banner banner banner
Сокровища Валькирии. Птичий путь
Сокровища Валькирии. Птичий путь
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Сокровища Валькирии. Птичий путь

скачать книгу бесплатно

За ночь он прочел его дважды и всякий раз мысленно соглашался со всеми выкладками и мотивациями грандиозного проекта. Смущало единственное – сказочность альтернативного топлива, которое никто не видел, и мифичность самого? гениального изобретателя. Оскол ссылался на результаты аналитических исследований архива совместной со шведами компании «Валькирия», которая вела розыски не менее мифического золотого хранилища на Урале и когда-то благополучно прогорела. Смотрящий хорошо помнил эту историю начала девяностых, романтического периода, когда еще безоглядно верилось в успех самых умопомрачительных проектов, – сейчас она ничего, кроме ностальгической улыбки, не вызывала. Сам по себе архив компании был интересен как источник данных почти столетних исследований в области кладоискательства, поскольку вбирал в себя прежние наработки некогда секретного, еще советского НИИ при Министерстве финансов. Однако вся документация считалась безвозвратно утраченной – по крайней мере Сторчак помнил давнее обсуждение этого вопроса в Совбезе. И вот оказывается, архив кладоискателей всплыл и теперь был собственностью Церковера. А его аналитики тщательно изучили бумаги и пришли к выводу, что некие хранители сокровищ Урала причастны к появлению на свет этого самого неведомого топлива, у них существовала программа «Соларис», которая якобы была успешно завершена. Тем временем в Китае при одном из химических заводов возникла сверхсекретная лаборатория, где уже имеется готовый результат, полученный из России будто бы так, за здорово живешь, и китайцы уже налаживают производство, изобретают технологическое оборудование.

Скорее всего, Оскол опирался на эту смутную информацию, добытую личной разведкой, и полагал, что альтернатива нефти, газа и угля была давно найдена и технология где-то до поры до времени хранилась. Но каким образом она попала в Поднебесную, не объяснялось, к записке прилагались не менее смутные фотографии, сделанные скрытой камерой либо мобильником будто бы в секретной лаборатории – какие-то вогнутые круглые экраны или зеркала, обращенные вверх, блестящие конусы, пирамиды, переплетение труб, резервуары и призрачные фигурки людей в белых халатах. Возможно, скрытный, себе на уме, Церковер обладал еще какой-то информацией, которую держал, как фокусник, в рукаве, и считал, что изложенного достаточно, дабы заинтересовать кого-либо из Братьев Холиков.

Прагматичному Сторчаку же показалось, что этого мало или необходима экспертиза, свежий взгляд третьего лица, и такой человек у него был, но отдавать в чужие руки записку – значит самому организовать утечку. И можно представить себе, что произойдет, если в нефтегазовом комплексе узнают о ее существовании. Смотрящий не сомневался: ироды зарежут этого еще не родившегося младенца и уже не руку укусят – заложат фугас такой мощности в тротиловом эквиваленте, что не спасет «мерседес» даже в танковой броне. Судя по тому, с какой стремительностью росли цены на нефтепродукты, «голодные» только входили во вкус и приближаться к их корыту накануне выборов было опасно даже Братьям Холикам.

С такими невеселыми мыслями и подспудными сомнениями он и отправился к премьеру, который незадолго до этого публично призывал нефтяников снизить цены на заправках и грозил штрафами. А те, судя по Чингизу Алпатову, вообще потеряли страх, кивали и повышали цены, бросая вызов Братьям Холикам. Это и вселяло мерцающую надежду: предложить премьеру новый идеологический рычаг давления на «голодных» и алчных. Пусть они услышат об альтернативном топливе, пусть засуетятся, когда узнают, что правительство выделяет на исследовательские работы какие-то деньги. И это не кукурузное или соевое масло, не ослиная моча – загадочные нанотехнологии, сконцентрированная каким-то образом солнечная энергия, которую китайцы пытаются извлечь из воздуха, а значит, на Западе уже знают и об этом говорят. Косвенная, тщательно скрываемая дезинформация всегда работает продуктивнее, чем декларации и заявления.

