызывает улыбку находка, которую не могу не отметить. Автору надоело чинить крышу дачного домика; чтобы избавиться от протечек, он сменил гвозди на шурупы-саморезы. «Пусть бушуют теперь бури, – радуется он, – содрогаются стены, гибнут страны и континенты – в нашем домике тепло и сухо, на полках моим книгам ничто не угрожает. Ни поэзия, ни проза не должны плесневеть!»

Познакомились мы на первых лекциях на факультете журналистики МГУ. Тесными друзьями не были, друг другу в душу не лезли, учились в разных группах: он осваивал телевизионное искусство, я – газетное. Иногда наш курс называют уникальным, но во время учебы мы не замечали ничего особенного. Единственное, чем мы могли отличаться, – некоторым житейским опытом: вчерашние школьники на факультете не приветствовались. Основной костяк – люди с армейским и трудовым стажем, достаточно отесанные, самостоятельные. Мы были среди таких. После университета наши пути разошлись, пока случайно не встретились на мосту возле Белорусского вокзала. Алексей шел к себе, в «Советскую Россию», я в редакцию «Ленинского знамени», где тогда работал. Поговорили, я обмолвился, что начинаю искать работу: в московской областной газете становилось как-то тесновато. Скоро он позвонил мне и пригласил к руководству издания на «смотрины». С той поры остаемся близкими друзьями, и я, находясь вдали от него, не перестаю радоваться его писательскому таланту.

Валерий Лысенко

Переходы и лестницы

Пишу уже третью книгу, а всё не могу определиться: для чего? Конечно, надо добить время дожития хотя бы с какой-то пользой, вдруг кто-то, прочитав, призадумается, ведь не сплошная лабуда приходит старикам в голову. Тогда-то вовремя, как школьная подсказка, пришла рукопись от моего друга и коллеги по советско-болгарскому журналу «Дружба» Александра Полещука, где он приводит беспощадно точную фразу писателя Виктора Лихоносова: «Если хочешь почувствовать, как прошла твоя жизнь, навести свою родину, узнай со скорбью, как мало там помнят тебя». Я не безнадежно тщеславен, чтобы предпринять какие-либо усилия для «увековечивания» своей личности в памяти земляков, однако грустно осознавать, что твое появление на земле – факт необязательный, возможно даже ошибочный. Успокаивает только то, что неподалеку от моей малой родины жили и сделали первые шаги большие советские литераторы Галина Николаева и Георгий Марков. Но кто знает их сегодня, еще недавно увенчанных звездами, премиями, славой? Вот ляпнул и не покраснел! Конъюнктурные оценочные времена пройдут, а их имена по-прежнему будут олицетворять наши литературные высоты. С Георгием Мокеевичем познакомился я почти 60 лет назад, в пересчете на социальные отметины времени, сменилось, по крайней мере, три поколения, а в моей судьбе рождением правнуков обозначилась четвертая генерация! Медленно строится лестница в будущее – от поколения в поколение. И я уверенно ставлю ногу на ступени, помеченные именами моих земляков. Сожалею, что моя природная скромность не позволила сдружиться с этим незаурядным человеком. Возможно, моя судьба сложилась бы иначе, не надо было топтаться по второстепенным лестничным пролетам. Из той встречи с первым секретарем Союза писателей СССР – вспоминается лишь незаданный вопрос: как ему удалось в 24 года написать большой роман «Строговы» в строгих классических формах? Потом, уже на факультете, мы расспрашивали педагогов, но и они лишь пожимали плечами, мол, такое было время – время быстрого созревания мальчиков в мужчин, тому яркий пример Шолохов. Сегодня же его творчество вызывает ряд вопросов: математическая проработка показала, что первые два с половиной тома «Тихого Дона» написаны не шолоховской рукой. Для меня этот факт не важен: кто бы ни написал его, все равно это – великое произведение.

Вспомнился эпизод из давнего далека, что называется – «мои истоки». По таежке, окаймлявшей с южной стороны нашу деревню, струился прозрачный ручеек с ключевой водой. Небольшой мосток постоянно разрушался под копытами скота и стальными колесами техники. Один из мужиков, будучи в подпитии, решил раз и навсегда устроить переправу: подогнал тракторную телегу с навозом и завалил ручеек. Разгневанная общественность едва не закопала тракториста там же. Ручей освободили, заодно расчистили русло от коряг, кочек, углубили, перекинули новый мосток, и наш студенец резво побежал к речке, чтобы километров через пять раствориться в ней бесследно. Всякий раз, когда усталые колхозники возвращались с полей, останавливались на его берегу и пили живую воду – кто зачерпывал кружкой, а кто припадал к воде губами, став в молитвенной позе на колени. Глядишь, и мой «ручеек» воспоминаний и размышлений кого-то обрадует. Я не буду спрямлять его русло, мой рассказ без сюжета, поэтому читать его можно с любой главки…

Мысль уехать из Томска вызревала долго, но созрела неожиданно. Сначала, решил я, посмотрю Москву, повидаю брата, потолкуем за жизнь. Попробую поступить, куда – придумать пока не мог. Я уже учился в военном училище, в политехническом институте – там и там не получилось. Не потому, что тупой или понял, что это не мое. Причина в хрущевской дури: придумал связать учебу с производственной практикой. Вместо того, чтобы осваивать военную педагогику, нас отправили на целый год в воинскую часть с целью прочувствовать вкус солдатской каши. В политехническом я поступил на радиотехнический факультет, специальность – диэлектрики и полупроводники. Сплошная математика, наскоком не осилить, надо проявлять усидчивость. Но и тут настигла идея Никиты Сергеевича: в течение двух курсов мы должны были учиться по вечерней системе, а познавать смысл жизни трудящегося человека определили на завод – осваивать рабочую профессию. Три месяца я был учеником фрезеровщика. Сначала не знал, что это такое, но вскоре понял, насколько интересная, с элементами творчества специальность. Однако совместить институт со сложной учебной программой и работу на заводе было выше моих сил.

