скачать книгу бесплатно
Ей не хотелось, чтобы он уходил.
Наследник, рассеянно кивнув, проводил глазами стайку пробегавших выпускниц, – потом вновь взглянул на свою взволнованную визави.
– «Стало быть, совсем скоро я увижу вас на сцене Императорского театра? Ведь вы теперь профессиональная артистка? Буквально с сегодняшнего дня, не так ли?»
– «Да!.. Предполагаю, что стану ею, хотя… пока что я не принята в труппу Императорского театра».
– «Я уверен, что это вопрос решенный. Слишком очевидный успех имели вы сегодня – не только у публики, но и у Государя. Это удается не каждому… не каждой, – быстро поправился он и засмеялся. – И думаю, такой же успех будет сопутствовать вам на профессиональной сцене. Я конечно не прорицатель… – наклонив лицо, он быстро провел пальцами по лбу (и в точности такой жест делал император в минуты раздумья), но беру на себя смелость предсказать вам самую счастливую артистическую будущность. Увидите, – непременно станете знамениты».
Она стояла перед ним с пылающими щеками, с горящими глазами, нервно теребя юбку. Под яркой лампой сиял вокруг румяного лица ореол распушившихся, развившихся волос. По-детски крупными передними зубами она закусила пунцовую нижнюю губу, присела в немом реверансе и остановила на цесаревиче смелый красноречивый взгляд.
Николай Александрович, по-военному уронив голову, почти холодно ей улыбнулся и быстро пошел к выходу.
7
Дома Матильду ждали триумфальная встреча и обещанный торжественный ужин. Накрытый стол сверкал серебром и хрусталем: Феликс Иванович знал толк в хорошей еде и любил устраивать домашние праздники. Все значительные события в семье непременно отмечались торжественным застольем. Вот и теперь в серебряном ведре ждала своего часа погруженная в шуршащий наколотый лед белогорлая бутылка шампанского, – отец, обернув горлышко крахмальной салфеткой, самолично взялся ее откупорить.
– «Хочу поднять бокал в честь окончания любимой дочерью курса обучения», – Феликс Иванович, подмигнув, выкручивал пробку. Сестра Юля зажмурилась, засмеялась и ладонями зажала уши. Пробка, хлопнув, отскочила и ударилась в стену. Пили шампанское, кричали «ура» в честь триумфа Матильды. Сама виновница была вполне счастлива. Она так переволновалась и проголодалась, что с готовностью складывала к себе на тарелку все, что ей ни предлагали.
Домашние слушали, требуя от нее все новых подробностей. Родители изумлялись, ахали и переспрашивали: как, – неужели сам Государь изволил столь благосклонно отметить дебют их дочери? Ее, Матильду, одну среди всех, выделил император, именно ей пожелав прославить русский балет? Все искренне радовались и объясняли неожиданную царскую милость уважением к их заслуженному семейству. Новоиспеченную выпускницу, будущую артистку императорского балета, поздравляли словно именинницу. Уже не в первый раз она рассказывала, как Государь подал ей руку и как потом они шествовали вдвоем на глазах у всех… и как царь усадил ее рядом с собою…
Мать расспрашивала во что была одета Государыня, каков был покрой ее туалета, и какие на ней были украшения. Феликс Иванович, вконец растрогавшись, прослезился, заключил дочь в объятия и требовал высоко нести знамя балетной династии артистов Кшесинских…
Вообще, Малечка заметила, что домашние изрядно потускнели и даже как-то сникли, – словно бы утратили былое значение в сравнении с теми блестящими персонами, которых довелось повидать ей сегодня так близко.
В ту ночь она долго не могла заснуть. Самым подробным образом, как наяву, воображался ей наследник цесаревич. Его веселые синие глаза и выложенные на обшлаг рукава белые пальцы. Она и теперь чувствовала тепло его плеча, видела качавшийся носок ботинка с блестящим медным ободком вокруг ранта… Она уже вела с ним мысленный, веселый и кокетливый разговор. (Ах, как жаль, что не случился он в действительности…) Отчего она держала себя так робко, так неуверенно?
– «Господи, почему я так мало с ним говорила, отчего не постаралась расположить к себе? Отчего не спросила, как понравилась я ему на сцене? Вот бы вернуть те прекрасные минуты… разузнать невзначай, когда и где можно вновь его увидеть», – мучаясь запоздалыми сожалениями, она вертелась на прохладной гладкой простыне. Прикладывала ладони к горящим щекам, к горящим ушам, она вздыхала и улыбалась в темноте. Ей было невдомек, что притягательность молодого человека стократ увеличивалась царским саном, славой, богатством.