Премьер выслушал его внимательно, по крайней мере внешне сарказма никак не проявлял, и создалось впечатление, что Сторчак не первый, от кого он слышит о топливе, гении и китайцах. Хорошо это или плохо, по его виду определить было невозможно – младший Брат Холик умел скрывать чувства, но обещал ознакомиться с запиской в самый короткий срок и потом доложить старшему. Смотрящему он не мог отказать.

Сторчак не рассчитывал на скорый результат, зная внутреннюю кремлевскую кухню бесконечных согласований, консультаций и дипломатических выкрутасов. Во власти начинался очередной застой, даже первые лица не хотели принимать решений единолично, прикрываясь командной работой, но тем самым прикрывая свою слабость. И нефтегазовые молодые и «голодные» переярки это чуяли, скалились и щелкали клыками, как Чингиз. Вряд ли Братья Холики рискнут их попугать в преддверии выборов. Чего доброго, и сами испугаются новых, неизведанных технологий и грандиозности революционных перемен. Худо-бедно сырьевая экономика наполняет бюджет, а тут одна кофейная гуща…

Даже для искушенного Сторчака реакция Братьев была неожиданной и поразительно скорой. Это укрепило догадку, что Холики уже получали откуда-то информацию о китайских инновациях в области энергетики и знали об их российском происхождении. Совещание хоть и проходило в закрытом, кулуарном режиме загородной резиденции, но на него были приглашены Церковер и эксперт – тот самый, которому Смотрящий хотел показать записку. А то, как выслушивали их доклады и принимали решения, напомнило Сторчаку благодатное начало девяностых, когда еще не существовало вялотекущих аппаратных посиделок с зевотой до судороги в челюстях. Братья Холики внесли свои поправки в проект и вместо романтической, заимствованной у музыкальных шоу, фабрики гениев уже был инновационный научно-производственный технопарк Осколково. Причем он охватывал своей деятельностью широкий круг вопросов нанотехнологий, от быта до космоса, в которых можно было спрятать основную задачу – работу над альтернативным топливом. И делать это предлагалось как в добрые старые времена: никто, кроме руководства, не должен был знать, о каком конечном продукте идет речь. То есть как в анекдоте – что ни начни собирать на советском заводе, в конечном итоге всё танк получается.

После совещания Сторчак не выдержал и спросил:

– Признайтесь честно, вы побывали у Братьев без меня?

У Оскола на щеках играл розовый стариковский румянец и глаза были как у святого – пречестнейшие.

– Последний да будет первым! – повторил он, как мантру, уклоняясь от прямого ответа.

И Филин, со своим толстым, обшарпанным «ядерным чемоданчиком» ожидавший шефа, согласно покивал, тараща круглые, немигающие глаза.

Смотрящего провести было трудно.

– И что же такое вы им рассказали? Чего не знаю я?

Они разговаривали, как двое глухих.

– Миша, я вас умоляю! Ищите гения!

– Наверное, это у вас лучше получится. – Смотрящий глянул на Филина. – С такими-то профессионалами…

– У моей службы своя задача, – перебил его Оскол. – Она занимается аналитической работой. А потом, это старые, заслуженные люди, пенсионеры. Тут же нужны быстрые ноги и зоркие очи. Привлеките Корсакова – он засиделся у вас в охране, а я вижу в нем потенциал.

Начальник личной разведки опять отстраненно покивал, словно налагая визу на решение шефа.