Не поступлю – не беда, думал я под стук колес поезда. С моей специальностью фрезеровщика меня и в столице с руками оторвут. Даже зацепившись в какой-нибудь деревне, не пропал бы, так как еще в школе освоил специальность комбайнера. Кроме того, нас, людей Страны Советов, поддерживала уверенность в том, что советская власть всегда поможет с поиском работы, безработных в СССР не было. Сейчас такой опоры нет, ее вытравили из нашего сознания.

Ехал я налегке – с двумя сотнями рублей, без запаса одежды и без какой-либо надежды на успех. Брат Ваня, будучи глухим с детства, сам влачил жалкое существование, заканчивая машиностроительный техникум.

По большому счету, я был глуп и наивен, хотя не без основания считал, что кое-что повидал, кое-что пережил, испытал. А что, разве это не в счет? На заводе мужики, узнав о моем увольнении, крутили пальцем у виска: до трехсот рублей заколачиваешь! У начальника цеха меньше!

Поздним вечером, перед отъездом в Москву, я возвращался из города в поселок, где жил у старшего брата Анатолия, вышел из автобуса и замер: над нами, еще в светлом небе, распластавшись огромным колесом, висело НЛО, медленно вращавшееся по часовой стрелке. В центре конструкции было нечто похожее на осевую втулку, от нее к ободу отходило шесть «спиц». Народу было много, поэтому галлюцинация исключалась. Примерно треть «колеса» прикрывало жиденькое облако. Минут пять я наблюдал за явлением, никаких интересных эффектов не было, но картина все равно впечатляла. Люди стали расходиться, я тоже пошел домой. Увиденное можно было бы принять за какой-нибудь символический знак, но так и не нашел, с чем связать. Впрочем, колесо – дорога, поездка, вот тебе и напутствие.

В Томск съездил, чтобы попрощаться с дорогими мне людьми, с которыми был связан с детских лет. Жили они возле Белого озера, в 18-метровой комнатушке втроем – мама Мария Ильинична, дочь Людмила, на полтора года старше меня и сын – Сережа, паренек лет десяти. Познакомились мы в деревне, куда был назначен директором МТС их отец Иннокентий Васильевич для подъема сельского хозяйства. В Томске он руководил Электромеханическим техникумом, видно, хорошо руководил, и партия решила, что он справится на новой должности. То, что он ни разу не был на селе, не вникал в его проблемы, – не в счет. В итоге Иннокентий Васильевич потерялся, запил. Приехал он один (был в разводе), моя мама стирала ему бельишко, что-то варила. Толя, мой старший брат, состоял при нем шофером. Летом какое-то время у него гостили его ребята. Года через два директора отозвали. Теперь и в городе он никому не был нужен.

Я сразу сдался на милость горожанки, но с достопримечательностями деревни и ее окрестностей познакомил так, что до сих пор вспоминает некоторые моменты. Недавно напомнила, как я подарил ей целое поле ромашек. Незабываема также ковровая картина из огоньков-жарков на опушке леса; там росли могучие березы, сучья почти касались травы. Я подсадил Люсю на один из них и качал. Она до сих пор в восторге. Сам я был на седьмом небе, хотя Люсе казалось, что проявляю равнодушие к природной красоте, в которой мы вели будничную жизнь. Для меня это было обыденным явлением. Я мог бы показать ей также поляну ландышей, но до ее приезда успел скосить, не зная, что ландыши станут краснокнижными, а сеном с их примесью нельзя кормить домашних животных. А может быть, Люся ждала иных проявлений радости, она уже была юной девушкой, по-городскому зрелой, а я – робкий деревенский пацан, боявшийся взять ее за руку.

Отношения, заложенные в детстве, превратились в дружеские на все времена. Людмила с мамой опекали меня, когда приезжал в город, кормили, хотя сами жили впроголодь, иногда ночевал. Мария Ильинична, – человек своеобразный, любила поговорить, была остроумна, не стеснялась осудить любого, кто казался ей несимпатичным. Доставалось, как обычно, Люсиным кавалерам – университетским однокурсникам. В любимчиках никто не значился. Тетя Маруся была бесподобной портнихой. Люся всегда меняла наряды, удивляя подруг. Старые платья, кофточки перелицовывались, покрывались аппликациями, девочки только ахали, восхищаясь. Мария Ильинична излучала удовольствие от дочкиных похвал и вдохновенно дымила «беломориной», зажатой между двумя последними зубами, будто специально сохранившимися – один сверху, другой – снизу.

