скачать книгу бесплатно
Россия все больше и больше втягивалась в смуту. В захватчиков и грабителей превратились и приглашенные царем Василием Шуйским шведы, и допущенные поляки.
Битва за освобождение Руси продолжалась. Погублена династия Рюриковичей, значит, требуется новая династия, но кого выдвигать из знатных и славных? Жестокого царя русские уже не хотели, хотели юного, чистого, славного. Большую роль сыграла церковь, патриарх Гермоген.
Выбор пал на Михаила Романова. Он был «удобен», знатен, у него хороший нрав.
Сергей Дмитриевич Шереметев посвятил Романовым немало страниц в своих «Трудах по истории Смутного времени». (Благодаря историкам, в том числе М. Д. Ковалевой, «Труды» изданы в 2015 году.)
Вот что относится к избранию Романовых:
«…Род Романовых был уважаем и известен. Когда Никита Романович появился среди народа, шествуя из Кремля к себе в дом, – радости и ликованию толпы не было пределов, его провожало несметное множество народа. В этом порыве радостного сочувствия сказывался опять здравый смысл народный. Поет народ про Никиту Романовича, поет про трех больших бояринов, про трех Годуновых изменников, о том, как
Упала звезда поднебесная,
Потухла в соборе свеча местная,
Не стало Царевича у нас на Москве,
Меньшова Ивановича».
Но если Феодор Никитич и не наследовал от отца своего всех свойств, неотразимо к нему привлекавших, зато он вполне унаследовал его государственный ум, твердость духа, неукротимую силу воли. Он был представителен, красив, изящен; опытный и храбрый воин, он был и даровитый воевода. В искусстве же уклончивой мудрости он не имел соперников. Тонкий дипломат, проницательный сердцеведец и примерный семьянин, он вместе с тем был человек «властительный» и «опальчивый». Таков был носитель преданий рода Романовых, деятельность которого проходит яркой полосой через все Смутное время. В изучении его деятельности, думается нам, заключается тайна разумения многих событий Смуты. Не один он в семье Романовых пользовался особым положением. По свидетельству современников, род Романовых «был самый знатный, древнейший и могущественнейший в земле Московской. Никого не было ближе их к престолу».
«Романовы, вообще, были осторожны, жили всегда очень дружно и были всеми любимы. Каждый из них держал себя с царским достоинством. Феодор Никитич, красивый мужчина, очень ласковый ко всем и так хорошо сложенный, что московские портные обыкновенно говорили, когда платье сидело на ком-нибудь хорошо, – „вы второй Феодор Никитич“. Он так хорошо сидел на коне, что все видевшие его приходили в удивление. Остальные братья, которых было немало, – походили на него».
Пленник мрачной крепости Чуфут-Кале
Василий Борисович Шереметев (1622–1682)
Времена царя Алексея Михайловича (1629–1676)
Царь Алексей Михайлович Романов был отцом будущего Петра I. В историю вошел с наименованием – «Тишайший». Однако царствование его отнюдь не было благостным. Вспомните церковные реформы, патриарха Никона, протопопа Аввакума, соляной бунт… Крестьянскую войну под руководством С. Разина.
Но сосредоточимся мы на фигуре Василия Шереметева. Он храбро воевал с ордынцами. Кстати, сыновей в роду Шереметевых именно с того времени стали называть поочередно: Петр – Борис – Петр – Борис.
В январе 1644 года В. Б. Шереметев в качестве рынды участвовал в торжественном приеме, устроенном в Грановитой палате в честь датского принца Вальдемара, был одним из двадцати четырех чашников за «государевым столом». Он был красив собой («черты лица его прекрасны») – высокий лоб, живые глаза и благообразный облик. Таких юношей определяли в телохранители к царям. И в чине рынды через год он присутствовал на венчании царя в Успенском соборе.
В 1654 году боярин Василий Борисович Шереметев принял участие в русско-польской войне. Он командовал корпусом (около 7 тысяч человек) на южнорусской границе… Вскоре он получил от царя приказ выступить из Белгорода на Украину, чтобы соединиться с полками украинского гетмана Богдана Хмельницкого длясовместной борьбы с поляками. Вот что читаем в словаре Брокгауза и Ефрона:
«Во время начавшейся войны на юго-западных рубежах России Шереметев соединился с 25-тысячным украинским войском. Два месяца боролся с 70-тысячным польско-татарским войском».