Открывали технопарк так же поспешно, как и принимали решение на совещании, с широкой рекламной помпой, при большом стечении прессы, которая снимала и писала что прикажут, но, будучи в душе свободной, исподволь и сразу же окрестила Осколково Кукурузой – вероятно, по аналогии с хрущевским кукурузным проектом, либо оттого, что на вспаханных нивах пробивались дружные всходы этого чудодейственного растения. Приглашенные иностранные журналисты конечно же порезвились на эту тему, снимая пустые глазницы окон институтских корпусов на фоне зеленеющих полей. Свои борзописцы поиронизировали насчет попкорна, но ни один их шпионский глаз не узрел, ради чего все затеяно. Те и другие одинаково посчитали – Братья Холики обеспечивают себе славу поборников передовых научных достижений и хотят остаться на второй срок.

Как прикрытие годилось и это…

3

На миг, словно крупная гибнущая рыба, блеснула чешуйчатым боком мысль, что так не должно быть, все получается как-то уж слишком просто, слишком достижимо, но рассудок уже не повиновался, ибо она произнесла то, что и должна была произнести в этом случае. И сопротивляться ее слову – впрочем, как и руке – стало бы преступлением.

Изумрудные глаза Белой Ящерицы светились в полумраке точно так же, как тогда, в подвальном окне флигеля музея Забытых Вещей…

Сколот вложил пальцы в венец, отделил первую прядку и неумело коснулся ее зубьями гребня. Волосы Роксаны словно озолотились и рассыпались по обнаженной спине, источая желтый свет. Далее все было как в дорожной дреме, когда явь смешивается со сном и их уже не различить. Блестящая чешуя разума еще мерцала в зеленой и глубокой морской воде, напоминая о вороватой скоротечности этого мгновения, когда все надо делать с оглядкой, прислушиваясь к внешнему миру, но призрачный свет от волос и осязаемая, золотистая и отчего-то колкая кожа ее тела вселяли ощущение вечности.

Сколот очнулся от того, что зубья гребня глубоко впились в его ладонь и сочилась кровь, а пальцы, пережатые переплетением венца, сделались бесчувственными и вся рука затяжелела и онемела, как дубина. Реальность возвращалась вместе с тускнеющими, меркнущими волосами, разметанными и уже скатавшимися на синей, как ночь, звездчатой простыне, и вместе с ними тускнело все, что было прекрасно и чем он еще недавно восхищался, – глаза, лицо, руки, светящаяся плоть. И только голос Роксаны, прежде вплетенный в слабый смех, слезы и невзрачные страстные стоны, вдруг обрел цвет и яркость.

– Ой!.. Ты синяков мне наделал!

На ее бедрах и впрямь остались голубые пятнышки от пальцев…

– Прости, – повинился он.

– Ничего… Это у меня кожа такая.

Сколот встал перед ней на колени, а она вдруг встрепенулась, вскрикнула и отвела его руку с гребнем.

– Испортили постельное белье!

Увидела то, что не должна была замечать, и сказала совсем не те слова – это окончательно встряхнуло Сколота. За окном, словно испорченная простыня, уже синели сумерки, высвеченные красным закатом, и это еще больше напугало Роксану.

– Мы же проспали! – Она вскочила, сдирая с кровати простыню. – Надо застирать холодной водой… А ты одевайся и беги к себе! Скоро приедет Корсаков!

Сколот с трудом вырвал зубья из ладони, распрямил пальцы и сдернул с них венец. Гребень упал на скрипучий паркет и закачался, словно лодка на волнах – вода уже шумела в ванной. Кровь теперь капала на пол, и Сколот, сжав руку в кулак, натянул брюки и майку. И ничего в тот миг, кроме обиды и какой-то детской обманутости, не испытывал. Роксана на секунду выглянула из ванной – была уже в халатике, и волосы собраны в пучок.

– Всё, Алеша! Иди! – зашептала она и замахала рукой. – Пока-пока! Дверь захлопни. Я к тебе ночью приду! С ответным визитом! – И засмеялась собственной нелепой шутке, хотя глаза оставались испуганными.