– «Ах, что же делать мне теперь? – она в который раз переворачивала и со всех сторон подбивала горячую подушку, – что делать мне с собой, с моей любовью? Нашла я в кого влюбиться, – в принца из сказок, в наследника престола… Но разве смогу я теперь без него жить? Я знаю, что между нами установилась особая нежная связь, – ведь смотрел он на меня ласково, сжимал, прощаясь, руку. Ах, непременно я должна с ним встретиться! нужно все досконально обдумать!»
И стал уже складываться в голове у нее сладкий план…
Она лежала с закрытыми глазами, представляя полутемный аплодирующий зальчик (при этом решительно не помнила она своего выступления, – время, проведенное на сцене, напрочь выпало из памяти). Она вообразила императора, глядевшего на нее с выражением добродушного одобрения. Но синие глаза наследника… – о, забыть их было решительно невозможно!
– «Милый, милый! Какой он все-таки милый».
Завертелись перед глазами у нее блестящие колеса прожекторов, загорелись цветные огни рампы, и утомленная непосильными эмоциями этого непомерно долгого дня, изрядно уставшая и счастливая Матильдочка уснула в одну секунду.
…Ей снилось, что вместе с Колей Рахмановым они танцуют на незнакомой просторной сцене. И даже не сцена, нет – цветущий, туманный луг…
Она беззаботно срывала цветы, собирая букет, и спохватилась, когда услыхала аплодисменты зрителей. Подозвав Колю, она побежала к нему навстречу – ноги путались в лоснистой холодной траве. И вновь они с Колей танцевали. (В какой-то момент Матильда вдруг с ужасом поняла, что напрочь забыла свою партию, – она не помнила ни единого движения). О, этот кошмар забытой роли – кто из артистов хоть раз не испытал его?
Неподалеку бежал ручей: не нарисованный, как это обычно бывает в театре, но настоящий, быстрый, прохладный.
– «Пить, хочу пить… – Облизывая пересохшие губы, она постоянно оглядывалась на бегущую воду. Коля, в которого во время их совместных репетиций она была немножко влюблена, спеша ей угодить, побежал к ручью (и при этом не забывал держать руки во второй позиции). Матильда стояла и смотрела ему вслед. Он вернулся с полной кружкой – той самой, белой с двумя синими зайчиками. Величавым театральным жестом Коля приложил руку к сердцу и раскланялся перед публикой. Вдруг кто-то (она точно знала, что не Коля) позвал ее по имени, – она завертела головой, припоминая, кому мог принадлежать этот голос.
Публика, явно недовольная заминкой, зашикала, засвистала…
Музыканты несколько раз принимались играть, – но отчего-то у них не ладилось, и все выходило что-то фривольное, почти неприличное. Оркестр то и дело сбивался, замолкал – потом начинал все заново… публика смеялась, и Малечке казалось, что смеются над нею. Потупившись, она стояла с кружкой в руках, – и отчего-то ей было неловко, совестно.
– «Вас ожидает большое будущее», – проговорил Коля; и она вдруг подумала, что не испытывает к нему никаких чувств. Постойте, – да это и не Коля вовсе. Но кто же, кто? Молодой человек, не обернувшись, уходил от нее прочь. Глядя ему вслед, она залпом осушила кружку. Вода не утоляла жажды, то была сухая – совершенно сухаявода. Раздосадованная Матильда отбросила пустую кружку, с раздражением топнула – и почувствовала, что поднимается над сценой. Она попыталась встать на ноги, но кругом был воздух, только воздух. Легкое платье трепетало и струилось на ветру, – так что приходилось обеими руками придерживать взвивавшуюся юбку.
И вновь она услыхала аплодисменты.
– «Мне аплодируют, потому что другие так не умеют. Теперь уж и публика меня не видит – слишком высоко. Отчего театр – и вдруг без крыши? Меж тем летать вовсе даже не трудно! И как это я раньше не догадалась? Ведь ничего нет проще… и почему только не летают люди? – Она решила, что прямо сейчас изобрела рецепт свободного полета.
– Всего-то и нужно – оттолкнуться ногой от земли, и лети себе как птица!» Она грудью раздвигала упругий, тугой воздух, разглядывая зеленеющий внизу луг и голубую ленту ручейка.