Эта кампания была неудачной для русских. Несмотря на заключенное перемирие, Василий Борисович в качестве заложника был отправлен к татарам.
Сами неприятели удивлялись доблести Шереметева. Под Любарой русские потерпели урон, но он в полном порядке отступил в Чудново, за что его прославляли как в польских, так и во французских источниках.
Шереметев сел в карету, запряженную шестеркой великолепных лошадей. За ним следовали пять телег с поклажей и одиннадцать слуг, а далее ехали на повозках сто человек, особо преданных Шереметеву и решивших остаться с ним в плену. Пленника охранял конвой из трехсот татарских всадников. В течение семи недель крымские татары везли Шереметева по степи. Крымцы, опасавшиеся преследования, ехали окольными путями.
Наконец он был доставлен в Бахчисарай, где его принял хан Мехмед Герей.
Здесь Василию Борисовичу пришлось столкнуться с восточным коварством: его лишили всех слуг и отправили в крепость Чуфут-Кале. Это голое место, высокое плоскогорье, в котором проделано некоторое подобие пещер-камер. По ночам царит ледяной холод, а днем – душная жара. В переводе с еврейского (или караимского) Чуфут-Кале означает «твердая крепость».
Тем временем до царя Алексея Михайловича дошла весть о пленении его верного слуги, и он решил все предпринять и выкупить Шереметева. Речь шла о больших деньгах. Василий Борисович не хотел царских трат. Он писал царю и только жаловался на разлуку с любимой женой и горести: «И от того разорения женишка моя и сынишка и бедная моя дочеришка голодны и живут без меня с великой нужею: хлеб и дрова покупают дорогой ценой и от того одолжяли… А сынишка моя человеченка молодой и бессемеен и пуст, родителей старых никово нет, а и есть свои, и оне не добры, теснят сынишка моего деревенской теснотой без меня, видя мой упадок великий и одиночество».
Плененный Шереметев то ждал вестей с родины, то отчаивался и впадал в тоску, терял последнюю веру. А переговоры с царем длились и длились, и годы шли за годами.
Обещали, что как получат письмо царское, так дадут ему волю. Снова Мехмед Герай возил пленника по тряским дорогам – однажды ехали «более пятисот верст в телеге, в кандалах; и многие реки вплавь, в телеге, на арканах волочили и дорогой замучили было до смерти». Ширинские беи бросились в погоню за ханом и настигли его за рекой Кубанью. Хотели убить Шереметева, чтобы он никому не достался, но беи их отговорили и убедили вернуть знатного пленника.
В. Б. Шереметева доставили обратно в Крым. По ханскому приказу он вновь был заключен в темницу Чуфут-Кале.
Просидеть в такой мрачной тюрьме месяц, год – куда ни шло, но Василий Шереметев провел там… 20 лет.
Были дни, когда всходило солнце и до самого вечера нещадно палило, и так целый месяц. А потом наступали осенние ветреные дни – и выдувало из темницы остатки тепла.
Одиночество – время раздумий, воспоминаний. Должно быть, в мыслях Шереметева всплывали повести о Батыевых временах, о Михаиле Черниговском – от него требовали отказаться от православной веры. Мало того – требовали, чтобы князь, прежде чем предстать перед очи Батыевы, прыгал через костер (по их обычаю), а потом поклонялся кустам, дереву, идолам. Если пленник упрямился, требовали слугу, и тот говорил: «Как посмел ты повелениям моим пренебречь? Теперь выбирай: или прыгать через огонь и кланяться моим богам, и тогда останешься жив и получишь княжение – или злой смертью умрешь».
От тоски и печали, от несмолкаемых криков Шереметев затыкал уши, но голоса с минаретов пронзали от раннего утра до поздних закатов. Чтобы заглушить их, Василий Борисович пел песни – от русских делалось еще тоскливее, а хохлацкие немного утешали.
Изредка удавалось послать весточку в Москву. Ничего не поделаешь, приходилось жаловаться. Один хан сменил другого. Несмотря на высокое положение, пленника содержали в нечеловеческих условиях.