Сколот уже захлебывался от смешанных чувств, поэтому ничего не сказал и торопливо спустился на первый этаж. Только оказавшись в своей квартире, он сделал первый вдох, словно вынырнул из зеленоватой пучины, заметался по комнатам. И увидел из окна, как на стоянку зарулил автомобиль соседа! Обычно Корсаков не сразу выходил из машины – что-то выключал, собирал вещи, пакеты, – тут же, будто предчувствуя обман неверной жены, поспешно выскочил и направился к подъезду. И на ходу еще глянул на окна, но не на свои, а, почудилось, этажом ниже…

Что-то почуял!

Сколот ощутил себя вором, преступником, нарушившим табу, и понял, что ни оправдания, ни прощения ему нет, по крайней мере в первые минуты ему так казалось. Во всем виноват был только он: купился на ее внешность, поддался на приманку длинных волос, достойных золотого гребня, выдал желаемое за действительное и – самое главное – своим подарком смутил Роксану, подтвердил готовность к их тайному заговору, подвиг ее на подлый и пошлый соседский роман…

И теперь, когда она явится ночью, придется открыть, ибо сидеть и таиться за дверью – крайняя степень подлости и гнусности…

В тот момент ему даже хотелось, чтобы Корсаков захватил жену врасплох, обнаружил его кровь, раскрыл измену и пришел к нему, чтоб отомстить за разрушенную молодую семью. Сколот ждал громких разговоров наверху, каких-нибудь разборок, скандала, потом звонка в свою дверь, стука, однако над головой стояла умиротворенная тишина, даже паркет не скрипел в коридоре. Похоже, обманутый, рогатый муж ничего не заметил ни в первые десять минут, ни спустя час, когда безмолвие у соседей стало пугающим. Что, если этот молчаливый программист с порога обо всем догадался? Вряд ли Роксана успела привести в порядок постель и убрать в спальне, где они устроили разор…

Догадался – и в гневе молча задушил жену подушкой?

Сколот наскоро оделся, тихо открыл дверь и выбежал на улицу. С детской площадки, если встать на скамейку, окна второго этажа просматривались хорошо, тем паче соседи включили свет и еще не задернули шторы. Марат со своей неверной супругой мирно сидел на кухне за столом, причем Роксана вроде бы даже улыбалась, подняв зеленый бокал с темным вином, – картина семейная, идиллическая…

Но самое поразительное, что он отчетливо увидел, – в казавшихся темными волосах ярко искрился золотой венец!

Конечно же Корсаков ни о чем не подозревал, и чувство обманутости, предназначавшееся ему, всецело перевалилось на Сколота, будто не соседу, а ему только что изменила жена. И вместе с этим вдруг возникла решимость ни за что не открывать ей дверь, если придет ночью, а лучше всего сказать все, что он думает.

Вернувшись в квартиру, Сколот слегка остудил жгучее тление, плеснув на него чувством собственной вины, и вдобавок к этому, словно незримое подводное течение, его вдруг повлекли запретные, подлые воспоминания, как он, стоя на коленях перед Роксаной, творил колдовской, алхимический обряд расчесывания ее косм. Как они, реальные, густо-тяжелые, теряли земное притяжение, зависали в воздухе, словно в невесомости, и вместе с ними ее тело утрачивало плотскую суть. Еще бы несколько минут – и от внутреннего противления не осталось бы следа. И тогда он придумал некий компромисс – уйти из дома хотя бы на эту ночь.

Чтобы не открывать ей дверь…

А чтобы задушить соблазны, вызвать неприязнь к Роксане, заставил думать себя о том, какая она коварная, распущенная и развратная, если через несколько месяцев после свадьбы уже изменяет мужу и этого совершенно не стыдится! А тот, верно, святая простота, увлеченный и притомленный работой, ей верит, потому ничего не замечает и крепко спит.