Шурша шелковистыми крыльями, промахивали мимо нее гигантские бабочки – и они также были танцовщицы. Кувыркаясь в воздухе, бабочки проделывали ловкие танцевальные pas; крошечные ножки были обуты в балетные туфельки. Яркие крылья трепетали точно шелковые флаги. На их тонких пальчиках блистали яркие перстни. Малечке захотелось стать одной из этих бабочек, но при попытке повторить их кульбиты у нее закружилась голова. Она постоянно помнила про свою бескрылость и знала, что напрасно взмахивает неоперенными руками. То и дело с криками проносились птицы, крыльями задевая голые плечи. Порой ей хотелось передохнуть, и тогда она планировала вниз, спрыгивала на траву – и вновь аплодировали ей невидимые зрители. Но теперь уж она была небожительница. Оттолкнувшись ногой от земли, опять взмывала вверх – и опять плыли мимо облака… И даже не облака то были, – замечала она, а кисейные белые тюники из училищной костюмерной. Она дотрагивалась до них пальчиком – и те точно упругие белые мячики отскакивали в сторону.
Она долго бы так забавлялась, – но вдруг ей сделалось зябко, затосковалось по уютной привычной тверди. Она барахталась в воздухе, отыскивая опору. Воздух давил на грудь, трудно было дышать. И не дай Бог рухнуть с этакой высоты! Меж тем, сгустились сумерки, стало темно. Непременно, непременно она разобьется! Черная пропасть разверзлась внизу – страшная бездна ночного кошмара. Может быть это сон?
– «Да ведь я сплю – это сон, сон! – придумала она себе спасительную мысль. Ей хотелось проснуться, стряхнуть наваждение, но по-прежнему вокруг нее был темный и зыбкий воздух. Хватаясь за пустоту, она почувствовала, что падает, отчаянно закричала – и не услышала своего крика. Ветер засвистел у нее в ушах.
И вдруг все переменилось. Она сидела за нескончаемо длинным столом, противоположный край его терялся в голубом чаду. Государыня, вздернув подбородок, встряхнув кудрявой головкой, повелительным жестом подозвала незнакомого танцовщика. Затянутый в балетноее трико молодой человек, держась подчеркнуто прямо, подошел к императрице и склонил напомаженный пробор. Надменно-нежным голосом Государыня велела ему подавать пирожки. И вот уже множество танцовщиков в бархатных колетах, мягко ступая, одновременно со всех сторон понесли тяжелые блюда. За отсутствием места на столе блюда ставились одно на другое, – так что вскоре выстроились странные пирамиды… Матильда с тревогой наблюдала, как кренилась, грозя обрушиться, ближняя к ней шаткая конструкция. Почувствовав неудержимый голод, наша барышня потянулась было за пирожком, – но голос классной дамы возмущенно зашептал прямо над ухом: «фи, как не стыдно! Видимо напрасно похвалил вас Государь! А ведь считались приличной воспитанной барышней! Как можно? И разве уж дома вас пирожками не кормят?»
Вздрогнув, она оглянулась. За спиной блестели стекла пенсне, и черный шнурок качался точно маятник. Возмущенно ползли вверх подрисованные брови.
Сконфузившись, она отдернула руку. И в ту же секунду почти вплотную, придвинулись к ее лицу два смеющихся голубых глаза. Испытав безотчетное счастье, она рассмеялась, – но обладатель прекрасных глаз сварливым голосом проговорил: «На чужой каравай не раскриватт ротт…» – она узнала интонации преподавателя классического танца Иогансона. (Тот имел обыкновение не слишком-то к месту употребить порой русскую поговорку, забавно ее при этом коверкая и произнося русские слова с едва уловимым смешным акцентом). От всех этих нелепых несоответствий Малечке стало смешно. Кто-то крепко и нежно сжал ее пальцы. Она расхохоталась – стол заходил, заколебался; звеня, посыпалась с него посуда. Матильда нагнулась и со смехом стала подбирать осколки…
Она проснулась от собственного смеха. – «Какой странный и глупый сон», —удивилась она и тут же заснула вновь. И вновь снилось ей что-то сумбурное, сверкающее, невыразимо приятное…
8
Поутру она открыла глаза и зевая глядела на потолок, на изразцовую печку в углу. На белых изразцах дрожали желтоватые отпечатки окон, перечеркнутые голубыми тенями веток. Ветки качались от уличного ветра – и тонкие тени тоже качались, дрожали на белых печных изразцах. И эти изразцы, и трещинки, и тени от веток она знала наизусть с раннего детства. Матильда закинула руки за голову, потянулась и, продлевая сладкий зевок, блаженно выдохнула.
Что-то важное случилось вчера вечером. Да! похвала Государя!.. Но кроме успешного выступления, кроме лестных слов императора было что-то еще, – что такое радостное, веселое. Какое-то важное событие произошло вчера и лежало теперь на дне души золотым кладом…
Она села, откинулась спиной на теплую, пропахшую вчерашними духами подушку. И вдруг ясно припомнила все: как Государь приказал ей умножить славу русского балета, как шла она потом об руку с царем – и остальные выпускницы, фальшиво улыбаясь, не могли скрыть зависти. Но даже не это было главным!.. Что-то другое – приятное, странное случилось вчера вечером. Оттого и полнилась душа неосознанной радостью, восхитительным предчувствием счастья.