Шереметев писал царю Алексею Михайловичу: «Хан мучил меня, никого так никто не мучает, которые есть государевы люди у мурз, у аг, и у черных татар. Кандалы на мне больше полпуда; четыре года беспрестанно я заперт в палату, окна заделаны каменьями, оставлено только одно окно. На двор из избы пяди не бывал я шесть лет и нужу всякую исполняю в избе: и от духу, и от нужи, и от тесноты больше оцынжал, и зубы от цынги повыпадали, и от головных болезней вижу мало, а от кандалов обезножел, да и голоден».
Наконец в 1682 году, через 20 лет, Шереметева отпустили. Он вернулся к семье, к своим сродникам.
21 апреля 1682 года тяжело больной Василий Борисович составил духовное завещание, а через три дня, 24 апреля, скончался. За время неволи его жена и сын Иван умерли. Наследство он оставил своему двоюродному брату – боярину Петру Васильевичу Большому Шереметеву и его старшему сыну – боярину и будущему графу Борису Петровичу Шереметеву.
Рассказы о своем предке Борис Петрович, будущий фельдмаршал, впитал, и они стали частью его судьбы, характера и поступков и, конечно, добавили мудрости.
* * *
Не зря историк Н. Г. Устрялов назвал Шереметевых «мужами войны и совета».
Однако они не были и фанатиками. Описана такая сцена. Однажды Матвей Васильевич Шереметев повстречал протопопа Аввакума, и тот выразил возмущение, что он без усов и бороды. Что же, новшества Шереметевы тоже принимали без особого упорства. Оттого-то и фельдмаршал Борис Петрович станет помощником великого Петра. А борода, язык, платье? Что ж, не в том главное…
Они умели отделить зерна от плевел, прибегнуть и к дипломатии (кстати, они никогда не были масонами). Но умели хранить верность отечеству, царю и роду. Вся история Василия Борисовича, конечно, перешла к его потомкам и прежде всего к герою следующей части – Борису Петровичу Шереметеву.
Часть вторая
Фельдмаршал и царь[2 - Печатается с сокращениями. В полном объеме – АСТ, Астрель, 2010.]
Из шатра,
толпой любимцев окруженный
выходит Петр. Его глаза
сияют. Лик его ужасен,
движенья быстры. Он прекрасен,
он весь как божия гроза…
……………………………………
и он промчался пред полками,
могущ и радостен, как бой,
он поле пожирал очами.
За ним вослед неслись толпой
сии птенцы гнезда Петрова —
в пременах жребия земного,
в трудах державства и войны
его товарищи, сыны:
и Шереметев благородный,
и Брюс, и Боур, и Репнин,
и, счастья баловень безродный,
полудержавный властелин.
А. С. Пушкин «Полтава»
Весть о блудном сыне
…Холодное утро 1718 года. Зима перевалила за середину, позади остались крещенские морозы, воздух уже осветлился, однако по утрам трещат еще такие приморозки, что с терпеливого московского шага люди переходят на рысий бег. Пришла череда власьевских морозов – и хозяйки в эти дни приводят коров, другую животину к церквам, молятся святому Власию, покровителю животных, и окропляют их святой водою.
Просыпается, потягивается Москва. Зажелтели свечками окна. Звонят к заутрене. Смолкли колотушки ночных сторожей, в сараях подают голоса неуемные петухи.
Малиновые косые лучи прорезали белый город. Солнце поднялось выше и расплескалось жар-птицыным хвостом, раскинув синие тени по дворам и дорогам. Окрасились Варварка, Богоявленский и Знаменский монастыри, всеми четырнадцатью башнями зарозовел Китай-город. Когда-то обнесено было это место деревянным жердинами – китами, их сменили белокаменные стены, но название «Китай-город» осталось.
На Никольской улице – большое подворье, родовое гнездо бояр Шереметевых. Угловой дом лет пятнадцать назад за пять тысяч рублей купил у Воротынского Борис Петрович Шереметев, прельщенный великими его размерами. В доме 39 «житий»! – столовая, спальная, крестовая, буфетная, кабинетная, овощная… – и множество строений вокруг: мыльня, каретная, конюшни, курятник, амбары для возков, карет и прочее.