Сколот перевязал все еще кровоточащую ладонь, взял с собой гитару, хотя петь в переходе уже было поздно, да и отсутствовало всякое желание, и отправился на вокзал, что иногда делал, тоскуя от оседлости своего существования. Представлял, будто он собрался в путь и теперь ждет поезда: от одних таких мыслей появлялись тугая, пружинистая энергия, радость и аппетит. Он съедал за ночь пару десятков пирожков, прочитывал все расписания, интересовался стоимостью билетов и, бывало, даже покупал – это чтобы пустили в зал ожидания, где можно поспать.

На сей раз ночь показалась ему долгой и мучительной, ибо, едва он прикрывал глаза, память бросала в лицо расчесанные волосы Роксаны, которые секли, как осока, и пирожки не лезли в горло, от расписания поездов мутило, а уходящие составы не вызывали трепета, как прежде. Едва дождавшись утра и открытия метро, он поехал на свою точку, в бетонную трубу.

Стоило пропустить один день, как его намоленное место уже заняли: незнакомый коробейник с сигаретами явно скучал от недостатка покупателей.

– Пошел вон, – сказал ему на ухо Сколот. – Моя точка.

Мужик ухмыльнулся, отступил на два шага в сторону и встал. В переходе, как в государстве, были свои, надо сказать, изящные законы, в том числе и борьбы с конкурентами: например, там, где звучит музыка, не место табаку, маринованным огурцам, попрошайкам и прочей пошлости.

Сколот наступил каблуком на носок сандалии коробейника.

– Сгинь с глаз.

Тот хотел возразить, и уже ненависть вызрела в глазах, но что-то увидел, перешел на противоположную сторону и встал у стены, как подпорка. Добивать его охоты не было. Несмотря на рань, Сколот достал гитару и начал концерт с песни про то, как приходится плавать с акулами в открытом океане. Пел со злой отчаянностью, испытывая боль в проколотой руке – той самой, которой теперь «расчесывал» струны. Хотел выбить из себя, отринуть навязчивые воспоминания – и одновременно горевал по прошлому, точнее, прошедшему сиюминутному счастью, что уже не повторится.

Было около семи утра; обремененный заботами, целеустремленный, далекий от искусства народ валил тучно – ничем его было не увлечь, не своротить, но тут неведомо отчего люди притормаживали, оглядывались, а иные и вовсе останавливались, слушали и лезли за кошельками. Он еще не допел, но собрал уже десятка два самых разных слушателей, к своему удивлению, больше молодых мужчин, публики специфичной, не терпящей, чтобы ее «грузили» с утра философскими текстами. Тут же даже аплодировали, и, вдохновленный, Сколот продолжал петь, не меняя жанра, теперь про волка-одиночку.

И вдруг среди ершистых голов узрел женскую, с венцом в волосах!

Он толком не рассмотрел лица, и показалось, она умышленно и даже озорно прячет его за спины, словно хочет сделать сюрприз, показывая лишь гребень. Сколот помнил всех, кого увенчал, по крайней мере был уверен – узнает по взгляду, поведению, но когда женщина вдруг очутилась близко и глянула прямо, с недоумением увидел совсем незнакомую, лет тридцати, яркую, заметную в толпе, но с короткими, до плеч, волосами.

Всего он раздарил более десятка венцов, и лишь одна, похожая на Мальвину, вскоре пришла и вернула незаслуженный подарок.

– К сожалению, не могу принять, – птичьим голоском сообщила она. – Это чистое серебро. Самой высокой пробы. Я сдавала на анализ. – И показала на гребне урезанный на пару миллиметров зуб.

– Но подарки не возвращают, – попытался уговорить ее Сколот. – Плохая примета.

– А я сделала стрижку! – Она сняла шляпку с бантом, показала мальчиковую головку и положила венец в чехол, к мятым десяткам. – Наверное, вы ошиблись, – добавила. – Обознались!