С особым чувством вспоминается эпизод моего пребывания в больнице, куда я попал после девятого класса с приступом аппендицита. После операции Люся принесла гостинец – бутылку клюквенного киселя и книжку «Собака Баскервилей». Позднее признавалась: было так стыдно за тот кисель, но ничего более существенного позволить не могла, сами еле сводили концы с концами, папа редко приносил алименты. Для меня ее передачка была первой и последней, а потому несказанно радостной. Выписавшись, я с трудом дошел до их дома. Бинты промокли от крови. Тетя Маруся, отложив папиросу, сделала перевязку из полотенца и, покормив, чем Бог послал, уложила в кровать. К вечеру за мной заехал Толя.

Под Новый год я решил сделать им подарок. Неподалеку от нашего поселка отыскал елку с шишками, взобрался как можно выше и срубил вершинку. Люся всплеснула руками от восторга и расцеловала меня в обе щеки. Я, как говорится, оказался на седьмом небе, румянец долго не сходил с щек, с ним я и уехал в Москву.

Тогда я предположить не мог,  что девушка Люся, окончив престижный Политех, получит от его ректората приглашение читать лекции по курсу квантовой физики. Гордилась, что читала, не заглядывая в конспект. Однако радовалась недолго: либеральное руководство вуза упразднило курс вместе с педагогом. Сорос посчитал, что россиянам  такие науки ни к чему. Людмила не страдала синдромом гордыни: устроилась работать медсестрой в больнице. Неисповедимы пути Господни.

«Фирменный поезд „Томич“ прибывает в столицу нашей Родины город-Герой Москву!» – так извещали тогда пассажиров под бравурную музыку. Грудь переполняла гордость за страну, за себя, достигшего невероятного. Таким, как я, в то время надо бы учредить медаль «За безрассудство и отвагу».

В Москве стояла жара, солнце слепило глаза, а они врастопырку от неожиданной картины: по высокой насыпи на фоне гостиницы «Ленинградская» идет электричка, то ли извещая гудками о своем беге, то ли приветствуя меня; из тоннеля, пробитого в насыпи, вылетает красно-белый трамвай и тоже дает знать о себе настойчивым трезвоном. Для полноты картины не хватало лишь биплана с картины Дейнеки. Но и этого мне было достаточно, чтобы задохнуться от ощущения величавости города и собственного присутствия на этом торжестве.

Когда-то десятилетним парнишкой я, впервые оказавшись в Томске, также был ошеломлен его грандиозностью. Теперь вспоминаю то время с улыбкой.

Даже сейчас не знаю, как сформулировать то, что манит молодого человека в светлую или туманную даль. Кто – за запахом тайги, кто от любви (обычно девочки), а кому просто негде жить. Так бывало в детстве, когда заводь с предполагаемыми окунями всегда находилась у противоположного берега. Однако, чтобы туда добраться, надо было решиться преодолеть стремительное стрежевое течение. Вот и тогда, ступив на московскую улицу, я ощутил тот холодок на загривке, как некогда, делая отчаянный шажок в сторону вызывающе привлекательной и опасной речной стремнины.

Москва встретила меня, как классическая тетушка навязанного ей племянника. Я не сразу почувствовал ее покровительственную поддержку, но она не была и равнодушна к смельчаку, она как бы распахнула свои улицы, приглашая по-библейски: иди и смотри, не только вперед и вверх, но и под ноги! Конечно, излишек пафосности в моем повествовании найти нетрудно, однако, поверьте, я не слишком преувеличиваю. Не пытайтесь представить мое состояние, когда впервые открыл дверь в здании на проспекте Карла Маркса (позднее улице вернули историческое название: Моховая) и шагнул к мраморной лестнице, – тогда я почувствовал себя суворовцем Ваней Солнцевым, героем повести Катаева. Только одежка моя была унизительно бедная… Не этого ли триумфа я ожидал, всматриваясь вдаль с вершины елки или вжавшись в отвесный берег речки? Нет, конечно, горизонт был тогда далеко, а сейчас я реально стоял на мраморной лестнице, которую с обеих сторон окаймляли ряды изящных колонн, подпиравших второй этаж.

На перроне я поискал глазами брата и не нашел. Вышел на улицу, соображая, что делать? Увидев на углу киоск с надписью «Справочное бюро», устремился к нему, как к спасительному буйку на реке. Отчетливо помню, что перед отъездом держал в руках Ванин адрес, но, обшарив карманы и чемоданчик, так и не нашел бумажки. «Найти человека в Москве нелегко, когда не известна прописка», – пели герои фильма. Пели, перевирая факты: они искали девушку по приметам. Как найти человека, проблемы в то время не было, если знал его имя-отчество. Всех делов-то на 15 копеек – и получай адрес со схемой проезда. Улица Богородская, трамвай №7. Где это? А трамвай уже бежал в мою сторону, оповещая звоном о своем появлении. Я поспешил к нему, чувствуя, что где-то здесь должна быть остановка. Интересно, никто не стремится к нему, да и как подойти, если автомобили мчались в четыре ряда! Значит, подход к остановке где-то в другом месте. Отправился на поиск. Пока обошел по периметру всю Комсомольскую площадь от Казанского до Ленинградского вокзала, устал, но подхода к трамваю не обнаружил. И тут заметил: люди выходили из вагона и куда-то исчезали. Наконец-то дошло! Они спускались в тоннель, его-то я и не приметил. В Томске не было подземных переходов. Слово «дошло» я буду не раз ещё использовать в моих записках.