Палаты боярские белокаменные, нарядные, с точеными балясинами, над входом герб шереметевский: два льва, держащие щит, а также икона в серебряном окладе.
В доме своем у окна сидит сам Борис Петрович и оглядывает любопытствующим взглядом двор и окрестные улицы. Он далеко не молод, дороден, даже толст, однако лицо гладкое, румяное, и взгляд близко посаженных карих глаз ясен. Нос большой, длинный, словно огурец, зато губы очерчены тонко. Природа щедро наградила его силой, открытостью, обаянием. В 14 лет он отлично скакал на коне, в 16 – владел саблей и кремневым ружьем, сгибал подковы, в 17 лет женился и уже более двадцати лет верой и правдой служил государю Петру и России.
Вся жизнь – в боях и походах. Как цыган, то на Днепре, то на Ладоге, то на Пруте, и всё в шатрах да на тесных военных квартирах. Слава Богу, наконец, месяца три назад получил изволение приехать в старую столицу, вот и глядит не наглядится на нее.
Одним концом Никольская улица упирается в Красную площадь, в Кремль, другим выходит на Лубянку. Площадь Лубянская – что каравай белого хлеба, круглая, гладкая, веселая. Подъезжают подводы, сани, выгружают мешки с грибами-ягодами сушеными, бураки с медом, с маслом, бочонки с клюквой, морошкой, калачи, хлебы, мясо. Идет великий торг. А дорога, синяя, серебристая, звенит-переливается…
За Лубянкой начинается Кузнецкий мост, Пушечная. Там испокон веку хранили порох, селитру, ружья, мортиры, сукна казенные на солдатское платье. Отсюда привозил их старший сын Шереметева Михаил, ведавший в армии артиллерией. Отец говорил ему: «Победа начинается не в поле, а тут, на Пушечной, в заботе о снаряжении, и выигрывают войну не отчаянные, а рабочие люди». Борис Петрович вздыхал:
– Ох, Михаил, надежда и любовь моя, славна и печальна твоя участь!
Однако чьи это санки несутся со стороны Варварки прямо к дому? Остановились возле ворот. Ба, да это брат его Владимир! По своему обыкновению прямо в шубе ввалился в комнату, сбросил меха на руки подоспевшему Афоне и уселся напротив.
– Привезли! – выдохнул Владимир Петрович. – Царевича привезли.
Борис Петрович привстал: неужто? Неужто нашли сбежавшего из России Алексея и разрешилось дело, угнетавшее всех чуть не целый год? Оскорблен был царь Петр, перед всем миром оскорблен – еще бы, родной сын сбежал! Беда природы: не наследовал ни талантов, ни отцовской энергии, ни стараний. Год назад царевич объявил, что хворает и просит отпустить его лечиться за границу. Петр требовал, чтобы он был в войске, занимался делом или постригся в монахи, отказавшись от трона. Алексей же, вместо лечения, просил убежища в иностранных дворах и поселился в Австрии под именем Кохановского. Разгневанный Петр отправил своих посланников Толстого и Румянцева; те долго вели поиски, переговоры, даже грозили оружием, и наконец австрийцы, удивившись российскому варварству, выдали беглеца.
– Где содержится царевич, в Кремле? – спросил Борис Петрович. Двойственные чувства испытывал он: и неприязнь к Толстому, Румянцеву, и недовольство Алексеем.
– Ежели бы! В Преображенской избе, – отвечал Шереметев-младший.
– Значит, в тюрьме… – раздумчиво заметил Борис Петрович. И сразу обмяк, как-то постарел: в памяти собственный сын. – Вот так и моего Михаила не пожалел… В звании повысил, портрет с бриллиантами подарил, а самого… в плен к туркам…
– О том ли теперь говорить надобно?.. Подумай, что нас теперь ждет. Розыск будет, суд, тягать всех начнут… Петр в ярости! Один сына не станет судить, всех приневолит разделить сие дело.
– Да, тут не отмолчишься, – согласился Борис Петрович.
– А я не стану! – горячился младший.