Он и впрямь ей единственной подарил гребень из жалости, как самому верному слушателю, поскольку приходила каждый день, влюбленно взирала и выглядела несчастной…

Другие не пришли, и не потому, что были недогадливые, не сообразили показать подозрительно тяжелую, отливающую дешевым, монетным никелем безделушку специалистам; скорее всего, решили, певец из перехода что-то напутал или это какая-то коварная провокация и лучше ему больше на глаза не попадать. Отнимет, потребует заплатить или вовлечет в опасную секту. Некоторые слушатели считали, что он проповедник тайной общины, – судили по его чарующим песням, спрашивали, мол, отчего ты поешь песни о чистой, возвышенной любви, о чувстве долга, совести и чести, когда кругом грязь, убогость, продажность и предательство? Иные, как девушка в инвалидной коляске и парень с китайской бородкой, напрямую интересовались, как можно познакомиться с его руководителями и вступить в общину. Сектантство в неформатных песнях усматривала даже продюсерша, однако это его как раз и устраивало.

То есть посылаемые Сколотом знаки не срабатывали, не достигали цели, иначе бы он давно получил ответный знак. И все-таки он продолжал невольно высматривать их в толпе, скользя взглядом по женским головкам, надеясь узреть, кто же из длинноволосых избранниц осмелится вернуться с демонстративно воздетым венцом и сказать заветные слова.

И вот наконец дождался – возвращался второй гребень, но на чужой голове, не единожды изведавшей ножницы, бигуди и краски, причем в тот момент, когда Сколот менее всего ждал, отягощенный смесью чувств недавнего промаха, воровского греха и обмана.

Сколот смотрел на нее и думал: сейчас, как только он допоет, она непременно подаст ему сигнал, скажет заветные, ему одному понятные слова, такие же пронзительные и манящие, как ее взор. Или уж, как Мальвина, вернет подарок. В общем, проявит себя. Однако незнакомка даже песни не дослушала, бросила сто рублей в чехол и тотчас скрылась в переходе, за спинами прохожих. Сколот успел заметить, что походка у нее странная, семенящая, не для таких длинных и стройных ножек – будто споткнуться боится, будто на ощупь идет, как слепая. Возможно, что-то ее напугало – любопытство собравшихся, например, потому как рядом оказались три цыганки с детьми, буквально к ней липнувшие.

Улучив момент, когда волна прохожих иссякнет, он тщательно осмотрел ее сторублевку, единственную среди мелких денег: ни надписи, ни знака, если не считать достаточно высокого номинала – обычно бросали десятки, реже полусотни и мелочь. И все равно это что-то значило! Давало надежду, что незнакомка придет еще, и не только затем, чтобы послушать его концерт.

И она и в самом деле вернулась, причем в тот же день, в момент, когда Сколот уже собирался уходить перед вечерним наплывом народа. А возможно, появилась и раньше, поскольку на сей раз близко не подходила, стояла у противоположной стены, возле торговца сигаретами, и явно поджидала его, Сколота, бросая пристальные взгляды. Он раскланялся с редкими слушателями, спрятал гитару в чехол, натянул вязаную шапочку и, лавируя, пересек лавовый поток пассажиров. Гребень теперь был не в прическе – в руке, точнее в раскрытой ладони, нанизанный венчиком на ее ухоженные пальчики.

– Скажи-ка мне, Боян, откуда у тебя эта вещица? – со скрытой издевкой спросила она и подняла испытующий взор.

Песни и впрямь напоминали баллады, но Бояном его никто не называл, даже в насмешку.

И это были опять не те слова, которых он ждал…

– Пусть придет та, которой я дарил этот гребень, – потребовал Сколот. – Ей скажу.

Они разговаривали тихо, насколько это было возможно в шумном переходе, чтобы слышать друг друга, однако коробейник с сигаретами вострил ухо и чему-то ухмылялся.