– А я тебя ждал завтра, – оправдывался брат. Обнялись, и у меня отлегло…

Ванина комнатка 3 на 3 м, не более. Чтобы получить ее, ему пришлось устроиться дворником. Кто из советских писателей не вошел в большую литературу с метлой или лопатой в руках, создавая свои шедевры в таких же скромных закутках!

На следующий день пошли знакомиться со столицей. На трамвае тряслись минут двадцать, спустились в метро, еще минут двадцать. Вынырнул на свет – обомлел: с одной стороны – узнаваемый Кремль, с другой – бело-желтый ансамбль университетского комплекса. Тогда я еще не знал, что это он – МГУ, альма-матер многих выдающихся россиян. Черт возьми! – неужели и мне «бысть причислену» к их сообществу! Если бы на мой внутренний возглас восторга объявился бы сам сатана и поинтересовался: «Ты кого имеешь ввиду?» – не удивился бы и указал на себя.

За помпезностью московского фасада, как за дорогой драпировкой, во дворах, даже не окраинных, всё то же, что и в Томске. Я говорю о Москве моего юного времени. Сериал «Москва и москвичи», начатый Гиляровским, нельзя завершить, я тоже мог бы предложить несколько сюжетов.

Поэт Дон—Аминадо (Аминад Шполянский):«Москва не география, а симфония».

Москва в целом, как и ее храм знаний МГУ, не требовали от меня самоуничижения. Напротив, они настраивали на раскрытие таланта. Наши выдающиеся педагоги с одинаковым вниманием и усердием возились с каждым студентом. Однако не каждый откликался на их подвижничество. Я застал еще первого декана факультета Евгения Лазаревича Худякова, фронтовика, война сделала его инвалидом, отняла правую, пишущую руку, но он, как острили мы на капустниках, наши начинания поддерживал обеими руками».

Елизавета Петровна Кучборская, легенда университета, вдруг вычленила студента Исаева, едва связывающего слова в предложения, и однажды предложила мне в течение семестра внимательно прочитать роман Мопассана «Жизнь» и поделиться мыслями относительно его содержания. Почему она соединила меня с этим породистым самцом – писателем очень свободного мышления. Я был тогда скромен как карамзинская бедная Лиза; зачем она заставила меня проанализировать тривиальные отношения любовников? Неужели ей было интересно услышать, как неопытный во всех отношениях юноша, краснея и заикаясь, мямлит о возвышенных идеалах, которыми прикрывают любовники свою нравственную несостоятельность. Именно так я понял тогда суть романа.

Самым нравственным и по-мужски сильной натурой я признал мужа предавшей его жены и без сожаления представлял, как домик на колесах, где парочка занималась любовью, летит в пропасть. Елизавете Петровне понравилось мое прочтение романа, однако выразила недоумение по поводу предположения о неравнодушии Мопассана к Наполеону Бонапарту, которое я обнаружил в каком-то пассаже. «Помилуйте, где же это вы увидели?» – подняла брови Елизавета Петровна. Я стал объяснять, получалось неубедительно, однако нашелся: «Мне кажется, не только французские, но и вообще все европейские и русские писатели были бонапартистами. Елизавета Петровна открыла мою зачетку, что-то черканула и с улыбкой вручила мне. Откинув голову на плечо, она лукаво глядела на меня, пока я машинально смотрел в зачетку, убеждаясь, что так легко отделался от того курса европейской литературы, на котором мой друг Сережа Г. погорел со страшной силой. Не веря, что в графе «оценка» стоит 5 (пять), не зная, как отблагодарить педагога, неожиданно спросил:

– Скажите, как вы освоили такой объем литературы – от древнегреческой, до современной западной? – Елизавета Петровна польщенно улыбнулась и ладонью левой руки похлопала себя по шее: – Только так!

А теперь сообщу «интимные» подробности этого экзамена: беседовали мы с ней в факультетском скверике, в присутствии каменного Герцена. Все аудитории были заняты, и Елизавета Петровна предложила выйти на пленэр. Интересно было бы понаблюдать за нами: пожилая дама в черном платье (несколько лет после смерти мужа она соблюдала траур) внимательно вглядывается в лицо юноши, то по-детски улыбается, то задумчиво смотрит куда-то далеко через его голову. Кучборская прежде была драматической актрисой и так не вышла из роли. Сейчас сплетни были бы неизбежны, даже желательны.

Там же, под равнодушным взглядом Герцена, мучил меня сушностными проблемами диалектического материализма дотемна Эдуард Христофорович Степанян, пытаясь добиться от меня ответа, который потянул бы непременно на пятерку. Весь курс я был у него в любимчиках, а на итоговом экзамене срезался: не вспомнил, откуда появилась мера длины – метр. Экзамен начался утром, а кончился вечером, без перерыва на обед. Чего добивался уважаемый профессор? Все равно я вытянул только четверку. Таковы были наши университетские педагоги! Да, почему сушностными? Это не ошибка, именно так произносил армянин Степанян важнейшее в философии понятие сущность. Люблю вас и помню!

