Диалог

Алексей Калистратов

Диалог

"Мы говорим друг с другом даже в молчании, даже когда слова кажутся невозможными. Настоящая связь всегда находит путь – через время, через пространство, через барьеры, которые кажутся непреодолимыми. И порой истинный диалог начинается лишь тогда, когда умолкают все земные голоса."

Часть I. Конец

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века —

Всё будет так. Исхода нет.

Валерику поставили диагноз, когда ему было три года. Три года и два месяца, если быть точным. Я помню тот день так ясно, словно это было вчера, а не сорок с лишним лет назад.

Мы сидели в кабинете невролога – я, моя жена Вера и маленький Валера, занятый выстраиванием цветных карандашей в идеально ровную линию. Он делал это уже в третий раз за последние полчаса, совершенно не обращая внимания на наши попытки отвлечь его.

– Глубокая форма аутизма, – сказала врач, глядя на нас с сочувствием, которое я возненавидел сразу и навсегда. – К сожалению, прогноз неутешительный. Развитие речи маловероятно. Самообслуживание – под большим вопросом. Вам стоит рассмотреть вариант специализированного учреждения…

Вера тихо плакала рядом со мной. Я сжимал и разжимал кулаки, чувствуя, как внутри поднимается глухая ярость – на судьбу, на болезнь, на этого врача с её дежурным сочувствием.

– Нет, – сказал я твёрдо. – Мы не будем отдавать сына в интернат.

Врач пожала плечами с видом человека, который уже не раз видел подобное отрицание.

Я смотрел на Валеру, методично выкладывающего карандаши. Синий, зелёный, жёлтый, красный. Снова и снова. В его движениях была какая-то гипнотическая точность. Мой сын, мой мальчик. Всё будет хорошо, я сделаю всё, чтобы с тобой всё было хорошо.

Как же я ошибался.

Первый раз я сорвался, когда Валере было пять. До этого дня я считал себя терпеливым человеком. Гордился этим даже. Инженер с аналитическим складом ума, я верил, что смогу методично, шаг за шагом, помочь сыну. Мы занимались по специальным методикам. Я сам изучил десятки книг по аутизму. Возил его на дельфинотерапию, иглоукалывание, массажи – всё, что хоть как-то обещало улучшение.

Но улучшения не было. Валера не говорил. Не смотрел в глаза. Не отзывался на имя. Он жил в своём мире, куда нам с Верой не было доступа.

В тот день я пытался научить его самой простой вещи – пить из чашки. Обычная чашка, не поильник с носиком. Мы тренировались уже несколько недель, и я думал, что прогресс есть. Но в тот день всё пошло не так.

Валера раз за разом выбивал чашку из моих рук. Вода разливалась, я вытирал, наполнял снова, и всё повторялось. Час за часом. Я чувствовал, как внутри меня что-то натягивается, как струна. Вера была на работе, я взял отгул специально для этого занятия.

– Давай, сынок, – повторял я, поднося чашку к его губам. – Просто маленький глоток. Вот так…

И снова взмах руки, снова вода на полу.

Что-то лопнуло внутри меня. Я схватил его за плечи и встряхнул.

– Да что с тобой такое?! – закричал я ему в лицо. – Почему ты не можешь сделать такую простую вещь?!

А потом я ударил его. Не сильно, скорее шлепок по руке, но от осознания того, что я сделал, меня словно обожгло. Валера не заплакал – он вообще редко плакал. Он просто замер, глядя куда-то сквозь меня тем особенным отсутствующим взглядом, который я так отчаянно пытался изменить.

Я отпустил его и сел на пол, чувствуя, как из глаз текут слёзы. Что я наделал? Как я мог?

– Прости меня, – шептал я, обнимая сына, который оставался безучастным к моему отчаянию. – Прости, пожалуйста. Я больше никогда… Клянусь тебе, никогда…

Но я нарушил эту клятву. И не раз.

Годы сливались в бесконечную череду попыток и неудач. Маленькие победы – Валера научился сам одеваться к семи годам – перемежались с долгими периодами застоя. Вера держалась удивительно долго. Десять лет мы справлялись вместе, поддерживая друг друга, сменяя друг друга, когда силы одного иссякали.

А потом она заболела. Рак поджелудочной, четвёртая стадия. Всё случилось так быстро – диагноз, химия, ремиссия, рецидив… Через полтора года её не стало.

И я остался один. С двенадцатилетним сыном, который не говорил, редко смотрел мне в глаза и, казалось, существовал в каком-то параллельном измерении.

– Теперь только ты и я, сынок, – сказал я ему в ночь после похорон Веры. Мы сидели в его комнате, я читал ему перед сном, как делал каждый вечер с тех пор, как он родился. – Мы справимся, правда?