– Ты помнишь всех, кому дарил? – будто бы изумилась женщина, а сама рассматривала забинтованную поперек ладонь Сколота. Словно догадывалась и намекала на то, что произошло вчера! И это его неприятно встревожило.

– Помню, – отозвался он.

– Не пожалеешь, если приведу? – с вызовом усмехнулась женщина. – В очередной раз не ошибешься?

Это уже был прямой намек на встречу с соседкой. Сколот спрятал забинтованную руку в карман, усмехнулся тоже и побежал по ступеням наверх.

И тут услышал фразу, брошенную ему вслед, но более напоминающую слуховую галлюцинацию:

– Не ходи домой!

В то же мгновение он обернулся, потом встал – женщина удалялась семенящей походкой, выделяясь тем самым из спешащей толпы, шагающей широко и напористо. Через три секунды она растворилась в потоке, хотя показалось, это был ее голос, только уловленный не слухом, а словно прозвучавший где-то внутри.

Все-таки он решил, что послышалось: сказывалась бессонная ночь на вокзале и ровно полсуток, проведенных в бетонной трубе, где постоянно звучат обрывки фраз, реплик и мимоходом оброненных слов.

Жил Сколот на Красной Пресне, на улице Заморенова, и домой часто ходил пешком, ибо статичная работа требовала движения, а тут еще весенний вечер был солнечным, каким-то безмятежным от аромата распускающихся тополиных почек, который перебивал все городские запахи и угнетающие мысли. На дорогу таким образом уходило чуть больше часа, однако сейчас он шел прогулочным, расслабленным шагом, и все же проветрить голову так и не смог, ибо испытывал навязчивое ощущение, будто кто-то смотрит ему в спину. По пути он съел три сосиски в тесте, выпил растворимый кофе под летним навесом – это был ужин. И там заметил парня, которого уже видел, когда шел еще по Садовому, до того как несколько раз повернул на перекрестках.

Все полтора года в Москве Сколот не сидел в подполье, если не считать двухмесячного уличного периода, когда он кочевал по молодежным группировкам, и не менял квартир. Напротив – жил почти открыто, на людях, утаивая лишь алхимические опыты. И это было лучше всякой конспирации, ибо, считал он, прятать что-либо от чужих глаз лучше всего на видном месте. Его много раз забирали в милицию, когда в переходах проводились облавы или просто так, чтобы вытряхнуть из певца дневную выручку. Ни к его личности, ни к паспорту, купленному в переходе, у властей претензий не возникало, и слежки он никогда не замечал. В этот раз тоже оказалось, что ошибся: от кафе до квартиры оставалось совсем немного, и Сколот умышленно двинулся по другой улице, причем с оглядкой, но никакого «хвоста» не обнаружил. Дворами он подошел к своему дому, сразу отметил: машины соседа во дворе нет, – и, стараясь держаться поближе к стене, чтобы не заметили из окон, вошел в подъезд.

Здесь даже запах, исходящий от кактусов на подоконниках лестницы, напоминал ему о вчерашней встрече с Роксаной. Открывая замок, он вдруг подумал, что квартиру придется поменять и сделать это завтра же, иначе не отвязаться от воспоминаний. Побродил по углам, стараясь не прислушиваться к звукам над головой, однако скрип подлого паркета под ее легкими шажками притягивал мысли. И тогда Сколот нашел себе занятие – ваять из воска слепок гребня, рисунок которого он уже сделал. Эта тонкая работа обычно вводила в некий транс, когда теряется ощущение времени и пространства. Он включил настольную лампу, достал из ящика стола заготовленный восковой лист и мощную лупу, однако эскиза там не обнаружил, впрочем, как и специального резца, сделанного на основе электропаяльника. Полагая, что все это он мог впопыхах спрятать где-то в другом месте, бросился на кухню, затем в прихожую и обессиленно сел под вешалкой.