– «Что-то было важное, прелестное. Ах, да! Наследник Николай Александрович!.. Его взгляд, от которого замирает сердце. Странное противоречие его холодноватых и одновременно ласковых глаз. А ведь я в него влюбилась…»
Блаженно застонав, она с размаху упала в подушки.
От воспоминаний у нее сильно забилось сердце. – «Нет уж, воля ваша, – не могу я валяться в постели, когда так прекрасно устраивается жизнь!..
В груди у нее будто распрямилась тугая пружина. Нужно было прямо сейчас в эту самую минуту бежать, действовать!.. нужно немедленно что-то предпринять – чтобы повторилась опять та вчерашняя, радость.
Она вскочила – и в одной рубашке, босиком стояла на полу, прислушиваясь к дыханию спящей сестры.
– Юля, Юля!.. проснись! Да что же это! – Босыми ногами она прошлепала по свеженатертому липковатому паркету к кровати сестры. Та спала так тихо, что не слышно было дыхания. На шее под молочно-белой кожей едва заметно вздрагивал родничок пульса. Почувствовав взгляд, сестра шевельнулась, дернулись подложенные под висок розовые пальцы.
– Юля! Проснись же! – Матильда легонько дунула в лицо спящей сестры и засмеялась. Та, заморгав, уставила на нее бессмысленный сонный взгляд, отбросила со лба волосы.
– «Ты как спящая красавица – невозможно разбудить. Хочу сказать что-то важное. Да проснись, наконец! ну, Юля!»
Сестра вздохнула, зажмурилась. Судорожно зевая, подтянула сползшее на пол одеяло, прикрыла глаза тыльной стороной ладони. Из-под двери тянуло смолистым дымком горящей лучины – прислуга уже растапливала печи.
– «И вот для чего в такую рань меня бу-удишь? – не открывая глаз, капризным голосом протянула сестра, – что опять случилось? Ну говори уж теперь», – после сна голос у нее был слегка хрипловатым.
– «Хотела посоветоваться… кое-что рассказать о вчерашнем вечере».
Сестра потянулась, приоткрыла глаз.
– «Да я уж все знаю. Государь отрекомендовал тебя надеждой русского балета, ты пила чай с наследником. Может быть, тебя назначили прима-балериной?»
– «Ну, конечно, Юля! я сама еще толком не разобралась, зато ты уже все разложила по полочкам и даже шпильку успела вставить! Что за манера опережать события и вообще перебивать человека, не выслушав до конца! Нет уж, спи! спи себе, пожалуйста, дальше!
Ей не хотелось снижать градус своего блаженного настроя, пикируясь со старшей сестрой, особой язвительной, к тому же склонной к постоянной иронии. Как раз сейчас ирония была неуместна. – Потом, позже как-нибудь тебе расскажу. Теперь я уезжаю в училище – значит, вечером… да, возможно, вечером, – сдавленным голосом говорила Матильда, ногой пытаясь нашарить затерявшуюся под кроватью туфлю, – но только учти: все должно остаться между нами. Это тайна, понимаешь? Никто. Ничего. Не должен. Знать».
Сестра зевнула и бесцветным затухающим голосом пробормотала:
– «Нет, ну как же, прямо сейчас пойду и всем все расскажу. Ты думаешь, твои секреты кому-то интересны? Вообще, Малька, в следующий раз подожди, пока проснусь. А сейчас иди с Богом – дай доспать».
Голая рука, взмахнув, безвольно упала и вытянулась поверх одеяла. И опять было все неподвижно и тихо в сонной комнате, – лишь зыбкие тени веток беззвучно колебались на белом кафеле. Стоило легкому облачку набежать на солнце, как тени таяли, картинка исчезала…
Зевнув, Матильда встала перед зеркалом, намотала на палец прядь волос, легонько подергала. Набрала полный рот шпилек и, сморщив нос, с заинтересованной улыбкой осмотрела свое заспанное лицо. Склонив набок голову, задумчиво расчесала гребнем вчерашние развившиеся спирали. Ежедневным привычным движением закрутила волосы в высокий тугой узел, наощупь утыкала шпильками. Нажав на педаль умывальника, поплескала в лицо водой, близко придвинулась к зеркалу. Раскрыв глаза, пристально вгляделась. Серебристые капли стекали по румяным щекам, ресницы мокро слипались, сонные, чуть припухшие глаза сияли.