Валера смотрел в потолок, не моргая. Я не знал, слышит ли он меня, понимает ли. В тот момент я отдал бы всё за один осмысленный взгляд, одно ответное слово.

Срывы стали чаще. Я ненавидел себя за них, но не мог остановиться. Усталость, отчаяние, одиночество накапливались и прорывались внезапными вспышками гнева. Я мог накричать на него за разлитый сок или сломанную вещь. Мог сильно схватить за руку, когда он часами раскачивался, не реагируя на мои просьбы остановиться. Однажды даже толкнул его на кровать, когда он в очередной раз разбросал все вещи в комнате, уничтожив мои многочасовые усилия по наведению порядка.

После каждого такого случая я плакал. Запирался в ванной, чтобы Валера не видел, и рыдал от стыда и бессилия. А потом возвращался к нему, просил прощения, зная, что он вряд ли понимает мои слова, и клялся себе, что больше этого не повторится.

И всё повторялось снова.

В шестнадцать Валерий начал меняться. Что-то происходило с ним, какой-то внутренний сдвиг, который я не мог точно определить. Он стал спокойнее. Реже бывали приступы самоагрессии, когда он бился головой о стену или кусал собственные руки. Он начал больше смотреть на меня – не в глаза, но в мою сторону.

Однажды я поймал себя на мысли, что в эти моменты его взгляд кажется… осмысленным. Словно он действительно видит меня, а не просто смотрит сквозь.

– Ты ведь там, да? – спросил я его тихо. – Внутри. Ты всё понимаешь, просто не можешь сказать?

Он не ответил, конечно. Но мне показалось, что на долю секунды его взгляд стал более сфокусированным.

В восемнадцать мы начали посещать новый реабилитационный центр. Там работала Анна, молодой специалист по альтернативной коммуникации.

– Существуют разные способы общения помимо речи, – объяснила она мне. – Мы можем попробовать карточки PECS, жесты, специальные устройства…

Я скептически относился к этому. За пятнадцать лет я перепробовал столько методик, и ни одна не дала значительных результатов.

– Знаете, – сказала Анна, глядя на меня своими ясными глазами, – иногда нам кажется, что человек с аутизмом не понимает нас. Но часто проблема в том, что мы не понимаем его. Он общается, просто иначе, чем мы привыкли.

Я смотрел на Валерия, который методично выстраивал кубики по цвету – совсем как те карандаши много лет назад.

– Вы думаете, он… всё осознаёт? – спросил я, боясь поверить.

– Я думаю, что мы не можем знать наверняка, – ответила она. – Но я предпочитаю исходить из презумпции компетентности. То есть считать, что он понимает больше, чем может показать.

В тот вечер я долго не мог уснуть. Мысль о том, что все эти годы Валера мог осознавать происходящее… мог понимать мои срывы, мой гнев, мои жестокие слова и действия… Эта мысль была невыносимой.

Валере исполнилось тридцать пять, когда он заболел пневмонией. Обычная, казалось бы, болезнь, но его ослабленный организм не справился. Три недели в больнице, кислородная маска, антибиотики… Я не отходил от его постели, держал за руку, говорил с ним часами.

– Держись, сынок, – шептал я, глядя на его осунувшееся лицо. – Мы ещё столько всего не сделали вместе. Помнишь, я обещал тебе поездку к морю этим летом? Ты любишь море. Всегда любил.

В последний день, перед самым концом, случилось нечто, что я до сих пор не могу объяснить. Валера вдруг посмотрел прямо на меня – не мимо, не сквозь, а именно на меня. И в его глазах было… понимание. Абсолютное, ясное понимание.

– Валерик? – прошептал я, сжимая его руку. – Ты слышишь меня?

Он не ответил. Но его пальцы слабо сжали мою ладонь. Всего на секунду. И я знал – он прощался.

Через час его не стало.

Пятнадцать лет я жил с этой потерей. Пятнадцать лет каждый день просыпался с мыслью, что не успел сказать ему главного. Не успел должным образом попросить прощения – так, чтобы знать наверняка, что он меня понял и, может быть, простил.

Я работал в том самом фонде, где когда-то встретил Анну. Помогал родителям детей с аутизмом. Рассказывал им свою историю, предостерегал от ошибок, которые совершил сам. Анна говорила, что я спас десятки семей от распада, сотни родителей – от отчаяния.

Но себя я спасти не мог.

Мне было семьдесят, когда сердце начало сдавать. Врачи качали головами, прописывали лекарства, советовали покой. Я принимал таблетки, но продолжал работать. А потом, однажды ночью, почувствовал резкую боль в груди.

Последнее, что я помню из той жизни – белый потолок больничной палаты и пронзительный писк кардиомонитора.