Друзей, которых приводят в дом, Сколот вынужденно не заводил, чужие никогда здесь не появлялись, поэтому тигельную печь, инструменты для литья и оборудование он далеко не прятал, оставлял на кухне, в шкафу, там же держал свои вещества и присадки, рассыпав их в пеналы для специй, а гипс и формовочные добавки к нему и вовсе стояли вместе с цементом и плиточным клеем на балконе – вроде как строительный материал для будущего ремонта. И только активизированное топливо, соларис, на котором он плавил монеты, – гранулы, напоминающие гранитную крошку, – уберегая от солнечного света, хранил в герметичной медной капсуле, а от постороннего глаза – на видном месте, в прихожей, среди хозяйских баночек с засохшим обувным кремом, щеток и старых башмаков.

Теперь в квартире ничего, касавшегося алхимических опытов, не было. Забрали даже старые аптекарские весы, на которых он отмерял некоторые компоненты.

Самое главное – пропала капсула с соларисом.

Тугой пакет с деньгами, пусть и мелкими, остался где был, ни одна вещь с места не сдвинута, то есть похититель явился сюда, точно зная, за чем и что где находится. Или каким-то образом определил, что? следует взять. И все равно случайный, непосвященный человек не сумеет самостоятельно разобраться в технологических тонкостях алхимии, тем более управлять горением топлива, соблюдая определенные температурные режимы. Это было искусство, сравнимое с музыкальным: можно бесконечно сочетать звуки, подбирать тональность, ритмы, но никогда не случится чуда, чарующего слух и душу.

То есть забравшийся в его квартиру похититель должен был сначала отследить весь процесс в самых мелких деталях, а сделать это никто не мог в принципе. Квартирную хозяйку Сколот в расчет не брал, причастность Роксаны сразу же отмел, хотя любопытная соседка была единственной, кто высказывал подозрения в чародействе, и подаренный ей венец мог бы вполне их усилить. Сколот был уверен: ее проницательность – всего лишь элемент игры, ловушка, в которую он уже раз попался. Поэтому почти не сомневался, что все алхимические принадлежности вынесли по заданию Стратига, от которого он когда-то их утаил и привез с собой в Москву. И цель у вершителя судеб состояла не в том, чтобы лишить его забавы; наверняка ему потребовалось активизировать соларис, и только тут выяснилось, что оставленный ему приборчик в виде брелка – бронзовой глазастой совы, подвешенной на кожаном шнурке, не действует. Если похитили вещества посланцы Стратига, то сделали это с единственной целью – изъять некий подлинный активизатор, которого не существовало в природе.

Звонок в дверь показался громким и прозвучал неожиданно, как сигнал тревоги. Сколот встал и на цыпочках приблизился к глазку – на ярко освещенной лестничной площадке стоял Марат Корсаков, как всегда в деловом костюме и с отвлеченно-сосредоточенным видом. Визит обманутого мужа был неожиданным, но предсказуемым: что-то он должен заметить в поведении неверной жены, почти открыто флиртующей с соседом…

Распахнув перед ним дверь, Сколот отступил на шаг, и вовремя – рука соседа просвистела в сантиметре от носа. Корсаков хотел дать пощечину, причем как-то картинно, словно на дуэль вызывал, и пылу хватило лишь на одну попытку. Он предусмотрительно прикрыл за собой дверь, чтоб не слышно было на лестничной площадке, и вдруг заявил:

– Вы изнасиловали мою жену! Вы!.. Вы преступник, насильник!

– Неправда! – обескураженно возразил Сколот. – Никакого насилия не было…

– А что же было? Любовь? Трахались по обоюдному согласию?

Сколот сдернул зачехленную гитару с вешалки – первое, что попало под руку.

– Пошел вон!

Однако сосед по-боксерски выставил плечо вперед.

– Роксана во всем призналась! – Голос у него оказался низким, властным, но слова звучали как-то беспомощно. – Вы позвонили в дверь! Ворвались! И напали! На беззащитную женщину!