– «Хм… – она раздвинула веки пальчиками и тихонько засмеялась, – давай уже просыпайся!.. А в общем, ничего себе – вполне свежа и можно даже сказать, красива». – Намочив ладонь, она сильно пригладила кудрявившиеся виски. Глядя в зеркало, оскалилась, полюбовалась белыми зубами, покусала розовые губы; вытерлась вафельным полотенцем и в раздумье встала посреди комнаты.
И вдруг словно спохватившись, заторопилась. Вытянула из шкафа первое попавшееся платье, зажмурилась и с поднятыми вверх руками, путаясь в рукавах, оберегая причесанную голову, вползла в узкий лиф. Зевая, застегнула частые мелкие пуговки, одернула юбку, перекрутилась перед зеркалом, сняла с плеча приставший волос. Балансируя, напевая себе под нос (навязчивая мелодия из вчерашнего па-де-де все еще неотступно звучала в голове), на цыпочках пошла к двери. В утренней тишине дверные петли заскрипели особенно пронзительно; она втянула голову в плечи, опасливо оглянулась на спящую сестру. Затаив дыхание, застыла на полдороге; сестра невнятно и быстро что-то пробормотала – и тут же затихла, вновь задышала ровно.
Оставив дверь полуоткрытой, Матильда выскользнула из спальни. Слегка поколебавшись, повернула к столовой – там все уже было накрыто к завтраку. Самовар, по инерции продолжая кипеть, выпускал из-под крышки радужные космы пара, причудливыми кольцами извивавшиеся в косом солнечном луче. Нестерпимо ярко блестел раззолоченный самоварный бок с маленьким, похожим на оспинку клеймом в виде двуглавого орла. На льняной белой скатерти дрожал и рдел, то пропадая, то возникая вновь, рубиновый, странно красивый отсвет от стеклянной красной сахарницы.
Гладко причесанная головка выпускницы вовсе не была так же упорядочена изнутри, в мыслях у нее царила пестрая разноголосица. Маля Кшесинская думала про все сразу: про то, что вчера она была лучше всех и понравилась Государю. Про то, что сидела рядом с наследником и влюбилась в него с первого взгляда. (Да и нельзя было не влюбиться: обезоруживающе красив, загадочно прохладен… – и эти невозможно прекрасные глаза!) Никогда не встречала она прежде таких красивых глаз. Она вздохнула. Наверняка уж позабыл и ее и вчерашний вечер… и что за дело его императорскому высочеству до случайной мимолетной собеседницы? Глупо влюбляться в наследника престола – в того, кто никогда не ответит тебе взаимностью. Что ж, зато меня оценил Государь и теперь всегда надобно быть первой. Хочешь, не хочешь, а придется стать балериной. Примой… как Вирджиния Цукки. Надо спешить в класс, надо доказать всем и особенно себе, что Государь не ошибся…
Чтобы не терять зря времени, она не стала садиться. Потянувшись через стол, достала из плетеной корзинки густо обсыпанный корицей рогалик и, внимательно осмотрев, задумчиво съела весь до последней крошки. Решила запить чаем и, рассеянно пританцовывая, с некоторой опаской подставила чашку под краник. Раскаленный самовар, плюясь и брызжа, с готовностью выдал из огненных недр порцию крутого клокочущего кипятка. Из пузатенького фарфорового чайника она долила дегтярно-черной заварки, рассеянно глотнула – и тут же обожглась, поперхнулась, закашлялась. Часто дыша, помахала ладонью перед открытым ртом и выскочила из столовой. На ходу сорвав с вешалки пальто, так же на ходу совала руки в рукава. Не застегивая пуговиц, вихрем пронеслась мимо улыбающейся горничной Катюши (та поспешно отскочила и с распятыми руками прижалась к стене, пропуская барышню). Тарахтя каблуками по гулкой лестнице, Матильда сбежала вниз, распахнула дверь – и радостно зажмурилась.
Утренний мартовский воздух был так ярок, что слепил глаза и так свеж, что его можно было пить как студеную воду.
На козлах с привычным величием восседал ее неизменный утренний спутник голубоглазый кучер Василий. Буйная русая растительность покрывала всю нижнюю половину его надменно-простодушного курносого лица; залихватски закрученные кольца усов доставали до ушных мочек.