Не могу без улыбки помянуть добрейшего интеллектуала, заведующего кафедрой стилистики русского языка Д. Э. Розенталя. Мне казалось, он боялся бывать на экзамене: поставить «удовлетворительно» куда ни шло, а если студент не вытягивал и этот минимум, Дитмар Эльяшевич сам переживал больше сдающего. Я только что взял билет, как в аудиторию, мелко семеня, вошел Розенталь. Сел за стол, оглядел присутствующих, облизал губы, убедился в наличии собственного носа, похожего на клюв утконоса, и со свойственным ему польско-еврейским выговором спросил:

– Возможно, кто-то желает побеседовать со мной?

Я сорвался с места, не дожидаясь второго приглашения. Все мы знали слабость профессора: он никогда не срезал студентов на экзаменах, к тому же вопросы билета не были трудными.

– Без подготовки? Браво, браво!

Что нашло на меня, не могу понять, наверное, переволновался и поплыл. речь шла о количественных числительных. На практических занятиях я четко разобрался, сколько было женщин – три или трое и сколько мужчин, а перед знаменитым профессором как бы оробел и запутался в трех грамматических соснах.

– Скажите, пожалуйста, – помогал Дитмар Эльяшевич выйти мне на правильную дорогу, – можно ли сказать: группу составили трое женщин и трое мужчин?

– А почему нельзя? – осмелел я, – говорят же…

– Мне хотелось бы знать, как правильно говорить.

Я призадумался, и совсем запутавшись, произнес: трое женщин и три мужчины.

Профессор сочувственно покачал головой, мне показалось, что его длинный, расширенный книзу нос качнулся из стороны в сторону, как маятник. Я усмехнулся. Что подумал в тот момент Дитмар Эльяшевич, не знаю, но мучить меня дальше не стал.

– Оценка «удовлетворительно» не повлияет на вашу стипендию? – участливо спросил он.

– Нет-нет, конечно, – залепетал я, еще больше заливаясь краской стыда.

– Не понял… Может быть, вы придете в следующий раз? – Именно этого я не хотел.

– Ваша оценка на мою стипендию не повлияет, – собрался я с духом.

– Ну что ж, пусть будет по-вашему…

Неподалеку сидела Людмила Игоревна Рахманина, наш преподаватель русского языка, страдальческое выражение не сходило с ее лица. Я был у нее на хорошем счету. В первом диктанте под ее диктовку я допустил 22 ошибки – грамматических и пунктуационных, однако довольно скоро исправился и вышел в устойчивые хорошисты, но «отлично» никогда не получал. После экзамена я повинился перед Людмилой Игоревной, что так самонадеянно подвел ее перед самим Розенталем.

Дитмар Эльяшевич знал более десятка языков, создал несколько учебников. Долгое время руководил группой дикторов телевидения и радио. Упразднив институт дикторов, новые владельцы «каналов и пароходов» отказались от безупречно грамотной русской речи. Современные ведущие за словом в словарь не лезут, для них, как мне кажется, доставляет удовольствие общаться с зрителями на каком-то искусственном русско-английском «суржике». Вот один из образчиков: «Перформанс проявляет свой бэграунд, чтобы выпустить эго наружу». А такие перлы с привлечением оборота «в хорошем смысле» воспринимаются участниками глубокомысленного разговора даже без тени улыбки: «От этих слов ваши студенты, наверное, писают кипятком… в хорошем смысле этого слова».

«Отлично» чуть ли не с первого диктанта стал получать Сережа Г., он же года два проработал в районной газете. Однако на итоговом диктанте он получил только три балла, а я четыре. В простом слове эшелон он допустил две (!) ошибки: ашилон, придумать нельзя, не то что написать. Описка?

– Да нет, даже не усомнился, – оправдывался он. – Кажется, никогда раньше слово не попадало мне на глаза, запомнил бы.

Ко всем студентам педагоги относились ровно, разве что некоторые с большим пристрастием экзаменовали заносчивых вундеркиндов. Знаменитый шекспировед Юрий Филиппович Шведов позволял себе «дополнительные вопросы» девочкам, которые недостаточно полно отвечали по билету. Мы уже знали, что без «Декамерона» Боккаччо не обойдется. «Жертва», как могла, пыталась обойти смелые сюжетные факты, но Юрий Филиппович настойчиво требовал быть ближе к тексту. Такой номер можно с успехом показывать на сцене. Мы с ухмылкой наблюдали за происходящим. Отпустив наконец испытуемую, раздавал остальным по вопросу, а сам отправлялся в кафе гостиницы «Националь». Через полчаса возвращался в приподнятом настроении с легким запахом коньяка, садился за стол, придвигал зачетки и заполнял их, не вслушиваясь в ответы. Иногда Юрий Филиппович пропадал недели на две, а то и на месяц. Мы знали: выдающийся шекспировед приглашен на подготовку спектакля или на его контрольный прогон, а затем на премьеру в качестве почетного гостя.