А потом я оказался в библиотеке…

Часть II. Встреча

И снова я – в душе своей

Тот тихий свет, что был живым…

Библиотека была огромной, с высокими потолками и бесконечными рядами книжных полок, уходящих вдаль. Сквозь витражные окна лился мягкий свет, не яркий, но достаточный, чтобы читать. Библиотека была огромной, с высокими потолками и бесконечными рядами книжных полок, уходящих вдаль. В воздухе висела та особенная тишина, которая бывает только в древних библиотеках – живая, дышащая, наполненная шёпотом страниц и мыслей. Каждый шаг по каменному полу, отполированному до блеска тысячами ног, рождал глубокое эхо, которое медленно растворялось под сводчатыми арками потолка.

Солнечные лучи, проникающие сквозь разноцветные витражи, расписывали пространство причудливыми узорами – пятна рубинового, сапфирового и янтарного света плавно скользили по стенам, когда солнце меняло своё положение. В этих переливающихся лучах танцевали мириады пылинок – крошечные светящиеся галактики, медленно плывущие в воздушных потоках. Их неспешное движение завораживало, словно тайная жизнь библиотеки становилась видимой лишь в этих мерцающих частицах. Просторный зал, казалось, существовал вне времени – его дальние углы тонули в мягком полумраке, а возраст выдавали лишь тёмные деревянные балки под потолком, покрытые резными узорами, да массивные канделябры, давно не зажигавшиеся, но сохранившие свое величие. Пол, выложенный серыми каменными плитами с едва различимым геометрическим орнаментом, местами был скрыт под старинными коврами глубоких, приглушенных оттенков. В центральной части зала располагался круглый читальный стол из темного дуба, окруженный высокими стульями с мягкими бархатными сиденьями, словно ожидающими своих посетителей из разных эпох.

Я стоял посреди главного зала, ощущая странное спокойствие. Не было ни страха, ни замешательства – только ясность, какой я не испытывал уже много лет.

– Папа, – произнес кто-то за моей спиной.

Один-единственный слог, но в нем было столько всего. Я замер, боясь обернуться, боясь, что голос исчезнет, что это лишь игра воображения.

– Папа, – повторил голос. – Ты ведь пришел поговорить, правда?

Я медленно повернулся.

За столом сидел молодой мужчина с книгой в руках. Лицо его было незнакомым и в то же время я узнал его сразу. Это было лицо Валерия – лицо, которое я никогда не видел в жизни, но всегда представлял. Каким бы он был без аутизма, без страданий, без болезни.

– Валера? – мой голос дрогнул.

Он улыбнулся – свободной, открытой улыбкой, которую я не видел у него никогда. Аутизм украл у него эту улыбку, эти живые глаза, этот ясный взгляд.

– Да, папа. Это я.

Я шагнул к нему, но остановился. Столько вопросов, столько невысказанных слов…

– Это… правда ты? Ты… ты понимаешь меня? Ты говоришь?

Он кивнул.

– Здесь, да. Здесь я могу говорить. Могу быть собой, настоящим.

– Ты… – я почувствовал, как к горлу подступает комок. – Ты всё это время… там, при жизни… ты всё понимал?

Валерий отложил книгу в сторону и встал.

– Да, папа. Я всё понимал. Всегда. Просто не мог сказать. Не мог выразить. Представь, что ты заперт в комнате, видишь и слышишь всё через окно, но не можешь ни открыть дверь, ни крикнуть, чтобы тебя услышали.

Я закрыл лицо руками. Значит, все эти годы… каждый мой срыв, каждый удар, каждое жестокое слово…

– Прости меня, – выдавил я из себя. – Господи, прости меня. Я не знал… я думал…

Я почувствовал его руки на своих плечах. Легкое прикосновение, которого Валерий избегал при жизни.

– Я знаю, что ты думал, папа. И я давно простил тебя. За всё.

Я опустил руки и посмотрел ему в глаза. Теперь его взгляд был прямым, чистым – взгляд, которого я ждал тридцать пять лет. И в этом взгляде не было ни упрека, ни обиды – только понимание.

– Как? – прошептал я. – Как ты мог простить меня? Я должен был быть сильнее, должен был…

– Ты был всего лишь человеком, – мягко сказал Валерий. – Уставшим, измученным, одиноким. Ты нес эту ношу почти в одиночку после смерти мамы. И знаешь, что я видел гораздо чаще твоих срывов? Как ты обнимал меня. Как читал мне перед сном каждый вечер, даже когда я уже был взрослым. Как боролся за меня, возил на все эти процедуры и терапии. Как защищал от людей, которые смотрели на меня с отвращением или жалостью.

Я не выдержал и обнял его. Крепко, как не мог обнять при жизни, потому что тактильный контакт был для него болезненным. Он обнял меня в ответ – без напряжения, без внутреннего сопротивления.

– Я столько хотел тебе сказать, – прошептал я ему в плечо. – Все эти годы…

– Теперь можешь сказать, – он отстранился и улыбнулся. – У нас много времени.