– «Доброго утречка, барышня! Хорошо ли почивали?» – лениво поинтересовался Василий и, сбив набок шапку, раскатисто откашлялся. Сплюнув на сторону, он приставил ладонь козырьком ко лбу и для чего-то подробно изучил бледное небо, подернутое утренней дымкой. В голубой вышине во множестве были разбросаны серебристые ребристые облачка. Пока барышня усаживалась, Василий косился на нее через плечо и не торопясь разбирал вожжи. Кучерские обязанности он исполнял с удовольствием и как говорится с огоньком. Только Василий умел так сочно и звонко, с таким продолжительно-поцелуйным звуком чмокнуть с высоты своего кучерского места (получалось у него при этом что-то вроде «м-ц-на-а!») Лошадь, вздрагивала – и, стриганув ушами, уже в следующую секунду срывалась с места. Вот и теперь покатили бодро и весело.
– «Эх, ми-лай!» – то и дело довольным голосом покрикивал Василий. Легко подергивая вожжи, он равнодушно оглядывал встречные экипажи.
После оглушительных событий вчерашнего вечера она чувствовала себя Золушкой, встретившей на балу прекрасного принца. И так же как в сказке она его потеряла (хотя нет – принц покинул бал первым). Однако у той сказки был счастливый конец. Будущее непредсказуемо и волшебно, и оно открывает такие прекрасные дали, о которых не догадываешься.
– «Но как же мелко было все, что происходило до вчерашнего вечера! Как ничтожны и малозначительны были все мои переживания… а ведь казались они мне такими важными. Зато вчера, вчера!.. Да, все познается в сравнении – как это верно».
Ее любопытный взгляд мимоходом отмечал все, что достойно было внимания: счастливую молодую пару (держась за руки, те с умилением глядели друг на друга – было понятно, что им ни до кого нет дела). Высокого красивого офицера, только что спрыгнувшего с подножки щеголеватой коляски и теперь с утомленно-высокомерным видом косившегося на бельэтаж серого дома с барельефами женских головок. Отметила барышня и сотканную из лиловых шелковых цветов шляпку на голове миловидной дамы в соседней карете. Обладательница необычной шляпки щурилась на бледное мартовское солнце и зевала в кулачок, затянутый в лайковую палевую перчатку. Заразившись от дамы, зевнула и Матильда.
Утренние столичные улицы были тихи и погружены в сиреневатый туман. Меж тем, с приходом весны, шагавшей уже широко и вольно, в городе открывались все новые волнующие подробности. Малиновая, как леденец, мартовская заря, невысокое розовое солнце и последний легкий морозец, застоявшийся в ущельях петербургских улиц, куда едва пробивались бледные негреющие солнечные лучи, и тонкий, звонкий ледок на лужах – тоже последний; с веселым треском ломался он под тяжелыми колесами экипажей и потом точно битое стекло блестел на булыжниках мостовой…
Незаметно за всеми веселыми наблюдениями выехали на Невский проспект. Копытца разбежавшейся веселой лошадки гулко и звонко зацокали по сизым совершенно уже очистившимся от снега торцам мостовой.
Невский по-утреннему был малолюден. Не пришли еще покупатели, – но одна за другой открывались уже двери лавок на галереях Гостиного двора, и откуда-то из глубины Садовой, из многочисленных ее полуподвальных кондитерских тянуло кофеем и свежеиспеченной ванильной сдобой. По обеим сторонам Невского спешили люди – судя по виду, все больше обслуга; торговцы, приказчики, разносчики, кухарки.
Весна чувствовалась во всем: в той поспешности, с какою отмывались витрины магазинов и в особой, мартовской прозрачности городского воздуха, и в свежести ветра, гладко обтекавшего складчатый шлейф Государыни Екатерины; гордо вздернув подбородок, в декольтированном не по сезону бронзовом платье царица мерзла на своем высоком постаменте. Под сенью царственной юбки расположились сподвижники… Парики, букли, жабо, узкие квадратные башмаки с пряжками – неужели и впрямь так одевались когда-то?
Прислушиваясь к движению живительных внутренних соков, качались на ветру голые ветви лип (именно такими – черными, изысканно-узловатыми изображались городские деревья на прелестных старинных гравюрах). И особенно нарядным и солнечно желтым выглядел Александринский театр с его ослепительно белой, классической петербургской колоннадой.
– «Весна, весна!» – распевали звонкие струны в душе веселой Сандрильоны. Казалось, все ликуют вместе с ней, будущей артисткой императорского балета, избранницей Государя, спешащей по Невскому навстречу своему счастью. Счастье маячило где-то в конце перспективы, но сама перспектива выглядела весьма туманно. Зато сияющая финальная награда имела вполне конкретный облик: его императорское высочество – наследник Николай Александрович. Сам того не подозревая, цесаревич сделался вожделенной целью и главным призом. Выпускницу Театрального училища словно бы наделили преимуществами, о которых пока что никто не догадывался. Но подождите – то ли еще будет!..