Настоящей нашей воспитательницей и нянькой была Элеонора Анатольевна Лазаревич. Помнится вопрос, прозвучавший на капустнике: «Кто главный на факультете?». – «Как кто? Евгений Лазаревич Худяков!» Хотя Элеонора Анатольевна занимала много «места» на факультете (была замдекана, зав. учебной частью, заведовала кафедрой газетной техники), причем по всем статьям была женщиной крупной, доброй и привлекательной; я практически с ней не контактовал, но многие мои коллеги не давали ей прохода – старались понравиться. Однажды я попросил помочь деньгами, и она без каких-либо расспросов подписала заявление. Все мы знали, что в любом случае Элеонора защитит и поможет. Отпечатался в памяти День Советской конституции 1965 года. Факультет вдруг забурлил, задвигался, захлопали двери аудиторий и кабинетов, громкие голоса сменились приглушенным говором, по коридору – туда-сюда – сновала Элеонора Анатольевна, взволнованная, раскрасневшаяся, с повышенными интонациями в голосе, особенно досталось ее любимчику Саше З., тот отчаянно отбивался. Я не понимал, в чем дело, так как не был участником происшествия, Бог миловал. Вскоре всё прояснилось. Накануне праздника тот же Саша настойчиво распространял билеты на какой-то иностранный фильм, идущий в кинотеатре «Россия», что на Пушкинской площади. Я не поддался искушению – у меня не было денег даже на манную кашу. Это спасло меня от неприятностей. После сеанса, когда киноманы заполнили сквер, неожиданно появились плакаты с призывами к правительству освободить недавно арестованных писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Пока толпа соображала, что к чему, милиция и дружинники затолкали всех в автобусы, заранее подогнанные к скверу. Студентов в тот же день освободили, но их фамилии передали на факультет для проработки. Страх быть изгнанным из университета ощутимо навис над многими однокурсниками, в том числе над Сашей З. Однако костер удалось потушить без ритуальных жертв. И Элеонора Анатольевна, и молодой декан Ясен Николаевич Засурский сумели погасить инцидент. За все пять лет учебы я ни разу не общался напрямую с новым деканом. Как всегда, я побаивался общаться с начальниками. Да у меня и не было причин напрашиваться на разговор. А вот лекции Ясеня Николаевича по зарубежной журналистике посещал с большим удовольствием, поражался объективностью и глубиной их содержания. Последнюю его «лекцию» я прослушал в зале Консерватории в 2005 году. Возможно, тогда он произнес точную фразу, о сути журналистики: «Журналистика – не в том, чтобы побыстрее сказать, что произошло. Важнее объяснить, почему это случилось». Незадолго до смерти в интервью западному журналисту он подвел нерадостный итог свободной журналистике в России, которую создавал в непростые годы, в которой находились советские СМИ: «Журналистика в беде… Смотреть [российское] телевидение, чтобы узнать, что происходит в мире, – бесполезно… Вы оказываетесь человеком, у которого глаза зашорены». Я сам окончил отделение телевидения, правда, проработал на ТВ немного, но всегда считал и считаю его возможности несравнимыми с газетными. Но газета – документ, а телесюжет только эмоциональная картинка. Это сейчас появилась возможность пересматривать программы, одна беда: как их отыскать в горах телемусора?

Я не назвал многих достойных педагогов, да недостойных и не было; были необязательные дисциплины, отнимавшие огромное учебное время. Однако базовые предметы подавались замечательно. На лекции Александра Васильевича Калинина мы шли с особым настроением, как на встречу с добрым магом, который покажет нечто такое, что раскроет в нас какие-то новые качества, и мы сами станем чародеями. А читал Александр Васильевич курс «Лексики русского языка»! И это не только мое восприятие – все сокурсники были в восторге от его лекций; вернее будет сказать: он собирал нас не на лекции, а на откровенные беседы, он передавал нам свои новаторские методы чтения как литературных вещей, так и газетных публикаций. Думается, он активно создавал язык современной журналистики – без оглядки на официоз.

Не могу не вспомнить курьезный случай с моим непосредственным участием. Я поджидал Сергея Г., который отлучился на зачет по курсу русской литературы 19 века. Зачет принимал сам Владимир Александрович Архипов – еще один гигант из группы факультетских полубогов-олимпийцев. Не знаю, с чем можно сравнить его лекции: это и спектакль одного актера с остроумными мизансценами, неожиданными поворотами мысли, порой с хохотом и долгими паузами переваривания сказанного. Меня не впечатлило начало «Мертвых душ». Владимир Александрович с первых слов в корне изменил мнение, я даже устыдился за неумение читать. Архипов наизусть и как бы равнодушно представил нам картину въезда экипажа – эка невидаль! И тут наш лектор оживился: «… два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. „Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?“ – „Доедет“, – отвечал другой. „А в Казань-то, я думаю, не доедет?“ – „В Казань не доедет“, – отвечал другой. Этим разговор и кончился». Лекция же Архипова только началась. Заметьте: не простые мужики у кабака, а русские! – примерно так Владимир Александрович начал раскручивать мысль, которую никто из нас наверняка не отметил: русские мужики даже в подпитии озаботились не здоровьем хозяина экипажа – нет! Колесом! Несколько раз подступал он к этому колесу уже не сдерживая эмоций, вслед за ним стали заводиться и мы. Наконец вся аудитория расхохоталась. После лекции я перечитал главу уже по-архиповски. Теперь я по-иному воспринял реакцию Пушкина на чтение Гоголем глав поэмы: поэт хохотал до слез. Потом и у Пушкина, у его друзей, и у меня смех сменился глубокими и далеко не радостными раздумьями.