– Не кипятись, брат, погоди. Может, все образуется. За что царевича судить, ежели он согласен в монахи идти?.. Да только все едино: ждать теперь гонца от царя. Любит он скоро все делать. – Тут Борис Петрович с проворностью поднялся, будто и не был стар, крикнул: – Афанасий! Одеваться, запрягать!..
Промчавшись по Моховой, кони завернули на Воздвиженку, за угол, и остановились у дубовых ворот. То была вторая графская обитель.
Навстречу выбежали слуги. Всполошилась супруга Анна Петровна, певуче вопросила:
– Отчего скоро так, батюшка? Не стряслось ли чего?
Рядом с ней стояли дети: белокурый мальчик с косящими голубыми глазами, девочка лет четырех и совсем маленький карапуз, державшийся за материну юбку. Все трое устремились к отцу, которого нечасто видели; он только коснулся огромной своей ладонью головенки каждого и успокоительно проговорил:
– Погодьте, ребятки, погодьте…
Супругу тоже успокоил и добавил:
– Вели принести самовар в кабинет да еды какой…
Оставшись один в своем кабинете, начал одинокую трапезу: кружку опрокидывал за кружкой, исчезали куски телятины, пироги, орехи, все, что попадалось под руку. В еде Борис Петрович находил успокоение.
Наконец, угомонив мысли, с первыми сумерками велел себя раздеть и улегся в постель. Кровать была голландской работы, подарок свата его Головина, после военных походов весьма любима и удобна – Борис Петрович любил комфорт. Тут хорошо думалось, вспоминалось, а ежели в груди загорится – боль утихала.
Мысли фельдмаршала потекли в обратном направлении, к первым общим делам с Петром Алексеевичем…
В марте 1697 года царь отправлялся в Голландию, а слуге своему Шереметеву повелел ехать южными границами… Тот был на двадцать лет старше царя, учился в Киеве, в Киево-Могилянской академии, знал европейские языки, особливо польский, был просвещенным человеком и служил еще при Алексее Михайловиче. А как любил Киев, кручи днепровские, жития Феодосия Печерского, Святого Антония!..
Однако повелел молодой царь – и немолодой боярин встал с ним рядом, сделался сподвижником.
В год отъезда за границу уже бегал по Кремлю малый сын Петра и супруги его Евдокии Лопухиной, женщины ума недюжинного, к тому же упрямой, не пожелавшей подчиняться мужу, отрок по имени Алешка.
Славное было путешествие по южным рубежам – как бег облаков по небу. Славное и опасное…
Секретная миссия Шереметева
Однажды раздался стук в доме на Никольской – это царь, вскочив на коня, из Кремля явился к воротам и объявил:
– Желаю здравствовать, Борис Петрович! Говорили мы про то – время настало!.. Брать тебе великое посольство и – ехать. Я в марте в Голландию, по северу Европы, а ты – в Польшу, Вену, Венецию, в Рим… И далее.
– Готов, ваше величество, – ответствовал Шереметев, – чиню и делаю все для самодержавного государства!.. И ради своей фамилии.
– Возьмешь фамилию ротмистра Романова, будешь мой сродник. Рассчитай, сколько денег надобно из государевой казны.
– Не беден я, государь, не надобны мне твои деньги, своими управлюсь.
Петр обнял его:
– На тебя моя надежа, Борис Петрович!
…Петр уехал по весне, а Шереметев – в июне того 1697 года.
И вот уже великий обоз двигается по западным дорогам… Сразу пошли «нестроения» – в Польше в Кракове случился «великий рокош», бунт с мятежами и убийствами… Ротмистр Романов угодил в тюрьму, вызывали его на допросы… Помогло только знание польского языка да еще любезное обхождение, которому учил его отец, и дорогие подарки, конечно. Дамы и шляхтичи были очарованы…
А следом – Вена. Император Леопольд уже получил донесения о московском госте – мол, образован, любезен, учтив и даже знает латынь. «Зачем и куда путь держите?» – «Да просто – ротмистр, – сказывал, – желаю повидать чужие страны, посетить гробницу святых Петра и Павла». Не сказывать же про главную цель: вести разведку, настраивать Европу в пользу России. Ради этого он готов и католический собор посетить, и мессу послушать, проявить, так сказать, религиозное свободомыслие, может быть, посетить Папу Римского…