– «Кто все эти люди? Бегут, суетятся, переживают из-за каких-то маленьких своих забот, радуются крошечным приобретениям, печалятся по пустякам. Заспанные, невзрачные, в большинстве своем дурно одетые. – Она разглядывала спешащих пешеходов. – Им и в голову не придет, что можно вот так близко, плечом к плечу, сидеть рядом с императором! И не подозревают они даже какое везение, какие взлеты могут случаться в жизни других: молодых, красивых, успешных, тех, у кого все впереди. И как же милостиво похвалил меня вчера Государь… и спасибо, спасибо вам за это, ваше величество!
И неужели я, Маля Кшесинская, выпускница балетного отделения, шла вчера рука об руку с царем? Запросто разговаривала с наследником. Сам Государь определил мою будущую карьеру! Если бы знали это прохожие – как бы удивились… И тот красивый надменный офицер… не взглянул бы он на меня так бегло и так небрежно, когда бы знал про вчерашнее. А как добродушно улыбался Государь, подавая мне руку!»
Ей хотелось вновь пережить те прекрасные минуты. В счастливом волнении она вертелась, подскакивала и похлопывала ладонью по кожаному сиденью. Переполнявшие чувства искали выход. Ликующая волна радости – такой же розовой, как небо на востоке, поднималась в груди, обещая впереди счастье, счастье, счастье…
– Пока есть время, нужно еще раз, не спеша, обдумать, вспомнить все по порядку, – она откинулась на спинку сиденья и смежив радужные ресницы, с мечтательной улыбкой подробно и обстоятельно припоминала. Свое волнение и то, как очаровательно она выглядела в голубом платье с ландышами, аплодисменты публики, и обращенные к ней слова Государя… Ах, это замечательно – но пока лишь прохладно, прохладно… и вот уж теплее и совсем горячо… это как усмехнувшись, наследник взял со стола кружку и взглянул… и как удивительно похож был на царевича из русской сказки – такой же синеглазый, русый, улыбчивый.
И как потом, оперев подбородок на белую кисть, вполоборота он на меня поглядывал. С каким вниманием и участием слушал… и согласно кивал, время от времени поднимая небесные синие глаза. Ах, невозможно ведь было не влюбиться. Вот я и влюбилась», – рассеянно улыбаясь, она смотрела в спину кучера Василия. Мерно покачиваясь, эта широкая ватная спина маячила перед глазами – и отчего-то глядеть на кучерскую спину было приятно и весело.
Взъерошенные воробьишки, возбужденно чирикая, прыгали точно пуховые серые мячики возле желтоватых кучек навоза. С веселым писком, с сухим, коротким «ф-р-р-р-х», происходившим от нервного трепетания проворных крылышек, воробьи вспархивали из-под копыт лошадей, не обращавших на них ни малейшего внимания.
– Влюбилась с первого взгляда. И как Татьяна в Онегина безответно. Поздравляю, голубушка – случилось то, что рано или поздно случается со всеми… вот и тебя настиг неизбежный недуг! Со вчерашнего вечера полку влюбленных прибыло. Безнадежно влюбленных… – уточнила она и вздохнула.
Где-то глубоко в груди, в солнечном сплетении – там, где предположительно располагалась душа, зарождался веселый сквознячок, трепетала весенняя загадочная радость. Было приятно осознавать, что и она не избежала общей участи, – так же как и все оказалась подвержена настоящему серьезному чувству. И почему-то непременно хотелось ей, чтобы было как у всех.
– «Ах, неужели это произошло со мною? и чем только все закончится?..» – она вертела головой, машинально напевая один и тот же куплет надоевшей серенады.
На углу Невского и Малой Садовой, возле магазина Соловьева щеголеватый приказчик в форменном сюртуке, прислонясь к витринной штанге, доедал обернутый в промасленную бумагу бутерброд и перед тем как в очередной раз откусить, зачем-то внимательно и подробно его осматривал. Маленькая рыжая дворняжка сидела возле начищенных штиблет и напряженным взглядом следила за рукой с бутербродом. В возбуждении собака вскакивала – потом вновь садилась, неловко пристраивая под себя хвост. Трясла ушами, умильно облизывалась и, напоминая о себе, то и дело тихонько подлаивала. Весь вид дворняжки выражал самую дружелюбную преданность. Виляя хвостом, она привставала на задние лапы, вертелась и повизгивала – и словно бы даже просительно улыбалась… В какой-то момент риказчик присел на корточки и протянул собаке остаток бутерброда (при этом то и дело опасливо отдергивал руку). Собака мигом выхватила бутерброд – и запрокинув голову, щелкнув зубами, мгновенно его проглотила. После чего произвела молниеносный выпад в сторону приказчика и благодарно лизнула его в губы. Тот вскрикнул, со смехом отпрянул. Брезгливо сморщившись, сплюнул, вытер рот тыльной стороной ладони, погрозил собаке кулаком. И вдруг, присев на корточки, обнял собаку за шею. Дворняжка радостно встрепенулась и с восторженным натиском в одно мгновение вылизала длинным малиновым языком все приказчиково лицо. Тот вскочил и с криками «Фу!.. фу! Ах, ты…» – зажмурился, чихнул, замахал руками и со смехом убежал внутрь магазина. Собака почесалась и вновь с довольным видом уселась у входа в магазин. Роняя голову то вправо, то влево, она дружелюбно и внимательно вглядывалась в прохожих.