Однако вернусь к зачету. Вдруг выбегает Сережа и, не давая опомниться, тащит меня в аудиторию, по пути поясняя: «Архипов через полчаса куда-то уезжает, значит, гонять не будет». Пытаюсь сопротивляться, говорю, что не все любимые архиповские вещи прочитал. По расписанию наша группа сдавала зачет на следующий день. Владимир Александрович цепким взглядом оценил мое состояние отчаянного воробья, готового к драке без какого-либо шанса выйти из доя непотрепанным: «Вопросы искусства в творчестве Гоголя», – примерно так сформулировал он свой вопрос. Я уже готов был сбежать, чтобы завтра прийти более вооруженным. Не тут-то было: «Итак, докладывайте», – колючий взгляд педагога не сулил ничего хорошего. Заготовленная фраза, не содержавшая ничего умного, застряла во рту. Однако я решился. «Николай Васильевич Гоголь был не только великий писатель, но и… и…» – «Но и?..» – деликатно подтолкнул меня Владимир Александрович. Тут-то я и брякнул: «…и здорово разбирался в вопросах искусства. Повесть «Портрет»…

«Как, как? Здо?рово, говорите?» – издевался Архипов, ребята ответили дружным хохотом. Владимир Александрович еще что-то проговаривал себе под нос, но уже зачетка была заполнена и подвинута ко мне. «Да-да, – проговорил Владимир Александрович, – это очень точно: здорово! Не иначе». Вышел я «вареного рака краснее», как сказал пародист. Сергей успокоил: «Что я тебе говорил: ему же некогда было выслушивать каждого. А то, что ляпнул с кем не бывает! Пройдет и забудется. Пятнадцать минут позора – и на всю жизнь инженер, говорят студенты-технари». Несмотря на то, что зачет был получен, я тут же прочитал искомые вещи Гоголя и получил огромное удовольствие. Ой и хитрый был хохол! Войдя в круг друзей Пушкина, он так поставил себя, что напрямую попросил быть редактором своих сочинений самого Пушкина. Александр Сергеевич прохладно отнесся к предложению, но щедро одарил молодого писателя сюжетами, которые и сделали малоросса большим русским писателем. Не так давно я осилил семитомное собрание его сочинений – в память о выдающемся педагоге.

Студентов гуманитарных факультетов нередко привлекали к массовым мероприятиям. Мы встречали на Красной площади космонавтов Валентину Терешкову и Валерия Быковского, несколько часов выслушивая речь Хрущева, в которой «наша Валя показала всему миру кузькину мать»; из студентов формировали спортивные группы. В памяти осталась встреча Фиделя Кастро 1 мая 1963 года, прибывшего в СССР с первым визитом. Было очень холодно, дул сильный ветер, а Фидель в шапке-ушанке, подаренной Хрущевым, не думал сворачивать речь. Когда он в порыве экстаза оторвал руки от текста, и ветер смел листы с трибуны мавзолея, мы обрадовались. Но Фидель не мог угомониться еще часа полтора. С нами была и Элеонора Анатольевна, несмотря на то, что 1 мая – ее день рождения.

«Нет Московского университета без России, но и Россия без Московского университета – не Россия». В. А. Садовничий, ректор МГУ.

Какое-то время меня угнетала моя деревенская непосредственность. Хорошо, что однажды открылись глаза, и я понял преимущества моей рабоче-крестьянской корневой системы: в любых ситуациях она позволяла сохранять равновесие. А Марксов «идиотизм деревенской жизни» обратился реальным преимуществом жизни в городе. Город – камень, деревня – растение. У камня нет души, растение – живой организм, поэтому оно от природы наделено красотой и одухотворенностью. Даже беднота деревенская преисполнена доброты, всепрощения, понимания и христианского сочувствия. Эти природные основы я пытался вытравить, стать жестким, прагматичным, бесстрастным, но ничего не получалось, отчего становился противным самому себе. До сих пор мне стыдно за некоторые проступки по отношению к моей по-деревенски ранимой совести.

Позднее я пришел к важному пониманию: у русского всегда, при всех катаклизмах перевешивают нравственные категории: совестливость, честность, правда. Видно, эти качества пробивали зачерствевшие души моих будущих начальников. Решающим для зачисления стажером в газету «Советская Россия» стал тот факт, что в биографии я упомянул свою первую профессию – комбайнер, о которой никогда не заикался, стыдясь. Первый зам. главного редактора Виктор Яковлевич в молодости тоже работал на комбайне. Мы профессионально поговорили о делах минувших лет, и понял, что в его лице нашел покровителя. Остальное – за малым: два месяца стажировки должны были показать мои потенциальные возможности. Газета не резиновая, а конкуренция за право публикации была жесткая даже среди ведущих «перьев». Вклиниться в их ряды – задача не из простых. Как мне удалось? Думаю, дело не только в моем таланте – все молодые люди по-своему талантливы и амбициозны. Важно, чтобы их разглядел кто-то из признанных и взял под свою опеку. Можно сказать, мне повезло: на публикацию обратил внимание сам председатель правительства России (РСФСР).

