Зеро

Алексей Добротворский

Зеро

Серое утро, пахнущее кофе и школьными завтраками, начиналось, как обычно, в семье Галины и Владимира. За окном тихо моросил дождь, капли скатывались по стеклу и оставляли мутные дорожки, будто сама погода хотела стереть что-то из памяти. На кухне, где часы уже торопливо отбивали минуты, Галина, тонкая и усталая, с собранными в узел волосами накрывала на стол: яичница, хлеб, молоко для мальчиков. Никитка, младший, ещё сонный, упрямо тёр глаза кулаком, сидя за столом, а Кирюша – старший, серьёзный не по возрасту, – уже поправлял галстук на школьной форме и укоризненно подгонял брата.

Владимир сидел за столом, ещё не побритый, в белой рубашке с не застёгнутым воротом, глядя куда-то мимо оконного стекла, где в небе бледнело сентябрьское солнце. На его лице застыло выражение человека, которого тревожит нечто большее, чем предстоящий рабочий день. Он обещал – Всё, Галочка, клянусь, никаких ставок больше. Ни лошадей, ни этих чёртовых автоматов. Всё в прошлом, всё… – и говорил это с таким жаром, что даже сам на миг верил в собственные слова.

Галина смотрела на него так же, как вчера вечером, в темноте спальни, когда он горячо целовал ей руки и обещал, что теперь всё изменится. Тогда ей хотелось верить. И сейчас хотелось – хотя в её взгляде светилась уже не надежда, а осторожность, как у матери, которая не спешит радоваться выздоровлению ребёнка после долгой болезни.

Она только тихо напомнила:

– Ты вчера говорил то же самое.

И добавила, словно боясь разрушить хрупкий мир:

– Не предавай наши слова.

Он притянул её к себе, и их поцелуй был долгим, почти страстным, – но в нём чувствовалась тоска, будто оба знали, что утренние клятвы растворяются быстрее тумана.

Мальчики, обувая ботинки у двери, переглядывались: они знали, что у взрослых есть свои тайные разговоры, недоступные им, но чувствовали напряжение в воздухе, как чувствуют дети любую фальшь и любую правду. Прощание было обычным и в то же время трогательным: Никитка, с портфелем больше самого себя, побежал в прихожую; Кирюша, повзрослевший слишком рано, смотрел на отца как на человека, которого надо беречь, но которому уже нельзя верить.