– «Господи, до чего же они все милые!.. – Проводив веселым взглядом беззаботно чесавшую за ухом дворняжку, Матильдочка потянулась так сладко, что хрустнуло где-то в позвоночнике. – Почему когда влюбляешься, все кажется таким прекрасным? – она не замечала, что говорит вслух. Меж тем высказанные вслух мысли помогают осознать самые смутные чувства и желания. – Выходит, до вчерашнего дня я ничего не знала о любви. Как это весело и одновременно как страшно – влюбиться по-настоящему. Например, ты влюбилась в одного, а любишь почему-то всех вокруг! И этого смешного приказчика, и эту трогательную рыжую собаку… И знаешь, что пойдешь на любые глупости, на любые безрассудства, только бы еще разок хоть мельком взглянуть… на него, на Николая Александровича! И чтобы опять мы с ним говорили, чтобы так же смотрел он на меня своими милыми голубыми глазами…»
В единое восхитительное чувство слились в душе радость и грусть. Печально знать, что твой предмет недосягаем. И зачем только не существует лекарства от любви? Нужно, чтобы была микстура… чтобы выпить залпом – и вот уж опять здорова, опять спокойна и не влюблена.
Но отчего-то ей хотелось и дальше быть влюбленной…
Маля Кшесинская росла в театральном мире, где были свои секреты и тайны. О некоторых она была осведомлена. Великие князья, к примеру, нередко увлекались балетными артистками и даже имели от них внебрачных детей. Вот именно увлекались: подобные связи обозначались такими вот намеренно легковесными словечками. Но чтобы любовь, взаимная и равноправная… – такого не было никогда. Чтобы великий князь (не говоря уж, наследник престола) полюбил танцовщицу (не говоря уж о том, чтобы на ней жениться), – это не могло быть в принципе. Слишком разное положение в обществе. Слишком высоко – на самой вершине – располагается синеглазый Николай Александрович. Как бы тривиально это ни звучало, она не его круга… он навсегда останется для нее мечтой… красивой мечтой.
И все же она не собиралась предаваться унынию. Весна и солнце и этот свежий влажный ветер – жизнь прекрасна!
– «Вот именно, целая жизнь у меня впереди. Молодость, любовь, блестящая сценическая карьера. И сколько горизонтов открывается передо мною теперь! Я красива, талантлива… я люблю танцевать! И, судя по вчерашнему успеху, у меня это прекрасно получается…»
Радость жизни кипела в ней, играла на румяных щеках, блестела в веселых глазах, светло и беззаботно оглядывающих такой же румяный и розовый весенний город. Губы барышни то и дело складывались в улыбку.
Предстоящий день начинался радостно и многообещающе.
9
– «Как мне быть, как мне быть теперь?..» – со смехом пропела Малечка Кшесинская, легко взбегая по чисто выметенным ступеням училищного крыльца, сохранившим полосатый след от дворничьей метлы.
В классе она занималась с особенным удовольствием и пока выполняла экзерсис, не раз ловила на себе ревнивые взгляды сокурсниц.
Любимый преподаватель классики, сумрачный и немногословный Христиан Петрович Иогансон, идя дозором вдоль стоявших у палки учениц, равнодушно опускал тяжелые темные веки (милый Христиан и не подозревал даже о присутствии своем в туманных девических снах). С неистребимым шведским акцентом, забавно, едва ли не на каждом слоге, расставляя ударения, во второй уже раз он негромко заметил: «Недурно, Кшесинская, – весьма недурно». (Из уст Иогансона это звучало как большая и редкая похвала, не доставшаяся за время экзерсиса никому кроме Матильды). И она знала, что преподавательское благодушие никак не связано с ее вчерашним успехом – равно как и с милостивым вниманием к ней Государя. Вовсе не таков был суровый Христиан, чтобы хвалить ученицу потому лишь, что она заслужила еще чье-то одобрение – пусть и самого монарха. Иогансон с его европейским демократизмом был решительно чужд российскому клевретству.