Удивляюсь, как я не потерялся в мегаполисе, не оступился, хотя возможностей для этого было предостаточно. Смотрю сейчас в ту даль и вижу… А вижу скромно одетого, голодного парня, ступившего на первую ступень бесконечной лестницы с картины Ильи Глазунова. Подумалось – и холодок в груди остудил сердце до перебоя: как же долго придется мне топать наверх, а что ожидает там? Художник оставил этот вопрос открытым, его лестница вела хотя и вверх, но в никуда. Однако пойти на попятную не собирался; поддавшись молодому азарту познания, решил-таки подняться на самую верхнюю площадку лестницы, а там – хоть трава не расти! – что-то придет в голову. Побывать на верхотуре, оглядеться, поймать кураж – разве мало? Зачем же люди лезут на Эверест? Полная бессмыслица, но лезут. Калечатся и даже умирают.

Нечто подобное я испытал в детстве. Чтобы искупаться, мы, ребятня, напрашивались в грузчики гравия. Загружали его в 15-ти километрах от села на реке Китат возле села Мазалово, где родилась Галина Николаева. Шофер успел к обеду изрядно набраться, что было тогда в порядке вещей, поставил машину под загрузку, а сам развалился на песке. Скоро речную гладь зарябило от богатырского храпа. Разбудить шофера после загрузки не удалось, и мы помчались к воде. Теплая, прозрачная, с пескарями, пытавшимися ухватить за пальцы ног, она не отпускала нас, а мы и не спешили. Бравады ради, я решил взобраться на противоположный берег – яр, высотой метров десять. Оставалось одолеть метра два, когда понял, что без специальных приспособлений подняться не получится. Посмотрел вниз – душа замерла от высоты и открывшегося вида: серебрящаяся, словно большая рыба, река с резвящимися над ней стрижами, светло-бежевая полоса песка с нашим грузовиком и шофером, раскинувшим руки-ноги, дальше – изумруд травы и глубокая до горизонта пойма, поросшая ярко-зеленым кустарником и более темным лесным многообразием. Наверное, такое ощущение восторга вскружило голову легендарному Икару полететь к солнцу. Известно, чем закончился его полет. В тот момент я не был таким отчаянным романтиком. Лихорадочно соображая, как мне без особого вреда для здоровья спуститься, я еле держался, вцепившись в глинистую стену, одно неловкое движение – и полетишь не к солнцу, а к подножию яра на закаменевшие глыбы глины. Вжимаясь всем существом в стену, стал нащупывать ногами отметины, по которым взбирался. Помогли стрижиные норки и собственные ногти, которые мы никогда не обстригали.

Позднее, на выставке Глазунова в Манеже, я был поражен безумным видом «русского Икара», летящего над Ивановской площадью Кремля. Тот полет реальному мастеру Никитке стоил головы, царь Иван Грозный был скор на расправу за любой вызов Богу. По другой легенде, царь велел посадить грешника на бочку с порохом и поджег фитиль. «Пусть полетает!» – съязвил он.

То незначительное приключение, пришедшее на ум сейчас, неожиданно столкнуло два великих подвига – подвиги Прометея и Иисуса Христа. Зная, что за похищение божественного огня не поздоровится, Прометей все же передал огонь людям, в наказание был прикован к скале  на поживу хищным птицам. Размышляя над их подвигами, пытаюсь понять, чей выше? Пока же с выбором не определился. Возможно, и не стоило сравнивать. Огонь и Вера – чему отдать предпочтение? Огонь согревает тело, Вера греет душу. Мы, люди практичные, однако, приняв дар Прометея, забываем молвить слово благодарности античному герою, даже тогда, когда возжигаем свечу в память о подвиге Христа». Мой опыт был кое в чем полезен. Убедился, например, что лезть вверх легче, чем спускаться. И я лез, интуитивно понимая, что это интересный путь, хотя и не всегда безопасный. Обычно мы влезали на высоченные кедры за шишками. Созревшие легко отпадали при стуке колотушкой по стволу. Но разве мы могли ждать! Однажды я взобрался на кедр, сплошь усыпанный крупными плодами. На самых концах красовались особенно породистые, похожие на фонарики. Вытянувшись в струнку, я все-таки ухватил одну и потянул на себя. И в этот момент сук, за который держался другой рукой, хрустнул.

Как удержался, до сих пор понять не могу, холодок прокатывается с головы до пят. Потом долго перед глазами маячила та шишка, как укор глупой браваде. Вид сверху всегда завораживал меня, и я не упускал возможности получить лишний глоток адреналина. Поэтому не понимаю молодого человека, который не стремится подняться над землей и посмотреть на нее – со всех ракурсов она необыкновенно красивая. В детские годы увидеть всё это позволяли походы на рыбалку за десяток километров от дома, причем с ночевкой. Ночь на реке у костра диковинная, одновременно она и торжественная, и жуткая: металлическую гладь воды то и дело разрывали глухим всплеском незримые чудовища, обычно под самые страшные моменты рассказов взрослых ребят; от уханья филинов, переклички выпей, пулеметными перестрелками деркачей, сопровождаемые соловьиными трелями. Детская душонка то замирала в страхе, то наполнялась смелостью, поднимая тебя с нагретого места.

– Ты куда? – интересуется старшой.

– Отлить.

– Отливай здесь, а то еще на гадюку наступишь, – резонно наставлял 16-летний старшой Гена.

О, неужели все пойдет насмарку —

И эта ночь, и эта тишина,

И эти зеленеющие арки